04 августа 2017 года(Алексей Константинович Толстой)
Добрый вечер, дорогие друзья! Приходится нам сегодня выходить в записи, потому что физически я нахожусь в Одессе, хотя духовно, конечно, с вами. Я рад, что у нас сегодня опять три часа для разговора. Я постарался как-то максимально актуализировать эту запись, чтобы уже с форумными вопросами успеть ознакомиться. Но начну, тем не менее, с того, что пришло в письмах, потому что на этот раз чрезвычайно интересные и спорные вопросы, которые, как мне кажется, следовало бы осветить.
Что касается лекции, то меня удивила такая синхронность — семь предложений (не так много, но одновременно), просят рассказать об Алексее Константиновиче Толстом. Отчасти это понятно — потому что я довольно часто на него ссылался в последних программах. И нельзя о нем не думать сейчас. Потому что если мы вглядимся в набор наших наиболее расхожих цитат, мы обязательно увидим там и «Потока-богатыря», и «Историю Государства Российского от Гостомысла до Тимашева», и «Князя Серебряного», из которого в значительной степени и интонационно, и фабульно сделан сорокинский «День опричника». То есть Алексей Константинович Толстой — так называемый второй Толстой — входит в нашу кровь и плоть с детства.
Он очень влиятельный и важный писатель, и, наверное, самая обаятельная личность после Пушкина в русской литературе. Мизантроп Лермонтов. Жестковатый, страстный, суховатый Тютчев. Задумчивый, надломленный Баратынский. Вот сколько ни перебирай русских поэтов, при всем их очаровании все-таки личности столь привлекательной, как Алексей Константинович, во второй половине XIX века мы не видим. И вот эта удивительная его способность быть «двух станов не бойцом» (по собственной формулировке), она, мне кажется, делает его сейчас особенно близким для всякого пишущего и просто думающего человека. Так что поговорим о нем.
Я благодарен за это пожелание. Это один из моих самых любимых авторов. Его четырехтомник был настольной моей книгой. Не говоря уже, кстати, о том, что в жанре страшного стихотворения… Жанр, который я люблю. И антологию, которую мы с Юлией Ульяновой составили, очень мне приятно видеть ее почти распроданной. Там едва ли не лучшие образцы — это готические стихи Алексея Константиновича, «Волки» в частности или «Стрекозы». Ну, в общем, поговорим о нем.
Начинаю отвечать на вопросы. Кстати, довольно приятно, что много вопросов о пребывании в Одессе. Люди, стало быть, за этим следят. У меня здесь было два вечера и будет еще один. Все они бесплатные, чтобы не давать никому повода говорить, будто я поехал сюда за длинной гривной. Да, я завишу и от таких мнений. И кроме того, мне приятно, знаете, выступать в Одессе бесплатно. Есть в этом какая-то… ну, какая-то теплота, какая-то доверительность. Здесь же, кстати, сейчас и Михаил Ефремов, который привез спектакль «Чапаев и пустота». И конечно, мы не избегнем встречи.
Мне кажется, что Одесса изменилась в том смысле, что она перестала быть только бабелевской. Мне кажется, что бабелевская вот эта волна стилизационная схлынула. Люди поняли, что бесконечно эксплуатировать десяток коротких рассказов невозможно, а нужно создавать какую-то новую мифологию. Пока сейчас, как вы понимаете, и в тени трагедии 2 мая, и в тени скандала с Саакашвили Одессе сейчас не до того, чтобы заниматься новым имиджем. Но рано или поздно этот вопрос перед ней встанет, потому что Одесса всегда была вольным городом, особым городом, космополитом, городом-государством в Украине. Какой будет эта новая ее мифология — пока я сказать не могу.
По крайней мере, отрадно то, что постепенно Одесса становится городом новым, преодолевая надоевшие штампы, начиная с ресторанных меню с обязательными «бычками от мадам Стороженко» и кончая книгами с одесскими анекдотами. Мне кажется, идет довольно напряженная выработка нового имиджа. Каким он окажется, я пока судить не могу. И уж подавно не могу участвовать в его формировании. Я всегда подчеркиваю здесь свое сугубо гостевое положение.
Но я очень благодарен Одессе за доброжелательность и за ту публику чудесную, которая продолжает любить и чувствовать русскую поэзию. Все-таки когда здесь читаешь — в Зеленом ли театре, как у меня уже было несколько раз, или во дворике Литературного музея, как было сейчас, или в новом, довольно-таки славном месте, которое называется «Терминал 42», — я чувствую эхо этой аудитории, которая ловит каждый намек, которая понимает, в каких местах смеяться, а в каких не следует. То есть можно сказать, что значительная часть настоящей аудитории русского стиха по-прежнему живет здесь.
