Старые деревья во дворе пялились на него и шуршали клейкими разноцветными листьями. У тебя же есть мотылек, как будто шептали они, он же так и просится в рот!
Он вымыл сандалии в бурном море, но ему все еще чудилось, что он трогал желеобразную пяту призрака. Пята еще корчилась в его ладонях, прежде чем он швырнул ее на веранду, как слизняка.
Она извивалась, когда он придавил ее подошвой, выскальзывая и подскакивая, словно зловонный глаз. Он сразу вспомнил призрака во дворе у Пушечного ядра: какой это был малорослый, беспомощный уродец. А Пушечное ядро вела себя как простая торговка дурманом. «У меня таких пят еще много», — прошептала она. С таким же успехом она могла бы сказать, что пята была…
Чистая!
Кошка подняла лапу вверх и, изогнувшись, принялась вылизывать свой зад.
Повинуясь импульсу, Завьер встал на колени перед кошками и алтарем и положил десять пальцев на край святилища. Взглянул в лицо Эхе, богини сюрпризов.
Глядя в ее пустые глаза, Завьер произнес молитву во спасение души человека, чью пяту он растоптал.
Стайка оливковых попугайчиков шуршала в листве кокосового дерева.
Вот какое было видение: два пальца засунуты в мешочек, голова откинута назад.
Но ему надо было постучать в дверь.
По ее плечам рассыпались десятки тонких серебристо-белых косичек. Такая прическа очень ей шла. Она уменьшилась ростом, а может быть, просто он вырос за несколько минут, понадобившихся, чтобы открыть ему дверь; он стоял перед ней, опустив руки и кусая нижнюю губу словно школьник. В глазу у нее красовался тяжелый рубиновый монокль, плечи прикрывала оранжевая хлопчатобумажная шаль, она начала осматривать его туловище с промежности, куда поначалу уткнулся ее взгляд, затем оглядела ноги и только потом лицо. Узнав его, она тронула ладонью щеку и улыбнулась.
— Привет, Дез’ре, — произнес он.
Она отошла на шаг, схватила его и втащила в большой, старомодно обставленный приемный зал. Сняла с его плеча сумку, привстала на цыпочки и, усмехнувшись, поцеловала в уголок рта. У нее были теплые губы. Она проделала это так естественно, что он невольно изумился ее непринужденности и охватившей его радости.
Дез’ре взглянула на потолок.
— Дом!
И зал тотчас распух, вытянулся и изверг из стены изящную вешалку. Дез’ре повесила сумку на крючок. В сумке лежал его мотылек. Интересно, подумал он, станет ли он извиваться и дрожать. Она сняла шаль, обнажив сверкавшие плечи и шею. Ее кожа была мягкая и гладкая.
— Ну что, Завьер Лоуренс Редчуз. Тебе нравится то, что ты видишь?
Он смущенно пожал плечами:
— Выглядишь хорошо.
— Сама знаю. Я спрашивала, нравится ли тебе, как я хорошо выгляжу.
Она протянула руку и потрепала его по щеке. Он позволил ей потрогать себя. Она улыбнулась и кивнула. Похоже, она была удовлетворена тем, что увидела или ощутила. У нее были белые сильные зубы.
— Завьер Редчуз, кто бы мог подумать! Иди-ка, посиди со мной.
Она отвернулась, а его охватили сомнения.
В целом день его посвящения прошел хорошо. Дети исполнили танец, потом разыграли сценки, звучали поздравительные речи, лились слезы, играла музыка. Все было мило. Весело. Найя надела платье в горошек, в котором стала похожа на бабочку, и ему хотелось гладить ее по волосам. Дез’ре танцевала. Айо тогда еще не расстался с женой, и после тихой ссоры они сидели в уголке и целовались. Собравшиеся восторженно рукоплескали, когда на сцену вышел Интиасар. Он вроде как был немного под хмельком, и все сочли, что для него это большая редкость.
Губернатор поздравил его. Сказал, что это особый день. Поднял бокал. Он говорил о своей безмерной радости оттого, что Попишо снова вернулось на путь истинный и отныне находилось в полной безопасности. И жизнь на архипелаге вновь стала обильной и стабильной. Любил он рифмованные лозунги. «Вы ведь знаете, о чем я, господа! И дамы, я уверен, вы думаете так же, по правде сказать. Мы возвращаемся к нашим первоосновам».
Завьер с трудом скрывал негодование. Смысл сказанного был ясен: народ снова обрел радетеля мужского пола, а в его лице — надежного женатого мужчину.
Дез’ре фыркнула, встала и ушла. В толпе поднялся ропот. Завьер тоже поднялся и пошел за ней. Позволить наставнице покинуть торжество в одиночестве было с его стороны проявлением вопиющего неуважения, к тому же он считал, что она права. Вот тогда-то он и почувствовал, как ногти Найи впились ему в руку. Он взглянул на нее: она буравила его свирепым взглядом. И он сел обратно на стул в недоумении, но потом понял, в чем проблема. Он не мог бросить жену и побежать за женщиной, которая раньше была его любовницей. Об этом все знали.
— Он неправ, Найя, — прошептал Завьер. — Пойдем со мной.
