«Сложилось ощущение, что Толстой с пренебрежением относится к науке и ее представителям — докторам, Пфулю. Чем это можно объяснить?»
Слушайте, не к науке вообще. Он был против такого восторженного, несколько шаманского отношения к позитивной науке, но главную его неприязнь вызывали врачи. Доктор, который, помните, осматривает… А, через три минуты.
НОВОСТИ
Продолжаем. Начинаю отвечать на письма. На этот раз действительно какой-то поток — 120 штук. Спасибо вам, ребята. Мне это ужасно приятно. Иной вопрос, что большая часть этих вопросов мне не по плечу.
Артем, например:
«А как же прустовские описания? Ведь он оказал огромное влияние, в том числе на любимого нами Пастернака. В Музее Пастернака в Переделкино я в одной фразе из письма увидел абсолютно прустовские интонации».
Ну, слушайте, Пастернак любил Пруста. Он был, так сказать, не мне чета в этом смысле, человек просвещённый, читал его в оригинале. Есть люди, которые, как Берберова, считали его лучшим писателем XX века. Понимаете, будем считать, что просто у меня какие-то чакры забиты, закрыты или какие-то действительно рецепторы не воспринимают это, потому что, по-моему, я все время, читая Пруста, испытываю те же эмоции, которые испытывал Джек Лондон при чтении Генри Джеймса, когда он открыл «Крылья голубки» и на десятой странице швырнул книгу в стену, сказав: «Кто-нибудь, черт возьми, объясните мне, о чем вся эта серебристая паутина!» Что-то в этом роде, такое плетение словес. Кстати, при чтении Генри Джеймса я испытываю сходные эмоции. Хотя Новелла Матвеева считала его величайшим писателем своего времени. И я при всем невероятном пиетете к Матвеевой никогда не мог этого понять.
Очень много вопросов по «Кварталу». Спасибо вам огромное. «Квартал» — моя любимая из моих книжек. Даже больше любимая, чем «ЖД», наверное. И вот люди проходят его. Многие пишут: «А как быть, если больше не продаются мгновенные лотереи?» Если не продаются мгновенные лотереи в вашем городе, просто при вычислении своего финансового имиджа не учитывайте этот параметр. Просто примите его за единицу, и все.
Что делать 29 июля? Я говорил. Там два дня пропущено. Ничего не делайте. В следующем издании… Всякий раз как проходит следующее издание, меня не успевают предупредить, и я не успеваю эти три дня вписать. Клянусь вам, что в следующем издании — уже в пятом по счету — я обязательно это впишу. И вообще «Квартал» переиздается регулярно и остается одной из немногих моих книг, которые меня подкармливают. Это мне приятно. Хотя писался он, как вы понимаете, не для выгоды. Выгода у меня как у человека, прошедшего «Квартал», есть и так.
«Я в прошлом году вылетел на первой же развилке…» Ну, там в романе есть развилки такие. Ну, это неважно. «Дочитал до конца и понял, что если бы не вылетел на первой развилке, то до конца точно не дошел бы. Значит ли это, что я проиграл жизнь и мне уже не нужны ни честь, ни деньги?»
Нет, Федор! Что вы? Это просто значит, что у вас есть другие пути для их добычи. «Квартал» же необязательно проходить. «Квартал» можно читать или проходить мысленно. Это такая книга. Понимаете, как руководство для счастья он одно, как литература он совершенно другое.
«Увлекся стихами и песнями Вадима Степанцова. Как вы считаете, его творчество — это серьёзная поэзия или он просто фокусничает?»
Нет, почему? Магистр «Ордена куртуазных маньеристов» Степанцов, что бы он про меня ни говорил в последнее время… Как вы знаете, я друг своих друзей. И мне все равно нравятся его сочинения некоторые. Никогда не забуду, как, служа в армии в Ленинграде, я пошел на концерт московских поэтов в городе и увидел Степанцова. И когда я ему крикнул с места: «Вадим, прочтите, пожалуйста, «Бухгалтера Иванова», — он пришел в восторг от того, что ленинградский моряк его знает. Потом мы познакомились и крепко подружились.
«Откопал на даче «Новый мир» за январь 90-го года. В нем был опубликован рассказ Валерия Попова «Боря-боец». Алкаш Боря из рассказа — не отсылка ли это к Ельцину?»
Я не думаю, что прямо к Ельцину. «Такой пошлости, как прямые ассоциации, я не мог себе позволить», — пишет Антокольский о своей пьесе «Робеспьер и Горгона», вдохновленный, конечно, политической ситуацией 29-го года. Видите ли, я не думаю, что это о Ельцине. Это о тупой непримиримости, которая тогда взяла верх, о дураках, которые сегодня вдохновляются одними идеями, а вчера вдохновлялись другими. Среди фанатов Ельцина было огромное количество сегодняшних фанатов Новороссии или Малороссии. Это сторонники простых решений. А в Ельцине этого популизма было более чем достаточно.
«Есть ли книга, где говорилось бы о человеке, который считал себя писателем и жизнь свою построил сообразно, но потом понял, что это жизнь не его и что жизнь прошла?»
