е расценивать всех интеллектуалов как беглецов от физического труда — это такой типично шариковский подход: «Зачем думать — трясти надо».
«Может быть, странный вопрос: имеет ли особое значение то, что Фальтер в «Ultima Thule» пережил свое откровение, вернувшись домой с «легкими чреслами»? Обычно высказываются мысли, что всяческим озарениям способствует как раз воздержание и сублимация».
Ну, мы не уверены, что он облегчил чресла именно в публичном доме или что он вообще, вернувшись, сексом занялся, там это напрямую нигде не сказано. Но действительно, понимаете, «Ultima Thule» (я с Долининым, крупнейшим нашим набоковистом, обсуждал эту мысль) имеет прямые совершенно отсылки, вплоть до буквальных параллелей, с толстовскими «Записками сумасшедшего», с описанием «арзамасского ужаса». То, что произошло с Фальтером, открылось Толстому во время «арзамасского ужаса», и это ключ к тому, что понял Фальтер.
Толстой пережил такой когнитивный диссонанс от мысли о смерти, который потряс все его существо: она есть, а ее не должно быть. То есть мысль о смерти несовместима с бытием. Поскольку ему присуща была невероятная глубина и насыщенность, и сила душевной жизни, он пережил ощущение, что смерть несовместима с сознанием. Только он пережил его со знаком минус, воспринимая смерть как трагедию, как возможный предел своего существования, хотя сознание отказывается мириться с этим пределом, а Фальтер — со знаком плюс, и ему открылось, что душа бессмертна.
И, кстати говоря, он в разговоре с Синеусовым один раз, когда он говорит, что «краешек истины я вам приоткрыл», цитирует предсмертные слова его жены, Когда она, помните, перед смертью сказала: «Я люблю больше всего полевые цветы и иностранные деньги», — вот он цитирует это там. Мне, кстати, об этом присылали однажды письмо. Да и другие там есть намеки на то, что он действительно открыл способ сноситься с той средой. Вот это для него действительно, я думаю, что это и есть главное открытие, которое делает каждый человек в детстве, когда он понимает, что «Я» и смерть несовместимы. Что отдельно смерть, отдельно «Я», «Я» бессмертно. Вот это я помню, что для меня в детстве это было одно из самых мучительных и острых переживаний, и до сих пор бывает иногда.
«Любите ли вы деревни, бываете ли там? Может быть, там звучнее голос лирный, живее творческие сны?»
Я в деревне мало жил на самом деле, раньше только во время командировок. Дачная жизнь мне очень нравится, она во многом сельская, но «идиотизм сельской жизни», по определению Маркса, мне тоже понятен, и восторга у меня, конечно, не вызывает. Я человек городской скорее. А другое дело, что я человек и дачный. Но мы, дачники, не очень любимы Горьким именно за свою дачность. Правда, я все-таки стараюсь что-то на участке делать, мало, но что-то.
Предлагают мне монетизировать программу. Нет уж, спасибо.
«Подавляющее большинство критиков называют экранизацию «Идиота» Бортко слабой, хотя подчеркивают, что к игре актеров претензий нет. Разделяете ли вы это мнение?»
Да подавляющее большинство в восторге было от этой экранизации, Бортко только что на руках не носили, это уж потом скорректировали свое отношение к нему. Бортко — настоящий режиссер, в том смысле, что он зависит от эпохи. В умной, интересной эпохе он снимает умные и интересные картины. Впоследствии начинает эпоху очень точно отражать.
Кстати, его последний фильм «О любви» — он показался мне умнее, лучше его предыдущих работ, и это лишний раз доказывает, что и время стало несколько умнее. Потому что опять, понимаете — я об этом писал в «Панораме» — опять появился образ сильной женщины и слабых мужчин вокруг нее. А это не просто так, это очень не случайная вещь. Это говорит о том, что общество находится на пороге перелома.
Всегда, запомните, всегда, когда появляется образ сильной женщины в русском искусстве, это означает скорые перемены. Потому что, значит, мужское в кризисе, и скоро за этот кризис расплатится. Катерина в «Грозе» как знамя великих перемен шестидесятых годов XIX века; Васса, и не только Васса, много сильных и роковых женщин в литературе Серебряного века — знак революции семнадцатого года; женская тема в кино поздних семидесятых и ранних восьмидесятых — это знамение перестройки, это как раз очень, очень характерное явление.
«В свое время на меня большое впечатление произвел рассказ де Ренье «Соперник». Впервые я столкнулся с мыслью, что бог — враг человека. Выскажите несколько слов о вашей новелле».
Ну, как вам сказать, де Ренье вообще хороший писатель, его семнадцатитомник выходил в «Academia», насколько я помню, и Макс Волошин был настолько горячим его проповедником, что дал Цветаевой, а Цветаева сказала: «Какая гадость». Другое дело, что когда он ей дал «Жозефа Бальзамо», это было самое то. Мать Волошина, Елена Оттобальдовна (Пра знаменитая), пришла в ужас от того, что он молодой девушке дает эти сочинения. Нет, де Ренье, конечно, не порнограф, он довольно умный, довольно парадоксальный писатель.
