Сандер махнул ему бутылкой. Он вспомнил его великолепный винный погреб. Ему всегда требовалось нечто особенное для семейной трапезы. Ром. Айо был мужчиной, ценившим ром.
— Сандер! У тебя есть хороший ром?
Сандер приложил ладонь к уху.
— Ро-ом! — завопил Завьер.
Его крик перекрыл гомон толпы, и люди стали скандировать еще громче.
— Дай ему рому! Дай ему рому!
Тут подбежали два гибких парня и ловко вскарабкались по рукам танцевавших людей, один за другим, голова к голове, точно пауки, упираясь ступнями в чужие губы и мочки ушей. Он и глазом не успел моргнуть или сосчитать до двух, как оба уже уселись ему на плечи, хотя он их даже не почувствовал, балансируя, как акробаты, и вцепившись в него ногами, словно сумчатые животные. В последние несколько секунд перед тем, как они это проделали, он совершил роковую ошибку: открыл рот, чтобы запротестовать. И тут же ему в рот потекли струи рома из бутылок, кувшинов, кружек, которые люди передавали двум невесомым парням, и ром тек по его волосам и по лицу. Задыхаясь, захлебываясь, он попытался заорать. Однако парень, балансируя на одной ноге на его правом плече, влил сахарный ром прямехонько ему в глотку.
Но это было только начало.
29
Солнце вздохнуло и нырнуло в волны; когда Анис встала в конец очереди в Гранд-театр, все еще выжимая из юбки остатки океанской воды, уже совсем стемнело.
Она была там не единственной вымокшей женщиной: у многих с юбок капала вода, и они яростно отпихивали руками назойливых мужчин. Стоило отойти подальше от дома, как тебе рано или поздно было суждено оказаться в море, или в реке, или попасть в водопад. Анис не могла отделаться от чувства, что все видят ее темные соски, проглядывавшие сквозь прозрачное белое платье. Она отдергивала ткань от тела, скрещивала руки на груди и снова их убирала, и в конце концов заметила, что за ее неловкими манипуляциями наблюдает пожилая женщина в таком же мокром платье.
Пожилая раскинула полные руки, выпятив обвислые груди, покрытые капельками воды, и широко улыбнулась щербатым ртом:
— Это всего лишь грудь, сестрица!
Всего лишь грудь, правда. Она же умела ходить сквозь стены, и кто сегодня осмелится предъявлять ей претензии?
Анис опустила руки вдоль тела и сразу почувствовала, как поток пульсирующей энергии заструился в запястья и пальцы. Она расправила плечи. Вздернула подбородок. Ее словно наполнило свежим воздухом. Если уж она тут не могла расслабиться, то где же еще?
Пожилая захлопала в ладоши и отвернулась, привлеченная веселым гомоном толпы. Запел мужчина в синем облачении; его чистое приятное контральто, казалось, достигало оловянной луны. Над головой Анис порхали мотыльки, трепеща безвредными коричнево-белыми крылышками, покрытыми оливковыми крапинками. Она простерла к ним руки, словно мотыльки могли к ней подлететь.
Дети с гомоном бегали по песку, тряся пальцами и широко расставив локти — пародируя мам.
— Конкурс красоты! Конкурс красоты!
— Ты не можешь быть красивым! Ты же мальчик!
— Я могу быть красивым!
Она невольно стала изучать их, этих детей Попишо. Все, что они делали: жевали, ходили, лягались, — делали картинно, напоказ. Эластичные, растягивающиеся в длину существа. И как же серьезно все держались. Красные, черные, всех оттенков коричневого, они высекали между кончиками пальцев миниатюрные грозы, раздуваясь в огромные сферические формы и разговаривая так громко, что их можно было услышать на соседнем острове, разговаривая так тихо, что их могли понять насекомые. А один очень смуглый мальчик на потеху приятелям вынул из себя окровавленные внутренности, в том числе пищевод, а затем с подчеркнуто мерзкой невозмутимостью — и весь позвоночник, который чуть было не вбуравился в землю, словно костистая змея, но мальчик успел его схватить и засунуть обратно в туловище.
У Лайлы и Тан-Тана будет ребенок. Мальчик. Тоже здоровяк. Или так она чувствовала — кончиками пальцев. И когда же он планировал ей сообщить? Скоро? Никогда?
Вдалеке она видела «Стихотворное древо»: окна ресторана были ярко освещены. Два, три, четыре окна. Синие и белые. Это Завьер зажег лампы? Или он для этого слишком велик? Она представила себе, как он тянется вверх, его мускулистый живот обтянут рубахой. Он закатывает рукава. Смахивает с глаз дреды. Она возбудилась от этих воспоминаний, ее вернувшаяся вагина терлась о влажные трусики. Встреться он ей сейчас, может быть, она бы ему улыбнулась и спросила, как жизнь, а услышав ответ, не стала бы волноваться о том, что еще сказать.
В последний раз она видела Завьера вечером накануне собственной свадьбы, когда он ушел от нее со следами ее признаний в любви, оставшимися у него на губах, руках и пенисе… После его ухода она легла на полу в кухне и уставилась на калейдоскопическое мельтешение колибри около пламени свечи. Она вскарабкалась на стул, голая — если не считать свадебного обруча на бедре, — и стала дергать стебли, листочки и проростки из крошечных отметин Завьера, оставленных им на потолке. Они склонились под тяжестью перезрелых ананасов, из которых сочилось черное и золотое.
