— Я решила, что умру, если немного не посплю. Так внезапно меня сморило. А тебя?
— Да, я быстро уснул.
— Мне снились физалисы, которые задушили всех детей у всех родителей. Не помню, когда в последний раз мне приснился такой правдоподобный кошмар.
— Да ты нечасто видишь сны.
— Ты это помнишь?
Он погладил ее по спине.
— А что снилось тебе? — спросила она.
— Найя.
Он кашлянул. Его снова охватил ужас, впившийся острыми шипами в затылок, вернулось жуткое ощущение, будто она подглядывает за ним из-за угла. Мокрая рука ухватила его за локоть. Он был далеко от дома и, если так будет продолжаться, вернется очень поздно.
Дез’ре похлопала его по плечу:
— Что, плохой сон?
— Да, очень похожий на реальность.
— А ты ведь никогда не рассказывал мне о своих чувствах. О семье и прочих вещах.
— Я кое о чем тебе рассказывал.
— Но только самую малость.
Он подумал над ее словами.
— Пожалуй.
— Ты мне не доверял?
— Не доверял.
Она уткнулась ему в грудь и приглушенно заговорила:
— А я старалась быть восхитительной. Таинственной. Я не хотела тебе наскучить.
— Ты и была тем самым кое-чем.
Она провела пальцем по его бровям. Он подумал об Анис. У нее все в порядке? Ей снятся кошмары?
— У тебя уже есть аколиты? — спросила Дез’ре.
— Пока нет. Но, думаю, скоро появятся.
Она закусила губу.
— Тебе надо быть лучше меня.
Как он мог быть лучше? Или хуже?
— Я была такой молодой. У Плантенитти случился сердечный приступ прежде, чем я могла… почувствовать… — Она искала нужные слова. — Совет ведуний даже не был уверен, что я его преемница.
— Что ты такое говоришь? Все знали, что Плантенитти назначил преемницей тебя.
— Он взял себе только четырех учеников. Все они были трусливые дураки и ему в подметки не годились. А я его любила, он был приятнейший, добрейшей души мужчина. Всего боялся. И умер от разрыва сердца. Мне плевать, что говорят другие. Мы сидели вдвоем, и он говорит: «Ты — радетельница! Отныне и навсегда». — Она навалилась на него. — Но он так и не сообщил этого совету ведуний. А у них не было резона мне верить.
Он беспокойно заерзал под тяжестью ее тела. Он и не знал, что ее посвящение имело такие малоубедительные основания.
— Совет стал читать его дневники в поисках мало-мальски надежного ответа, но они нашли лишь одну соответствующую запись. «Дез’ре слабая, но из нее выйдет толк». Она горестно расхохоталась. «Его дневники были бесконечным любовным письмом к упомянутой женщине, которая его никогда не любила. Вот отчего я стала такой нетерпеливой. Надо было торопиться жить!»
Еще четыре года обучения — и она была готова. Многие говорили, что ее чрево будет пагубно влиять на еду.
— Я понятия не имел, что он вел дневники. О них никто не говорил.
— Видимо, совет ведуний их припрятал. Мой статус и так был спорным.
— И что же они решили в конечном счете?
— Они нашли упоминание обо мне в старом храмовом гимне. Случайный обрывок фразы. «И придет Дез’ре» или что-то в этом роде. — Она хмыкнула. — Он оказался прав. Мне пришлось стать сильнее.
Ходил слух, будто она бросила кровавый сгусток своих месячных в суп посетителю, который в ее ресторане дурно отозвался о Плантенитти. Она случайно подслушала. «В твоей еде моя кровь, парень», — заявила она в ответ на упрек, что ему не понравился вкус приготовленного ею блюда. Когда же тот сказал, что уж лучше он будет есть этот ее суп, чем то, что готовил жирдяй, который довел себя до разрыва сердца, Дез’ре плюнула себе в ладонь и, дав ему слюнявой рукой пощечину, вышвырнула вон; в конце концов, только конченые дураки не придавали значения природе ожирения.
— А ты вела дневник, Дез’ре?
— Конечно. Кое-как. Его начинают читать после того, как ты выберешь себе учеников.
Он ласково поглаживал ее.
— А я поняла, что моим преемником будешь ты, в первый же день, когда ты пришел. — Она помолчала. — Говоришь, я тебя пугала. Но и ты меня тоже пугал.
— Мне же тогда было шестнадцать, Дез’ре. А потом всем нам было по девятнадцать. И ты уже была нездорова.
Она прошептала слова, которые он не расслышал. Он так и не мог решить, что же он чувствовал к ней. Но был рад, что говорит ей все это, хотя уже не мог ее утешить.
— Дез’ре, мне пора.
— Да-да, конечно.
Он встал. Ему стало зябко, но он старался не дрожать от холода. Она обвила руками его колени. И в доме сразу потеплело.
— Завьер…
— М-м…
— Прости меня. — Она принюхалась.
Вот оно.
— Прости меня, Завьер,
Он пробурчал что-то невнятное. Сердце бешено билось. Ему хотелось, услышать от нее еще что-нибудь, чтобы она повторила эти слова и — больше ничего не говорила, никогда. Ему хотелось остаться у нее и хотелось уйти — незамедлительно. Ему хотелось сесть у алтаря или взобраться на дерево, чтобы она стояла внизу и нараспев повторяла эти слова. Чтобы нашла Доминика и повторяла нараспев эти слова. И держала голову Сиси. Теперь, когда он услышал от нее эти слова, этого было недостаточно, но что еще она могла сделать?
