— Один раз. — У него разболелась голова. — Я надеялся, что все утихнет, и старался сохранять достоинство.
Му сверкнула глазами на Сандера.
— Вот видишь? Если твой петушок уже не может поднять голову, то мои соболезнования, сэр, но тогда сиди дома и не носись с этим по всему острову. А сейчас радетеля ждет другой посетитель.
Завьер вцепился пальцами в стул.
— Боги мои! Кто там еще?
— Сам увидишь! — Му схватила Сандера за руку. — А ты иди за мной!
Завьер наслаждался тишиной. Втянул ноздрями знакомые запахи ресторанного зала: цитрус и свечи с ароматом жимолости. Стихотворное древо, проросшее сквозь стеклянную крышу. Он почесал между бровями, алкоголь бурчал в желудке. Надо протрезветь! Прими холодный душ, смой дневные ощущения. Потом Анис. Он все еще хотел ее увидеть. Ее муж рассердится, если он заявится к ней слишком поздно. Но дело не терпело отлагательств. Так должен завершиться этот длинный день. И никаких мотыльков! Пусть лучше в ушах звенит ее смех.
Му вернулась из кухни и с грохотом поставила принесенный ею поднос. Она обошла зал, распахивая все окна. Воздух так ворвался в помещение, что он задохнулся. Здесь, на вершине утеса, всегда было прохладно. На подносе стоял небольшой чайник, от которого поднимался пар, большое ведро колотого льда, тряпица из муслина и кувшин воды. Она налила отвара и, прежде чем передать ему чашку, сильно подула. Он отпил. Ощутив горечь, фыркнул. Потом окунул лицо в ледяную воду, схватил муслиновую тряпицу и обтерся.
— Му!
— Да, радетель!
— Можешь привести сюда завтра своих детей?
— Да, а зачем?
Она долго изучающе смотрела на него. Жестом предложила еще отвара. Он повиновался. Опустил лицо в ведро с водой, обтерся тканью.
— Мы их накормим козой.
— Их? Накормим?
— Да! — И стукнул ребром ладони по столу. Голова хоть немного прояснилась? — И у Айо есть женщина, ты знаешь. Пусть она тоже придет.
Она покачала головой:
— Что же ты с собой сделал?
Он пожал плечами:
— Который час?
— Скоро девять.
— Иди-ка ты домой. Уже поздно.
— Я никуда не уйду, пока ты не протрезвеешь.
— Ладно. — Тишина. Окунул лицо в воду, отпил отвара. — Му!
Она подавила смешок.
— Да?
— Я сделал это, ты знаешь.
— Что это?
— Я дал им еду, которую они хотели. Дочка Интиасара и остальные. Не знаю, зачем она им. Ты же знаешь, я так никогда не поступаю. Люди думают, что я читаю их мысли, но я не умею. Но им это нужно. То, что я им дал.
В голове стало проясняться. Чуть-чуть. Ему показалось, что ее голос смягчился.
— Это хорошо. Значит, мы не будем готовить?
— Ну, для твоих детей будем. И для Чсе. Завтра.
Она неловко потрепала его по плечу:
— Тебе лучше?
— Немного.
— Помнишь, тебя тут хотят видеть? Он долго ждет.
— Похоже, дождь собирается.
— Да. Радетель.
Он застонал:
— Я не могу, мне нужно еще кое-куда сходить.
Она схватила его за руку.
— Это вряд ли.
Зебедайя Реми вошел в «Стихотворное древо» так, словно не раз в нем бывал; может, и бывал. Это был низкорослый толстый мужчина с обмякшим телом. Завьер помнил это лицо: он присутствовал на погребении Найи в прибое. Когда ему, казалось, нечего было делать или говорить, он глядел на незнакомца, стоявшего чуть поодаль от их группы и безутешно рыдавшего. Он понял, кто это: мужчина оплакивал свою любовь.
Возможно, его сюда привела Найя. Возможно, они сидели тут за столом, держались за руки и целовались, покуда он ходил на рынок. Возможно, Найя этого заслуживала.
А возможно, он сам этого заслуживал.
Зебедайя говорил размеренно, не извиняясь и не набрасываясь. Он сказал, что благодарен за гостеприимство, с учетом обстоятельств. Он был уверен, что Завьер не хотел его видеть, и, по правде говоря, это взаимно. По его словам, он весь день провел у себя в мастерской, работая над большим фабричным заказом на игрушки из дутого стекла: ему надо было вставлять в черные бусины крошечные желтые бисеринки, потом выдувать белые бусинки в форме сердечек и крошечный красный гибискус, для чего он выдувал стеклянные капли из полой стальной трубки, потом раскачивал и крутил эти капли; а еще отливал из раскаленного вязкого стекла множество волчков и глазки для кукол. Обычно он трудился без отдыха с утра до вечера, без помощника или ученика. Потому что когда он работал в одиночестве, мог лучше сосредоточиться, и его не отвлекали никакие посторонние мысли. И так бы вышло и сегодня, если бы не радиоприемник на соседском участке.
— Там весь день говорили про тебя, радетель. Весь день! И песни, и интервью. И я все время думал про тебя, про то, что я у тебя в долгу.
Завьер развел руками:
— Ты ничего мне не должен.
Зебедайя смотрел на него и медленно моргал.
— Призрак Найи приходил ко мне.
Завьер схватился за столешницу так крепко, что осыпал ее приправами: кристаллы соли и кусочки мускатного ореха впечатались в дерево.
