«Случайно нагуглил ваше интервью 2011 года — про скорый крах системы, про точки невозврата, про новое поколение. Грустно это читать в 2017-м. Разочароваться в вас сложно из-за масштаба вашей личности, — спасибо, дорогой. — Но, видать, времена меняются, и «старикам здесь не место»».
Ну, как же не место? Конечно, крах системы состоялся. И система спасает себя только за счет внешней агрессии. Неужели это непонятно? Конечно, Крым был прямым ответом не только на Майдан, но и на протесты 2011–2012 годов. Это совершенно очевидная вещь, по-моему. О чем тут спорить? Конечно, состоялся крах системы — и не просто крах системы российской, а крах системы европейской безопасности, как мы ее знали. И мир, в котором мы сейчас живем, — это мир с войной в центре Европы. О чем вы говорите? И новое поколение пришло, и я вижу его на каждом шагу. И поколение этих людей просто еще не так ярко, может быть, заявило о себе.
«Дмитрий Львович, вы православный, а в церковь не ходите. Это как? Объясните, пожалуйста, без отсылки к истории».
Наташа, а вы откуда знаете, хожу я в церковь или нет? Я же не с вами туда хожу, Наташа. И вообще, какая вам разница? Вопрос о том, ходит ли православный человек в церковь или нет, является вопросом интимным, гораздо более интимным, чем зарплата. Мне представляется, что это неправильно с вашей стороны.
«Дмитрий Львович, ваши соображения о политике слушаются так легко и понятно, как само собой разумеющееся, но почему-то 85 процентов населения остаются глухи к ним. Они что, мыслят в другой логике?»
Да нет! Что вы? Они тоже слушают, им тоже приятно. Но ведь слушать — одно, а действовать — другое. Они до какого-то момента не действуют. А когда наступит этот момент — мы не знаем. Вот это самое печальное и самое интересное: в России никогда не знаешь, когда переполнится чаша.
«Ваша способность говорить легко и складно — это врожденный талант или этому можно научиться?»
Яна, вам кажется, что это легко. Когда профессионал что-то делает, всегда кажется, что это легко — легко преподает, легко пишет. На самом деле все это трудно. Просто этот труд вам не виден. Я же не просто говорю, я еще и думаю иногда. Вот перед тем, как прийти на эфир, я довольно долго думаю, знакомлюсь с вопросами. Слава богу, они выкладываются за несколько часов до. Ну и вообще я все время чего-то пишу и в этом процессе тоже все время что-то соображаю. Поэтому то, что вам кажется легким — за этим стоит некий труд. Как любил говорить Некрасов… Ему говорили: «Вы пишете так просто!» А он отвечал: «Будет просто, как сделаешь раз со сто». Вот со ста раз все очень легко.
«Вы упоминаете британскую плеяду, — ну, писателей XIX–XX веков, — но почему-то умалчиваете о Джозефе Конраде. Он не очень нравится вам? Или он не британский?»
Он очень британский, конечно. Джозеф Конрад… Ну, дело не в том, что он поляк, освоивший английский уже в довольно зрелом возрасте. Понимаете, он в ряду неоромантиков — рядом со Стивенсоном, например — выглядит довольно чужеродно все же. И он писатель другого ряда. Например, такие его рассказы, как «Шторм», они все-таки показывают соотношение реальности и штампа. И «Сердце тьмы» тоже. Он скорее разоблачитель романтического штампа. И он в этой плеяде «учеников Диккенса» действительно несколько сбоку. Джозеф Конрад — это скорее, понимаете, явление XX века. При том, что лучшие его вещи пережиты, придуманы и написаны в девятнадцатом, но он скорее писатель века двадцатого. Пожалуй, с Джеком Лондоном я бы его сравнил, из американцев. Вот такое это явление. Он больше популярен в Америке и больше он американский, чем английский. Вот так странно получилось.
Тут подробный разбор про Дмитрия Муратова и про его дискуссию с Роскомнадзором. Не могу ничего добавить к тому, что уже сказал, хотя восхищаюсь всем, что делает Муратов.
«Посоветуйте, что можно почитать похожего на «Дикие животные сказки» Петрушевской».
Вторые «Дикие животные сказки» Петрушевской. Она изобрела этот жанр, и в нем ей нет равных. Вообще все сказки Петрушевской я вам горячо рекомендую.
Ну а к лекции мы вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
Ну, чего? Теперь, значит, поговорим про Моэма и Золя. Но все-таки на пару вопросов еще я вынужден ответить. Они продолжают приходить, а вы продолжаете слушать. Ребята, меня это умиляет до слез! И много этих вопросов! Вообще больше трехсот писем за два последних дня, и больше тридцати за последние десять минут. Какое счастье, отцы!
«Вы работали во «Времечке» с Поплавской. Ваше мнение о ней».
Я очень люблю Яну Поплавскую. Меня ее теоретические воззрения, конечно, убивают. И то, что написал про нее Шестаков, мне очень смешно. Ей тоже. Но как коллега она идеальна. И мы сейчас с ней встретились недавно в «Русском пионере», расцеловались от души. И так мы вспомнили нашу работу с покойным уже, Царствие ему небесное, Игорем Васильковым! Мы так любили эту программу, нам так было вместе весело, мы так друг друга подкалывали. Мы пользу приносили. Слушайте, мы помогали сойтись людям, находили меценатов, спонсоров, благотворителей и собирали деньги на детей, помогали старухам чинить какие-то стояки, сортиры, электрику. Это было счастье.