Но на ее лице застыл гнев, а Интиасар уже пригласил его подняться на сцену, и почетные гости захлопали, а толпа собравшихся начала скандировать его имя и еще что-то, отчего его наполнила радость и одновременно замутило от волнения. Восторженные крики звучали у дверей его ресторана и доносились с пляжа под горой, и перекатывались от дома к дому, отлетали от гор, волнами бежали через весь архипелаг, подобно первобытному песнопению.
Завьер, Завьер, Завьер!
Потом у него три месяца болела голова. Внутри черепа словно клокотал голод людей, громогласный и бессловесный. Понадобилось немало усилий, чтобы сосредоточиться, чтобы готовить еду из их эмоций: понять, включив раскалывавшуюся от волнения и тревоги голову, что вон та женщина за столиком в углу хочет рвать зубами и обсасывать кусок мягкого сочного мяса; а мужчина рядом с ней удовольствуется крошечными элегантными сооружениями на тарелке, а третьему по вкусу острые обжигающие напитки. Его первая повариха уволилась после нескольких дней работы, и вторая, и третья. Возможно, их отпугивал запах его беспокойных дымящихся рук — они пахли жженым чесноком, жженым сассафрасом, жженой солью — раньше он никогда не терял контроля над своим магическим даром. Очень часто он работал на кухне один. Он ждал, когда же Дез’ре вернется к нему и поможет. Хотя бы на день — этого будет вполне достаточно. Она подбодрит его словом, внушит ему уверенность. «Все нормально, — могла бы она сказать. — Это пройдет».
— Ты, как всегда, слишком много думаешь, Зав.
Дез’ре наблюдала за ним. У нее все еще были нежные груди.
Он открыл было рот, чтобы ответить, но тут лестница под ее маленькими ногами изогнулась. Она взяла его за руку и сжала.
Он оттолкнул ее, натужно улыбнувшись.
— У тебя же дом гибкий! — Он был рад отвлечь ее внимание.
— Это очень полезно. — Она указала на лестницу. — Пошли!
Он снова засомневался.
— Так много времени прошло, Дез’ре…
Она бросила взгляд через голое плечо. Он не забыл этот взгляд.
— Но сейчас же ты здесь.
Он смотрел, как она поднималась по ступенькам: юбки шуршали по ее бедрам и ягодицам. Пошел следом. Как ей удалось делать так, чтобы всякий, кто ее слышал, решал, что она оскорблена до глубины души и ждет возвращения своего строптивого ребенка? Но он пришел к ней не для того, чтобы покаяться.
Он и сам не понимал, зачем пришел.
В конце концов, он поведал ведунье о своей головной боли и ощущении покинутости. Она предложила почитать дневники прошлых радетелей, хранившихся в главном храме ведуний судьбы. А он и сам давно этого хотел, поэтому приступил к чтению незамедлительно. Дневники стали для него спасением. Сорой писал о внезапных судорогах ножных мышц. Байо — о рвотных позывах, которые донимали его вплоть до того момента, как он научился тушить сочную дичь в мочевом пузыре. Жан-Шон Белга — о необычных аллергических реакциях. Но со временем, по мере того как радетели кормили все больше народу и обучались новым тайнам своего ремесла, все их недуги исчезали.
Почему же Дез’ре его не предупреждала об этом? Ее беспечность его разозлила.
А когда Найя умерла, она никак не отреагировала.
Ступеньки шелестели и дышали.
— Все женщины должны жить в гибких домах, — говорила Дез’ре. — Ведуньи уверяют, что в каждом районе есть хотя бы один такой, но их замечают только фантазеры и писатели. — Она засмеялась — или это смеялся дом? — Смотри под ноги, дом все еще привыкает к тебе.
Они опять пошли вверх по лестнице.
Он кое-что знал о гибких домах — они подстраивались под тебя, двигаясь, как дикие звери, изучая твои повадки. Две комнаты могли в мгновение ока превратиться в шесть, а потом еще расшириться по мере прибытия новых посетителей. Причем очень быстро: для этого требовалось столько же времени, сколько чтобы войти в комнату или выйти, и стоило подумать: где же мои чистые трусы или где моя трость, как эти предметы тотчас появлялись. Считалось, что в гибких домах, где балконы перемещались, а рабочие кабинеты становились оранжереями, не стоило жить старикам.
Он вообразил, что комоды в этом доме превратились в пасти и заглотили его окровавленную сумку, сорвав ее с крючка вешалки и сжевав своими зубами его драгоценную записную книжечку.
Дез’ре снова усмехнулась. Это точно она?
Поднявшись на второй этаж, они остановились, чтобы полюбоваться висевшим на стене метровым птичьим пером девятнадцатого века, его старинный деревянный футляр был изглодан временем; там же висели ярко раскрашенные маски из камня, железа, дерева, инкрустированные завитками человеческих волос. Дез’ре погладила отполированный до стеклянного блеска огромный черный камень, лежавший на лестничной площадке.
— Это подарил мне скульптор с Суана. Он приезжает его проведать. Говорит, что ждет, когда проявится узор, таящийся внутри.
Завьер положил ладонь на гладкую поверхность камня — рядом с ее пальцами. Она сразу отодвинула руку.
— А может быть, ему нужна моя пуся, — предположила она. — Мог бы получить, если бы осмелился попросить.
Камень под рукой Завьера вздулся, и он отпрянул.
— Не ревнуй, Зав! Дом начинает волноваться, если чувствует враждебность по отношению ко мне. Дом!