Это из-за Завьера она появилась на брачной церемонии с темными кругами под глазами — от недосыпа и разочарования.
— Двигайтесь, двигайтесь с очередью, дама!
Из воспоминаний ее выудила девчушка в повязке для волос. Отец девчушки сердито выговорил, что она так невоспитанно разговаривает со взрослой женщиной. Он кивнул на темный утес, где стояло «Стихотворное древо».
— Будешь такой вонючкой, никогда не попробуешь еду радетеля, когда вырастешь!
Девчушка возмущенно фыркнула.
Анис заметила высокого парня, плавно, словно морское существо между рифами, скользившего из тени в тень. Ей нравилось наблюдать за неприкаянными, которые, шурша ветками, грациозно двигались сквозь кустарники, но этот юноша был явно нерадостен, его ноздри трепетали, а голова опустилась на грудь. Красивые волосы.
Но он исчез из виду, растворился, точно чернильное пятно каракатицы, прежде чем она успела ему приветливо улыбнуться и развеять его печаль.
Оживленная группа людей, с которой она смешалась, наконец вошла в двери Гранд-театра и оказалась в зрительном зале под открытым небом, где огни высоких факелов-ламп отражались в сияющих известняковых стенах. У киосков с одеждой и едой жизнь била ключом; звон монет перекрывал пение; знакомые заключали друг друга в объятия, над головами витал аромат подгнивших цветов.
Анис нашла свободное кресло в уголке и, присев, стала изучать окружающих. Ей было неуютно ощущать свое одиночество в толпе. Окажись она здесь с Ингрид, они бы купили себе перекусить и, пока не начался конкурс, высасывали бы сок из креветочных голов.
Огромная сцена выглядела как всегда: все тот же розовый занавес, который вот-вот должен открыться. Но взад-вперед по периметру сцены ходили охранники в тяжелых ботинках. Видимо, следили за боковыми входами.
По розовому занавесу пробежала рябь, будто за ним кто-то задышал.
— Никто не скажет, что Интиасар не тратит деньги!
— Это обманка, приятель! Я верю альтернативному кандидату.
— Я уже много месяцев слышу про альтернативного, будь он неладен, кандидата, но парень все скрывается!
— А с чего ты взял, что это мужчина?
— Только у мужчины есть время, чтобы исписывать стены лозунгами.
Вспыхнуло искусственное освещение, и дискуссия прервалась. Толпа восторженно заревела. Занавес стал открываться. Толпа устремилась к сцене, Анис вскочила и заморгала.
Вместо обычной стены зала перед глазами людей возникло необычное полотнище. Выше, чем ее дом, размером с самый большой на свете холст! Охранники забегали вдоль полотнища, волоча за собой черные кабели, похожие на вывалившиеся кишки. В воздухе затрещали громкие хлопки. Люди зажимали уши, но гомон толпы внезапно усилился, и к нему добавился электрический скрежет усилителей. Дети с широко раскрытыми глазами схватились за материнские юбки и принялись испуганно сосать пальцы. Казалось, сцена разрослась до самой луны. Причудливый экран, раскачиваясь у них над головами, закрыл небо.
Толпа ахнула, и все стали тыкать пальцами вверх. Все увидели себя на гигантском экране.
Анис присела на корточки. Что это за магический трюк? Но стоило об этом подумать, как она поняла, что это никакая не магия. Это было нечто нездешнее, и оно пугало. Ей совсем не хотелось лицезреть на этом колоссальном экране себя, громадную и бессловесную.
— Глядите! Глядите! — заорал кто-то.
На сцене появилась женщина.
Анис невольно прижала руку к шее.
Женщина дошла до середины сцены и остановилась. Она стояла там одна и казалась совершенно спокойной. А позади нее на экране высился ее исполинский двойник, опустив лицо. Все могли рассмотреть каждую ресницу на ее веках, швы на ее длинном лоскутном платье в серых и голубых тонах; поры на ее лице, черные и серебряные бусинки в ее коротких жестких волосах.
Женщина медленно подняла голову. Она приложила палец к улыбавшимся губам, призывая всех к тишине. Губы были такого же цвета, что и ее темные глаза. Толпа, вытаращившись, смотрела, как она, все с той же лукавой улыбкой, провела левой ладонью по бедру, перебирая пальцами. Все знали, какой последует жест, но чтобы такое увидеть на исполинском экране — о! это было просто невозможно.
Анис, затаив дыхание, смотрела на скользившее вниз запястье. Кто же она такая?
Женщина задрала край юбки и продемонстрировала всем тяжелый старомодный обруч, черный, туго затянутый на ее пухлом, в ямочках, бедре.
Она была не чужестранкой, а одной из них.
Толпа одобрительно взвыла.
Анис воздела руки, словно окунувшись в ревущий океан голосов. Загрохотали барабаны, и их бой эхом прокатился по телам зрителей. Конкурс красоты! Как она могла забыть этот восторг, как она могла почувствовать себя одинокой!
Женщина с черным обручем начала танцевать на сцене: руки уперты в бока, извивается в талии, нагибается вперед, лицо сияет, как солнце, попка тоже чудесная!