Я знаю только одну такую пьесу, книгу. Это пьеса Володина «Графоман». Блестящая пьеса! Давайте я ее отспойлерю, чтобы вам уже было ее проще дать. Это такая пьеса-монолог. Это история человека, который самонадеянно считает, что он большой поэт. Стишки у него довольно посредственные (Володин ему самокритично отдал свои не самые лучшие). И вот он печатает свои стишки там какие-то, иногда с ними выступает. И вдруг ему начинает писать красавица какая-то, влюбленная в него, романтическая девушка, которая его обожает. И он ей пишет тоже такие самовлюбленные письма о том, как его душит быт, какая у него пошлая и скучная жена. А жена действительно старая, и ему тяжело с ней. Ну а финал? Вы догадаетесь сами. Он совершенно очевиден. Вы уже поняли, я думаю. Вот это про это, да?
Видите, в чем дело? Конечно, лучше писать, еще что-то, чем водку пить, но… И вот об этом замечательная поэма Вадима Антонова «Графоман», напечатанная когда-то в «Литучебе» и меня глубоко перепахавшая в 83-м году или в 82-м. Дело в том, что в литературе каждый платит независимо от того, талантлив он или нет. Ужасно, что и бездарь, и графоман, и гений платят одинаково, независимо от художественного результата. Вот это, может быть, в литературе самый печальный и самый обидный парадокс, да? Ну, умирают ведь тоже все, но просто живут все по-разному.
А вот в литературе только время ответит на вопрос: гений ты или графоман? И то даже время не всегда отвечает — ну, например, как в случае с Хлебниковым. Мы до сих пор не знаем, гений ли он или графоман. Славистам удобнее считать, что гений; другим — что просто очень одаренный сумасшедший; третьим — что это удивительно чистый, инфантильный, притягательный человек, но при этом абсолютно несостоятельный поэт и никакой ни математик и не мыслитель. То есть это вечная проблема. Никто не даст нам избавления, никто не даст нам ответа. Переоценка ценностей — вещь неизбежная. Поэтому самое печальное в литературе — это то, что судьбу-то ты выбираешь, а результата-то у тебя нет никогда. То есть слава в лучшем случае есть.
«В предисловии к «Котловану» Бродский утверждает, что стилистическое изобилие в литературе начала века было формой социального эскепизма. Какое объяснение столь широкой палитре находите вы?»
Я говорил много раз о том, что Серебряный век возник в ситуации теплицы — страшно перегретое, закрытое герметичное пространство. Политическая несвобода, помноженная на ситуацию модерна, который развивался в уродливых, патологических условиях этой теплицы, как плесень на ее стеклах, такая зеленая, извилистая, божественно красивая плесень.
Потом, видите, какая штука тоже. Мы с вами в прошлый раз говорили о Кафке, о том, что ситуация вины естественна для ситуации модерна. Модерн наиболее пышно расцветает в тех системах, где наиболее развит консерватизм. Чем консервативнее страна, тем сильнее отталкивание, тем резче старт, тем больше это модерн. Поэтому в России такой взрыв, действительно такое разнообразие повествовательных техник происходит именно оттого, что страна чрезвычайно консервативна, и поэтому новое расцветает, вот эти ростки сквозь асфальт с необычайной силой прут. Ну, можно, конечно, сказать, что разнообразие нарративных техник — это компенсация полного отсутствия техник политических. Политики нет, она сразу вырождается в черносотенство или большевизм. А вместо жизни разнообразной существует разнообразная литература.
«Многие виды творческой деятельности требуют работы в команде. Что делать, если ее нет?»
Воспитайте. Идите в школу, попытайтесь создать театральную студию. Люди воспитываются в процессе совместной деятельности. Понимаете, ну нет другого способа пока еще, не придумано. Вам Господь может послать единомышленников, но зрелых, готовых — не может. Это к вопросу вашего воспитания. Мне повезло — я счастлив в учениках. Вот как раз вчера я посидел очень неплохо со своими выпускниками из МПГУ, вспоминая что-то, о чем-то говоря. Мгимошная моя команда остается мне верна и мною колоссально любима. Второе поколение «Прямой речи» меня не забывает, слава богу, спасибо. Только воспитать вы можете учеников, друзей, единомышленников, коллектив. Команда формируется в процессе.
«Пруста тяжело читать. Я его перечитывал много раз. Начал читать вслух и слушать себя. Это даже не поэзия, это музыка. А к Монтеню вы тоже плохо относитесь?»
Нет. Кто я такой, чтобы плохо относиться к Монтеню? К Монтеню я не отношусь никак. Я его уважаю вчуже. Это как бы мне ничего… Вы знаете, у Хармса была такая таблица, он вешал на стену эту таблицу — «Писатели, давшие миру и моему сердцу много». Вот Монтень дал многое, моему сердцу — ничего. Поровну там у него (у Хармса) дали только Гоголь и Майринк, остальные были вопросом сугубо субъективного выбора. Мне Монтень не дает ничего.
Что касается Пруста. Знаете, наверное, все зависит от перевода. Ну, Кушнер читал в оригинале и говорит, что музыка прямо. А что касается… я не знаю… Ну, наверное, перевод Баевской (он вышел еще не весь, ну, то, что вышло) Елены Вадимовны, дочери замечательного филолога Вадима Баевского, Царствие ему небесное. Вот переводы Баевской более музыкальные, как мне кажется. Она работает сейчас над третьим томом. Посмотрим, что будет. В переводах Любимова Пруст, по-моему, не звучит. Ну, строго говоря, я в переводах Любимова не очень люблю и «Уленшпигеля». Мне кажется, что