Над заборами — синяя гжель.
И на лавках сидят с разговором —
Каждый тёплому вечеру рад —
Работяги, студенты и воры,
Пиво пьют и ментов матерят.
Я не буду дальше читать, но это очень хорошее стихотворение, любовью большой проникнутое. Понимаете, как-то удивительно: как только человек впадает в пафос, тут же ему изменяет литературное чутьё; а пока он просто пишет о том, как он любит всё это, всё у него получается, и вообще он большой молодец.
Заканчиваю отвечать на вопросы, пришедшие в письмах. Их тоже очень много. Спасибо. Меня тут спрашивают, большая ли переписка. Переписка огромная. Я больше 80 писем получаю перед каждой программой, и ещё 20 откровенного спама, в смысле, полного бреда, на который и отвечать не стоит. Преобладают вопросы всё более сложные, и мне очень трудно.
«Как Вы относитесь к творчеству Ирвина Уэлша?» Никак, абсолютно. Я понимаю, что это хороший писатель, но он совершенно мне не близок.
«Мартин Иден — лишний человек или сверхчеловек?» Блестящий вопрос, очень точно характеризующий вообще ситуацию Джека Лондона. Видите ли, всякий сверхчеловек (особенно если это превышенная человечность, человечность в квадрате) становится лишним в какой-то момент, он не соотносится с эпохой. Мартин Иден гибнет именно потому, что эпоха его вытесняет. Это совершенно точно.
«Как Вы относитесь к творчеству Умки?» С восторгом — с 1987 года, когда попал на её подпольный концерт. С 1987 года помню наизусть:
Их ожидает мука адова,
Но я не верю им.
И только Соня Мармеладова
На коленях перед ним.
«Как Вы относитесь к Марку Нопфлеру?» Не знаю его совсем.
«Что Вы думаете по поводу снятого в Норвегии сериала?» Не знаю об этом сериале, поэтому не могу пока…
«Что Вы можете сказать о творчестве Эдгара Берроуза в общем и целом, и в частности о Барсумском цикле?» Берроуз вызывает у меня чувства очень сложные. Я понимаю, что это очень талантливо, и понимаю, что это совершенно не моё. Я понимаю, что это бессмысленно запрещать и, по-моему, это бессмысленно рекомендовать.
«Как Вы относитесь к УДО Евгении Васильевой?» Господь ничего не делает зря. Он создаёт замечательные пары, замечательные сопоставления. И когда в один день, 25 августа (этот день войдёт в историю обязательно), Васильева выходит по УДО, причём в тот же день, немедленно, а Сенцов получает 20 лет — это классическое «Отпусти нам Варавву!». Хочется спросить: «А как же? Ты просишь отпустить бандита, — помните этот диалог, да? — а бродячего философа требуешь казнить? Мальчик ли я, Каифа?» Это довольно мрачная ситуация, на мой взгляд. Я поздравляю Евгению Васильеву, как и Ходорковский, с освобождением, но есть серьёзный вопрос.
Ой, как быстро всё! «Хотелось бы взглянуть на программу Троицкого». Да, конечно, я с Юрием вас познакомлю обязательно. И вообще мне очень приятно, что так мгновенно возникает отклик.
«Любите ли Вы Dire Straits?» Слушать люблю, а так — нет. То есть я их слушаю, но я не понимаю их идеологию, ничего о ней не знаю. А вообще, конечно, это очень люблю.
«Некоторым людям даётся много разных талантов: они и кино снимают, и стихи пишут. У других ярко выраженный талант в одной области. Есть люди со способностями, а есть бездари. Существует мнение, что каждый человек имеет талант, но не каждый может его раскрыть. Что Вы об этом думаете?»
У меня есть такое стихотворение в «Песнях славянских западников» — «В России блистательного века». Там в чём дело? Есть люди, чей талант раскроется потом и чей талант сегодня просто не востребован и не понят.
Мой сосед, угрюмо-недалёкий, —
По призванию штурман межпланетный:
Лишь за этот жребий недолётный
Я терплю его ремонт многолетний.
Штробит он кирпичную стену
На завтрак, обед и на ужин,
Словно хочет куда-то пробиться,
Где он будет кому-нибудь нужен.
Вот у меня такое чувство, что есть люди, для таланта которых просто ещё не пришло время. Может быть, есть люди, чьи таланты относятся к глубокому архаическому прошлому — сегодня, например, гениальные кузнецы или потрясающие корабелы. Но дело в том, что у Господа ничего не пропадает, и гениям древних ремёсел себя есть куда поместить. А вот гениям будущих ремёсел — нет. Может быть, и мои какие-то таланты были бы востребованы только потом.
«Как Вы оцениваете литературные качества книги „Как закалялась сталь“?» Видите ли, если бы у неё были плохие литературные качества, не вышло бы ничего, она бы не повлияла. Она очень хорошо написана. Знаете, я читал одну литературоведческую работу (она хранится у меня где-то) в сборнике «Истоки» о том, что если изучить подлинную биографию Николая Островского, становится видно, что он выдумал половину, он мифологизировал собственную биографию. Он был гениальным писателем, он умел сочинять, он был именно прекрасным сочинителем. Главное достоинство этой прозы не в достоверности (там нет никакой достоверности), а в потрясающе созданном авторском образе, в образе абсолютного фанатика: растратить себя, уничтожить себя, целиком себя стереть об жизнь, как стирается мел об доску.