Дез’ре вздохнула.
— Я как-то попытался снова собрать их вместе, — сообщил он.
Она поморщилась:
— И что они тебе на это сказали?
— Они были… единодушны.
— Мне казалось, у вас с Энтали однажды что-то могло получиться…
— Что, например?
— Не знаю. — Ее настроение постоянно менялось, и это его нервировало. Она провела пальцем по стеблю физалиса. — Мне надо пригласить специалиста, который может проверить, не испортился ли дом.
Стебли физалиса забились по углам комнаты и исчезли.
— Может быть, вы могли стать друг для друга утешением. — Она протяжно цыкнула сквозь зубы. — Но в ваши отношения вмешалась Найя, разве нет? Мне следовало сказать тебе, что на ней не надо жениться. Но ты не можешь меня за это винить. Она была неприятная девчонка.
— Дез’ре, она до сих пор является! — Для него это было невыносимо.
Она закусила губу.
— До сих пор? И как же тогда получилось, что она не приходила к тебе?
Он устало пожал плечами.
— Если я что-то понимаю в жизни, то только Найе было под силу заставить тебя покончить с привычкой глотать мотыльков.
Завьер изумился, как же она не просекла, что старое пристрастие вспыхнуло в нем с новой силой.
— А ты покончила с мотыльками? — спросил он.
— Да ладно! — насмешливо фыркнула она. — Я могу мигом. Это легко.
— Но ты сильно подсела, Дез’ре.
— Конечно! Ты тоже. Мы же с тобой необычные.
Нет, она не просекла. Он был готов принять ее извинения и ее слепоту.
И тут ему в голову пришла неожиданная догадка.
— Призрак Плантенитти, вероятно, тоже все еще бродит. Ищет женщину, которую любил.
Ее грудь казалась одряхлевшей.
— Он умер на кухне. Я подоспела вовремя, перед тем как его дух отлетел.
— И ты… что ты сделала?
Дез’ре уперла руки в боки.
— Я срезала его пятку.
Он молча смотрел на нее. Удивительная женщина!
— Есть хочешь? — спросила Дез’ре.
Многие полагали, что она любит пускать кровь и кромсать мясо ножом, но в глубине души он знал, что она обожает печь. На ее кухне превыше всего ценилась точность дозировки. Она была олицетворением чистоты, аккуратности и тщательной выверенности рецептов выпечки и злилась, если приходилось работать до седьмого пота. Теперь у нее на кухне все было иначе.
Запасы свисали с потолка кухни и громоздились кучами на столах. Алые питайи, порезанные по диагонали на дольки, с театрально сияющей сливочной мякотью; чернослив в бочонках, вручную снятые с веток лимоны на золотистых веточках — каждый размером с кулак; шишковатые джекфруты и пучки мяты. На полу — рядом с детской рогаткой — валялись рассыпанные толстые стебли ванили и пушистые стручки тамариндов. В кладовке хранились сахар и какао-бобы в больших каменных бочках; на кокосовых стружках виднелись отпечатки грязных ладоней. В холодильной комнате он увидел рядом с большими шматками жирного сливочного масла гору стоптанных сандалий. Темный нерафинированный сахар-песок хрустел под ногами. Забытая башня из пустых коробок, явно составленная детскими ручонками. И муравьи.
Остатки завтраков: снятая с помидоров кожица, засохшее яйцо, хлебные корки, фруктовая кожура — все валялось на длинном тяжелом столе. Снятая и брошенная где попало одежда. Завьер не мог скрыть удивления. Такой беспорядок в священной для нее кухне, где она когда-то рявкала на него за случайно отлетевшую от куска мяса капельку крови.
— Здесь гибкий дом не наводит порядок?
— Я и так знаю, где что лежит.
Он сел за стол. А она засуетилась вокруг него, сдвинула в сторону объедки, выставила чистую посуду и приборы, предложила хорошего красного вина и свежевыпеченный утренний хлеб, пахнувший дрожжами и аппетитно воздушный на языке; потом колбасу из хутии, которую самолично забила и сделала из мяса фарш, и дольки маринованных артишоков с ее огорода. Он умирал с голоду, это было как раз то, что нужно: свежайшие дары земли, заботливо приготовленные ее руками, живой результат ее единоборства со скрытыми свойствами добычи, извлеченными ею с дотошной жестокостью первобытного охотника.
Дез’ре включила радиоприемник, настроив на музыкальную станцию. Исполнялась местная песня: без слов, один барабанный бой. Он наблюдал, как ее пальцы трогают еду. Они двигались не так, как прежде. Медленнее. И не так ловко. Колбаса была острая, сладковатая, фарш безупречно сбалансирован, но когда она нарезала артишоки, сильно их помяла: ее ножам требовалась заточка. И это его тоже удивило.
— Хочешь, я наточу тебе ножи?
— Нет, — усмехнулась она. — Они именно такие, как мне нравится.
— Этого не может быть.
— Так и есть. Если бы я хотела заточить их получше, дом бы это сделал.
— Дом чуть не убил нас этими физалисами.
Она кивнула:
— Это меня тревожит. Но ничего подобного здесь не случалось за десять лет.