— Когда?
— Пять месяцев назад.
Он смог произнести лишь одно слово:
— Нет.
Зебедайя продолжал. Ему не хотелось потом думать, по какой причине он скрыл эту информацию. Может быть, потому что до смерти Найя была его женщиной и Завьер ей был совсем не нужен. Она сама так сказала. Ему хотелось, чтобы никто, кроме них, не знал о ее визите. Но по мере того как он выдувал из стальной трубки раскаленные стеклянные капли и формировал из них крошечные предметы, он вдруг задумался, что сам не знает, какие чувства стал к ней испытывать, если бы исполнял все ее желания и капризы.
— Если ты сам их исполнял, — заметил Зебедайя.
Завьер откинулся на спинку стула. Его голова прочистилась окончательно.
Был жаркий день, говорил Зебедайя, и у него вспотела спина. Утром его проведали двое взрослых сыновей, принесли лобстеров. Он сварил трех на заднем дворе, поморщившись, когда один лобстер запищал в кипятке.
Найя оказалась рядом с ним, нагая, и все время шаркала. На ее лицо было невыносимо смотреть. Оставшаяся на костях плоть стала серой, как брюшко улитки, а на горле виднелись красные полоски. От нее пахло сгнившим личи. Но ее кости представляли совершенно жуткое зрелище: он видел почти весь скелет или то, что от него осталось: половину грудной клетки, стертые лобковые кости, а кости запястья со стуком болтались. Прямо у него на глазах один из оставшихся у нее зубов раскололся надвое и выпал ей на грудь.
Он не был уверен, что она его узнала. Ее глаза были похожи на коричневые монеты: плоские и холодные. Но когда он приблизился, желая, несмотря ни на что, до нее дотронуться, она заплакала и протянула к нему руки.
Он взял ее руки; тогда ему это не пришло в голову, но, возможно, он смог это сделать, потому что у него самого были дети: дети, которые вытирали о него сопли, приносили домой с улицы грязь и какашки, и их кровь из порезов капала на пол. И стоило ему сжать ее руки, как он понял, что в этом нет ничего страшного. Она пахла, она извивалась под его пальцами, напоминая какое-то диковинное животное, но самое главное — ему очень хотелось ее утешить. Она шуршала в его руках, а он посмотрел на нее — убедиться, что не напугал. Она прижалась к его груди, оставив пятна на рубахе.
И когда она оказалась так близко, он понял: то, что он принял за кости, — это вовсе не кости.
Как многие привидения, она вновь отстраивала свое тело, но вот что удивительно — и тут Зебедайя так глубоко вздохнул, что Завьер невольно подумал, любила ли она так же сильно, как этот мужчина любил ее, — какую же безумную и изобретательную женщину им довелось знать!
Она свила себе грудную клетку из ярко-оранжевых стеблей повилики, которые опутывают цветущие кустарники. Ее тазовые кости были из бамбука. Ее зеленый позвоночник оказался длинным полым стеблем сахарного тростника. Коленные чашечки — косточками авокадо, а пальцы — раковинами морских улиток, петушиного хвоста и боевого рога — он пригляделся и рассмеялся: у нее даже палец был из коралла. Между ног она прикрылась перьями баттизьенского попугая, ярко-красными и зелеными. Он мог бы оставаться с ней несколько дней, положив на землю и любуясь новым телом.
Внутрь грудной клетки она вложила белое пушистое облако.
Рука, сложенная из ракушек, потянулась к нему, глаза вспыхнули — но лишь на мгновение. Она положила ладонь ему на плечо, потом взяла его руку и обвила ею свою несуществующую талию, и ему стало ясно ее намерение. Они танцевали по лужайке! Она сказала, что никогда не танцевала с мужчиной, и позволила ему вести — потому что стоило ей попробовать, как она наступила ему на ноги, споткнулась и чуть не упала. Это показалось ему актом высочайшего доверия: чтобы она могла расслабиться и прильнуть к кому-то на глазах у посторонних.
— А я думал, она не умеет танцевать, — тихо заметил Завьер.
— Нет! — парировал Зебедайя. — Моя писательница умела танцевать!
Так они танцевали около часа. Кружились по лужайке перед его домом, и он молил богов, чтобы никто не пришел и не помешал им, но, по его словам, если бы за ними наблюдали боги, он мог танцевать бесконечно, не стыдясь. Ее ноги двигались очень осторожно, как старуха, делая пируэты и основные па. В конце концов она встала на его ступни и позволила ему двигаться по своему желанию. Блеск в ее глазах угасал. И тут раздался громкий хруст. Звук его напугал: это треснул тростниковый позвоночник. Она распадалась на фрагменты, превращавшиеся в прах, дым и воздух. Ее тело крошилось. Он в страхе схватил ее, и в его ладони осталась лишь горка позвонков, но и они обратились в прах, упавший на траву под их ногами. Снова хруст! Локоть: вся ее рука отвалилась и, упав на землю, раскололась вдребезги. Зебедайя продолжал танец, стиснув зубы, не обращая внимания на то, что она рассыпается под его руками. Хруст! Его голые ступни двигались в слое праха, в который минуту назад превратились ее ступни. Больше ему было нечего держать, но она еще улыбалась, хотя исчезала у него на глазах, — он это чувствовал. Ему захотелось поднять лицо к небесам и возопить: пустите ее к себе! Но вместо этого он все танцевал, покуда не понял, что танцует один.