Та новелла, о которой вы говорите, насколько я помню, входит в такой цикл «Знаменитые любовники» (или «Легендарные любовники»). Там таинственные любовные истории — довольно, кстати, тривиальные истории. И в «Сопернике», что там собственно особенного? Там вовсе нет мысли, что бог — это враг человека, там есть мысль, что бог — соперник человека. Там красавица, которая лишилась отца, вместо того чтобы составить счастье домогающихся ее мужчин — а такая полнокровная женщина, видно, что она испытывает тоску по чувственным наслаждениям — она уходит в монастырь, и там совершается чудо.
Там не очень понятно, чудо это, или к ней кто-то проникает таинственно, но в общем она начинает видеть бога во плоти, так решительно отрекшаяся от земной жизни. И в монастыре все недовольны характером этого чуда, потому что — почему к ней, почему не к гораздо более заслуженным монахиням, старым и доблестным, приходит бог? Он с ней не разговаривает, а только перебирает песок и слушает внимательно. Вот явился ей бог во плоти. И там тогда один из ее любовников, такой чувственный старикашка, с отвращением, не поклонившись, проходит мимо статуи Христа, потому что видит в нем соперника. Так что не враг, а соперник. Но, видите ли, мне кажется, что у Пушкина в «Жил на свете рыцарь бедный» трактуется эта идея гораздо интереснее.
И вообще это интересный извод темы, как связаны между собой религия и половое чувство. Или скажем иначе, каким образом сублимация этого чувства может привести к религиозному прозрению. Где здесь бесовщина, экстаз, то, что описано, скажем, у Умберто Эко в «Имени розы», а где здесь чистое прозрение, переход, сублимация.
Там девушка вообще довольно удивительная была. Помните, ее мать пыталась не пустить в монастырь, так она и легла и сказала: «Только если ты через меня перешагнешь, тогда ты в монастырь уйдешь». Она перекрестилась и спокойно, как там сказано, «перешагнула через живую преграду». Это довольно характерный странный такой тип. Но он показывает, что вера, видимо, сопряжена и с определенным зверством, с определенной жестокостью, и с такой странной возгонкой чувственности.
И там есть довольно ценная мысль, что вера — это единственный способ переплавить зверский инстинкт во что-то высокое, такой канал для ужасного. И как раз там есть та довольно тонкая мысль, что большинство великих отшельников — это гипотетически великие преступники, одержимые колоссальными страстями, но вот они сумели это переплавить. Для того, чтобы достигнуть святости, нужен такой же великий напор, может быть, нужно, если угодно, великое зло, которое остановилось и обратилось в свою противоположность. Но это возможно только в результате колоссального шока.
В эту же копилку идет и легенда «О двух великих грешниках» у Некрасова: «Господу богу помолимся, древнюю быль возвестим, мне в Соловках ее сказывал инок, отец Питирим». Вот такая история. Но я, вообще говоря, противник этой идеи, потому что я не верю, что из великого зла получается великое добро. Но есть люди, которые в нее верят. Мне кажется, что Анри де Ренье как раз из них.
Вообще он хороший писатель, я могу его порекомендовать, потому что он много очень написал, но со вкусом там все в порядке, невзирая на его принадлежность к довольно безвкусной эпохе. Он жил, по-моему, с конца XIX где-то по 31-й, что ли, по 35-й год, в общем, как раз весь такой закат модернизма — и расцвет, и закат модернизма. Но по крайней мере треть примерно из того, что я читал, была очень хороша.
«Очень люблю гавайские рассказы Моэма. Нельзя ли небольшой рассказ о нем?»
Давайте, если хотите, про Моэма. Пожеланий много, давайте одну про Уэллса, а вторую про Моэма. Получится — «промоэм» ему кости. Я Моэма сам очень люблю, пожалуй, не только гавайские — вообще и китайские рассказы, и «Луну и грош» — вообще вся колониальная проза замечательная. Давайте попробуем.
«Видели ли вы сериал Бортко «Мастер и Маргарита»? Не кажется ли вам, что Бортко и есть Шариков, потому так удачна его экранизация «Собачьего сердца»?»
Нет конечно. Вот Толоконников, царство ему небесное, только что умерший великий исполнитель одной великой роли, хотя он вообще был очень талантливый артист. Конечно, эта экранизация получилась потому, что она совпала с эпохой. Бортко всегда совпадает с эпохой. Тогда снялся «Собачье сердце», время было гниловатое, но умное. Сейчас снял «Тараса Бульбу». Но, говорю, сейчас становится все легче.
«Кто, если не Навальный? Кто может составить реальную конкуренцию нынешнему президенту?»
Вы. Да кто угодно, господи, о чем вы. Это как раз чем больше мы будем повторять «кто, если не», тем дальше мы будем уходить от спасения.
«Как вы относитесь к легализации легких наркотиков и огнестрельного оружия в России?»
Понимаете, Илья, у меня какое есть подозрение: в России легализация рассматривается как рекомендация. Вот во всем мире — что не запрещено, то разрешено. А в России — что разрешено, то предписано, что разрешено, то рекомендовано. Потому что такой напор запретов. Если становится можно печатать что-то без цензуры, об этом Пушкин сказал: «Сегодня разреши свободу нам тисненья, что завтра выйдет в свет? Баркова сочиненья!» Точно так же и здесь: если в России разрешат легкие наркотики, все тут же будут ими травиться до одурения. Если разрешат оружие, перестрелки сд