«С какими поэтами Серебряного века Вы могли бы дружить? Например, с Гумилёвым?» Мог бы. Он, мне кажется, был такой мальчишка. Вы знаете, мы бы сначала очень долго друг к другу присматривались, мы бы другу не нравились, как Маяковский с Бурлюком, задирали бы друг друга. А потом мы бы вместе поехали в Африку, он взял бы меня в путешествие и убедился бы, что я при всей своей капризности довольно вынослив, что я могу не роптать, переезжая экватор на верблюде, хотя мне очень неудобно. Были в моей жизни всякие путешествия. Я думаю, мы бы сдружились в Африке. Потом он бы, наверное, меня активно склонял к вступлению в «Цех» и соблюдению цеховой дисциплины. Я думаю, что ему стихи мои не то чтобы нравились, но он бы ценил их внятность.
«Вы говорили о своей любви к ленинградским писателям 70–80-х. Как вы относитесь к творчеству полярных писателей Даниила Гранина и Андрея Битова?» «Полярных» — хорошо сказано. Нет, они совсем не полярные. На самом деле они даже во многом схожи. Всё-таки это такая интеллектуальная рефлексия. Я люблю Битова… Мне надо закругляться. Про Гранина чуть позже.
РЕКЛАМА
― А теперь в программе «Один», как и всегда в её последней четверти, что-то вроде лекции. Был обещан Лем. Я понимаю прекрасно, что по моим интеллектуальным способностям (да и по вашим тоже) Лем — всё-таки пока ещё вершина недосягаемая.
Лем, конечно, писатель XXI века, в расчёте на который он и работал. Но корни его, безусловно, в XX веке, и мы в меру своих сил можем попытаться эти корни понять. Конечно, главное в Леме — это то, что он появился как результат Второй мировой войны. И не только как результат пережитой им личной катастрофы, когда мальчик из любящей и весьма состоятельной семьи пережил спасение по поддельным документам, гибель почти всех родственников, ужас фактически уничтоженной Польши, пережил всё это во Львове. Строго говоря, во Львове прошло его безоблачное детство. А что потом произошло со Львовом впоследствии, вы знаете: Львов оказался советским. Но в это время Лема там уже не было. И большая часть его дальнейшей жизни прошла в Кракове.
Лем оставил замечательные воспоминания о своём львовском счастье. Когда началась война, ему был 21 год, и он успел сформироваться как книжник с необычайно высоким IQ. Он никогда не избавился от шока, который ему случилось пережить во время Второй мировой. И все его попытки написать новую литературу, другую литературу, написать другое, альтернативное человечество, выдумать другую форму эволюции, как в «Формуле Лимфатера», конечно, с негодными средствами, — всё это попытки убежать от той истории, которая есть.
Он вспоминал в своей немецкой автобиографии «Моя жизнь» о своём детстве и говорил, что уже тогда он выдумал всю философию «Высокого замка», игру в «Высокий замок», игру в другую жизнь, в другую документацию, в другую антропологию — выдумал себя другого. Это была такая форма защиты. Но, безусловно, верно и то, что вся его последующая жизнь была попыткой отказаться от человеческого. Действительно, Лем — писатель зачеловеческий.
Удивительно здесь другое. Удивительно, что назвать его безэмоциональным язык бы, конечно, не повернулся. В этом смысле все попытки назвать его «Борхесом от фантастики», на мой взгляд, гроша не стоят, потому что главная эмоция у него с Борхесом абсолютно разная. Борхес — это всё-таки, как это ни странно, писатель радости. И на его фоне даже Честертон, о котором он замечательно говорил: «Честертон вовсе не фанатик, а невротик», — даже Честертон трагичен и несчастен. А Борхес испытывает счастье, копаясь в своих книгах. А когда он слеп, кажется, что он счастлив оттого, что ему больше не видеть всей этой дряни, что он погружен в абсолютно герметичный мир. Идеал мира по Борхесу — это Вавилонская библиотека.
А что касается Лема, то основная эмоция Лема — это та тоска, тот страх, которым пронизано, например, «Расследование», поведение главного героя и все эмоции главного героя в этом романе; это трагическая, тоскливая, недоумённая душа Криса в «Солярисе»; это интонация скорби — скепсиса, но и скорби, — которая пронизывает позднего Лема, начиная с «Гласа Божьего».
Главная интенция Лема — это тоска и неустроенность; очень неспокойный, очень неприятный, очень неправильный мир. И не понятно, можно ли его спасти. Скорее всего, нельзя. Надо придумать ему альтернативу. Отсюда — постоянное желание нащупать какой-то внеморальный, внечеловеческий костяк мира. Отсюда — уверенность в непознаваемость мира и в невозможность контакта, которая, вероятно, ярче всего выражена в «Фиаско». Я бы сказал, что итоговый, последний роман Лема не просто так называется «Фиаско». Это та оценка, которую он выставил человечеству в целом.