И мне мучительно жаль, что этой программы больше нет и что я с Янкой больше не работаю ни на «Сити», ни на «Времечке». Наш привет большой Анатолию Малкину, одному из создателей этой программы. Я знаю, что Дибров сейчас лелеет подобный проект. Он мне в интервью об этом намекнул… на это намекнул, но просил пока не распространяться. Но Янку я очень люблю. Янка, если ты меня сейчас слышишь, то помни, что годы работы с тобой я вспоминаю как счастье!
«Ортега-и-Гассет писал о дегуманизации искусства XX века, возводя метафору в статус основного инструмента борьбы с человеческим в поэзии. Какие тенденции определяют поэзию XXI века?»
Пафос прямого высказывания. И отказ от метафоры, конечно, в том числе. И социальность очень ярко выраженная. Интертекстуальность — в меньшей степени. Но это, конечно, понимаете, возвращение к прямоте, возвращение к самостоятельному значимому слову, такой новый акмеизм, но только акмеизм социальный. По крайней мере, это та тенденция, которую я вижу.
Ну а теперь мы должны…
«Есть ли у вас инсайд, о чем будет новый роман Пелевина в сентябре? »
О каком новом романе Пелевина речь? Я ничего об этом не слышал. И пока о нем, по-моему, никто ничего не говорил. Я не думаю, что он каждый год будет выпускать по роману. Хотя, может быть, у него есть такое обязательство.
«Какие книги вы чаще всего перечитываете?»
Дневники и мемуары. В последнее время — дневники Давида Самойлова. Начал для книги, но увлекся и перечитываю постоянно. С большим интересом перечитываю антропологические и социологические работы Сергея Ушакина, одного из очень важных для меня людей. Сейчас вот мне подарили неожиданно в редакции Шубиной (я туда зашел) книгу Шкловского, вышедшую только что, «Избранное». Очень хорошая! Там и воспоминания о нем, там и его тексты. С большим интересом перечитываю. Плотность мысли замечательная! И вообще когда человек пишет афоризмами, он всегда предупреждает, как Ницше в начале «Веселой науки», или как Витгенштейн в начале «Логико-философского трактата»: «Понять эти мысли может только тот, кто мыслил в этом направлении». Вот дословно. Марксон об этом же предупреждает в начале «Любовницы Витгенштейна».
Мне кажется, Шкловского может понять… Там концентрация мысли такая! Понять, почувствовать Шкловского может только его современник или человек, думавший в этом направлении. Я никогда в этом направлении не думал. Мне многое было непонятно. Но в последнее время его птичий язык становится мне понятнее. Может быть, потому, что я много почитал в последнее время формалистов — Тынянова, Брика (а Брик писал блестяще), и многое мне стало в Шкловском понятнее.
Ну а теперь — о Золя.
Просили поговорить про «Землю». Понимаете, конечно, там некоторые образы восходят… Вот эта крестьяночка, Франсуаза, по-моему (не помню сейчас), — к Мьетте из «Карьеры Ругонов». Да и вообще герои «Земли» во многом уже нам знакомы. Во всяком случае, Маккары все восходят, конечно, и к героям «Жерминаля». Это все мы знаем.
Но вот какая важная вещь. «Земля» — это ведь, собственно говоря, роман без героев. Там действует стихия, стихия сельской жизни. И вот первая же сцена в романе… А вы знаете, что после «Земли» от Золя отвернулись даже те, кто после «Накипи» относился к нему спокойно, потому что «Накипь», наверное, самый натуралистический роман в цикле, самый грязный. Но вот после «Земли» его объявили вообще падшим, просто циником запредельным.
Там в первой же сцене девочка четырнадцатилетняя (уже вполне, кстати, развивавшаяся) помогает спариться своей корове, у которой течка, и быку. А бык — он маленький и не достает, и он все время лезет на эту корову. И тогда она за член его берет рукой и этот член в корову вставляет. Поразительно сильно, надо вам сказать, написанная сцена, которая для нас, школьников советских, была каким-то просто, понимаете, прорывом — бо́льшим, чем Бунин. И там еще потом они удаляются вместе, она с этой коровой и идущий сеять молодой герой. И им вслед кричит крестьянка: «Ну, девка-то дорогу знает, так что вы разберетесь». Это упоительно совершенно! И при том, понимаете, это не грязно. Это грубо, конечно, но это роман о стихии земли, о стихии почвы.
Конечно, вот очень много писали, особенно марксистские критики, о том, повторяя известную формулу Маркса, что это роман об идиотизме сельской жизни. Это не совсем так. Понимаете, идиотизм сельской жизни — это скорее у Мопассана. Вот у него рассказ «Старик», где помирает старик. Напекли пышек на похороны, на поминки, а он все никак не помирает. Уже и пышки все съели — и тут только он помер. И жена говорит: «Ну что же, мне опять пышки печь?» А муж говорит: «Ну, не каждый же день у тебя отец умирает». Или «Сабо», рассказ замечательный совершенно. Или вот эта история