»
Ну, понимаете ли, Алекс, alex1890 на форуме, у прошлого нет будущего. Сама идея будущего (почему у них, собственно, ничего не получается), она не совместима с образом Путина, потому что Путин — это консервация любой ценой, это сделать все, чтобы будущее не наступило, потому что в этом будущем его нет. Путин — это классический случай Юлиана Отступника. И для него все лучшее находится даже не в настоящем. Уже даже настоящее опасно, а именно прошлое. Путин многое прощает за выслугу лет…
Кстати, я забыл поздравить Людмилу Алексееву. Поздравляю вас с 90-летием! Желаю вам сил прежде всего и здоровья. Остальное приложится.
Но проблема в том с Алексеевой, на мой взгляд, с выдающимся правозащитником… Всё-таки Хельсинская группа, всё-таки долгая традиция, долгая и очень честная жизнь. Но при всем при этом Людмила Алексеева удостоилась поздравления от Путина именно потому, что для него выслуга лет — это главная заслуга. У них очень много принципиальных расхождений. И, так сказать, все его уважение к ее заслугам не мешало омоновцам во время «Стратегии 31» ее честно, хотя и довольно бережно, насколько я помню, хватать, когда она выходила в образе Снегурочки.
Но при всем при этом, конечно, возраст — важная заслуга. Принадлежность к прошлому — важная заслуга. Архаика такая, понимаете? И установка на архаические нравы. Кстати, блатная лексика, типа «надеги» разнообразные, «горбатого не лепят» — ему кажется, что так разговаривает рабочий класс. Эта лексика в его исполнении — это тоже свидетельство преданности архаическим кланам, архаическим законам, потому что, вероятно, блатной клан самый архаизированный нарочито. И отсюда, кстати говоря, тоже культ всяческого рода имманентностей, культ старости в этой среде, культ мамы, в отношении которой можно в жизни творить что угодно, но формально надо ее страшно уважать, петь «Письмо к матери», соблюдать ритуалы и прочее.
Поэтому никакого образа будущего здесь быть не может. Или Путин — или будущее. Это совершенно очевидно. Другое дело, что, может быть, в его системе ценностей получается так, что он сам — единственный гарант продолжения существования России.
Многие есть авторы… я не хочу их называть, потому что противно, но они все время пишут, что России сейчас не нужны никакие перемены, мы не можем рисковать, мы уже нарисковались, нам надо сейчас потихоньку, помаленьку, если цитировать Жолковского, «обернуться имеющимся» (в значении «обустроиться»), серенько, убогонько, вонюченько, уютненько, вот так как-то… Причём говорят это люди как раз очень гламурного образа жизни, такие хипстеры современные или по крайней мере косящие под хипстеров. Вот для народа у них такой рецепт — вот как-то в вонюченьком уютце, на сквознячке просуществовать, окутываясь в имеющееся. Это сама по себе идея, которая заслуживала бы по крайней мере диалога.
Но тогда вопрос: каковы условия самосохранения этой системы? Так бы, если бы она просто там убогонько, вонюченько где-то на обочинке смирилась со своей ролью вторичненькой, наверное, можно было бы посочувствовать этим людям. Но ведь у них совершенно другие принципы. Их уютненький, вонюченький уютец — он же немыслим без колоссальной лжи, во-первых, без внешней агрессии, во-вторых, без постоянного культивирования силы, грубости и хамства. Вот это как-то не очень соединяется с образом нас — кротких, убогих калик перехожих. Если бы это просто был образ мещанства, выживающего еле-еле… Понимаете, как Веничка, который в ожидании вымени и хереса тихо дышит: «Вот это мой народ с похмелья». Да?
Если принять такой образ русского народа после кровавого похмелья XX века — ради бога! Если вас устраивает эта убогонькая ролька, которую вы на правах бог весть каких идеологов навязываете массе, ну, если массе нравится, если она терпит — пожалуйста! Но почему эта потливая утопия обязательно сопровождается страшной ложью, чудовищным воровством и внешней агрессией? Видимо, просто оно не может вечно существовать. Видимо, его существование должно покупаться все большими жертвами.
Вот об этом очень хорошо говорил Андрей Синявский. Я как-то задал ему вопрос… Он же был вообще фольклорист по основным своим интересам. Я его спросил: чем объясняется этот парадокс, что возвращение вампира всегда встречается в среде родственников с ужасом? Ну, радоваться надо — пришел любимый дедушка. Пусть он пришел с кладбища, но это же пришел родной. А вот Синявский объяснил, что единственная форма существования вампира — это есть живых. Он не может иначе жить, как не может комар не сосать кровь. Он пояснил мне, что когда вампир кусает жертву — это он ее так целует. Он ее любит. Это единственная доступная ему форма выражения любви. Но он не может жить без насилия над живыми, он не может не сосать, не кусать эту свою радостно его встречающую семью.
И вот поэтому вечно сохранять Россию, вечно ее консервировать — это значит вечно кого-нибудь убивать: иногда — внешних соседей, иногда — будущие поколения. Обратите внимание, что сейчас система, живя в режиме самосохранения самоцельного, система, живя только этим самосохранением, она уже начала ненавидеть свою молодежь, она ее жрет. Давайте будем откровенны. Не такое уж большое количество молодых людей выходит на эти митинги. Выходит и достаточно много людей и моего возраста, среднего. Выходят и старики. Выходят люди разных поколений туда — и студенты, и двадцатилетние, и тридцатилетние, и сорокалетние. Все представлены примерно в равной пропорции, хотя… Ну, просто в обществе чисто количественно преобладают люди до шестидесяти лет, иначе бы оно сейчас уже, наверное, полностью геронтократизировалось бы.
Но главная ненависть (ну, приснопамятная реплика Владимира Рудольфовича Соловьева, да и мало ли), все направлено на школоту, на молодежь. Эта ненависть к молодым — это еще одна форма самопоедания. Если эта система не будет вести внешних войн (что мы наблюдаем, кстати, уже) и если она в этих войнах не будет гробить самых интеллектуальных и самых перспективных — ну, они просто разрушат ее.
Поэтому война — это главный способ самосохранения системы, о чем собственно я последний роман и написал. Ведь понимаете, в войне ни одна проблема не решается, все они загоняются вглубь. И из каждой войны, даже если она оканчивается победой, нация выходит все большей ценой. Посмотрите, что цена этой победы возрастает количественно. Поэтому это ничто иное как отправка под нож наиболее активных, агрессивных и опасных жителей системы.
В конце концов, и свободу, и оттепель, и антисталинскую революцию, и перестройку, всё-таки боле умеренную по своим масштабам, чем в 56-м году, потому что тогда шок был гораздо больше, — всё-таки это сделали люди 20–24-го годов рождения, поколение, которое на три четверти было выбито или ранено, или искалечено войной. Поэтому говорить здесь… Вообще из 24-го года, по-моему, уцелел только каждый четвертый. Поэтому здесь говорить о каком-то… Ну, каждый третий в оптимальном сценарии. Говорить здесь о каком-то тихом самосохранении системы невозможно. Ее самосохранение — это наша смерть, к сожалению. Тут ничего не поделаешь. Она нами питается. Поэтому хочется надеяться, что самосохранение системы вступит всё-таки в некоторое противоречие с самосохранением нации, которое для меня, например, всё-таки значительнее и выше.
«Я в растерянности от дебатов Навального и Стрелкова, — да все в растерянности. — Для меня авторитет Навального и авторитет Запада совершенно равноценны. Не пойму, к кому больше прислушиваться».
Ната, прислушивайтесь к себе. И авторитет Запада, и авторитет Навального не без пятен. Вам следует, как мне кажется, очень сильно скорректировать подход. Навальный — это не вождь. Потому что в той системе, которую строит Навальный (я уже много раз об этом говорил), в сетевой структуре вождю места нет. Навальный не вождь этой системы, он просто лицо этой системы, его видно. Но если Навального, не дай бог, вытеснят за границу (о более печальных вариантах я не хочу и думать), система не исчезнет, она начнет выдвигать следующих. Там есть взаимозаменяемые персонажи. Вождизма в кругу Навального нет. Наверное, есть какой-то подхалимаж вокруг него. Не знаю, я не видел. Но он не уникален. Вот в чем дело. Поэтому вы не прислушивайтесь к нему. При всех его замечательных качествах он человек, а не вождь. И это очень важно.
«Расскажите о Григории Горине. Что вы считаете основной темой его творчества?»
Видите, дорогой primorchanin, Горин — не исследованный автор, не понятый, потому что он жил среди нас еще очень недавно. Генезис его очевиден — это Брехт и Шварц. Он, конечно, прежде всего мастер театральной сказки. Потому что новеллы Горина — ну, такие, например, как замечательный совершенно «Потапов», экранизированный Абдрашитовым, или не менее удачный «Случай на фабрике» (забыл, как она называлась точно), или чудесное «Что-то синее, в полосочку…», или «Хочу харчо», или совместные монологи с Аркановым из вот этого… про рояль в кустах — всё-таки это маргинальные для него жанры. Прежде всего он прославился как сценарист и драматург, автор замечательных действительно пьес — прежде всего это, для меня во всяком случае, «Забыть Герострата», «Тот самый Мюнхгаузен», конечно.
Он афорист очень четкий, в отличие, кстати, от Шварца, который силен не афоризмом, потому что у Шварца таких расхожих цитат сравнительно немного: «У меня мать кузнец, отец прачка!»; «Всех учили, но зачем ты был первым учеником, скотина?»; «Первыми сбежали сахар и масло — удивительно нервные продукты». Но Шварц ценен (вот странное дело) не афоризмами, он ценен пафосом («Куда вы пойдете — туда я пойду. Когда вы умрете — тогда и я умру»), такой детской, андерсеновской, иногда жестокой, иногда сентиментальной, но прямотой и простотой.
Горин — это именно такой Шварц, прошедший через искушение шестидесятыми годами. Это поздний Шварц, которого мы не увидели, который не успел осуществиться. Шварц умер молодым человеком, по-моему, в 58-м году. Он умер от сердечного приступа. Долго болел все последние годы, писал мало и скупо. Но что-то мне показывает, что он написал бы гораздо больше, если бы он дожил до настоящего признания. Всё-таки он умер задолго до того, как Дракон стал идти широко по стране, задолго до того, как «Голый король» стал классикой. Он успел застать «Обыкновенное чудо», триумф «Обы