Вот, кстати, я и начну с вопроса, который кончается Одесской студией. Аня спрашивает:
«Недавно я посмотрела фильм «Дикая любовь» Виллена Новака, 93-го года. По-моему, очень неплохой. Мне всегда нравится, когда герои разные и нельзя определенно сказать, правильно ли они себя ведут. Я начала искать информацию о фильме и неожиданно наткнулась на многостраничные форумные обсуждения этой картины. Часто на форуме возникает вопрос: что должен был выбрать главный герой — любовь или профессиональную реализацию? Как считаете вы? И вообще очень интересно было бы услышать ваше мнение о фильме».
Аня, Виллен Новак, 80-летие которого будут отмечать все поклонники в январе будущего года, он вообще-то режиссер довольно известный. Мне всегда особенно нравилась вторая его картина — «Красные дипкурьеры». Нравилась потому, что там изумительный дуэт Старыгина и Вавиловой. Ну и конечно, люблю я такую его картину «Вторжение», которую собирался делать сам Говорухин, он сам написал сценарий. Это фильм о последнем дне перед войной, о таком страшном кануне. Войны нет в этой картине, но предчувствие ее разлито во всем. Немножко она похожа на «Балладу о солдате» — тоже такая любовная история солдатская. Замечательная картина. Я считаю, что, конечно, если бы Говорухин снял ее сам, было бы лучше, но Новак очень хорошо справился.
Что касается «Дикой любви». Я смотрел ее, конечно. Почему «конечно»? Потому что фильмы по сценариям Короткова я вообще стараюсь смотреть. Здесь идея была, насколько я понимаю, не его. Он писал сценарий на заказ. Но все равно этот сценарий отличается великолепной социальной точностью. И вообще картина (93-го действительно года) несет на себе все родимые пятна эпохи. Это время гуманитарной помощи, которая много раз там появляется в довольно смешном, кстати, виде. Время такого короткого романа России с Западом, когда много студентов ездит по обмену, и вот американская школьница приезжает. Как раз там в Киеве дело происходит, и она там главная героиня. Ну и естественно, что это время, когда социальное расслоение доходит до апогея. Только что все были более или менее советскими людьми — и тут появились классовые различия. И роман, который у девушки из интерната, девушки из детского дома, такой Ксении Качалиной, девушки, у которой история любовная вот с этим героем Щеголькова, с этим Максом — это такая типичная для тех времен коллизия. И Новак как человек социально очень чуткий (а в это время еще художественный руководитель Одесской киностудии), он, конечно, все это отслеживает.
Я не разделяю вашей высокой оценки этой картины, потому что она, в общем, конечно, выдержана в таком крепком мелодраматическом духе. Это абсолютно индийские страсти. И очень много эпизодов совершенно индийских. Но, конечно, «коротковщина» — именно социальная точность и большое драматическое напряжение — там есть. Прежде всего, вот эта фигура воспитательницы в этом интернате, которую замечательно сыграла Сайко, вот эта женщина. Там один монолог ее есть, помните, где она рассказывает, что когда-то, когда она очень любила еще детей и была классным руководителем в трудном классе, этих детей защищала от всех, а они ее, совсем тогда девчонку, завалили — не то чтобы с ней что-то сделать, а просто им хотелось, как она говорит, «посмотреть на голую бабу». И вот эти трудные подростки там ее раздевали, пытались раздеть. Она от них отмахивалась. И стыдно ей было позвать на помощь, потому что, по сути дела, она же отбивалась от детей. И не сумела отбиться. Вот в этом монологе потрясающем и по чернушности, и по какой-то замечательной все равно технологической точности, в этом монологе больше сказано и о профессии, и о времени, чем во всей остальной картине.
В целом картина, конечно, чрезвычайно наивная. Но сейчас она смотрится особенно интересно, когда, помните, в финале американку эту дети, у которых на глазах только что тяжело ранили Максима (ну, я не буду рассказывать всю историю), эту американку выталкивают в терминал и кричат: «Убирайся в свою проклятую Америку!» — и вслед ей кидают чемодан. Вот это отношение России к Америке — исключительно амбивалентное и до известной степени свинское — оно, конечно, здесь воплощено. Американка тоже не ангел, потому что она захватывает чужого мальчика.
Но самое здесь интересное, конечно, вот это удивительное сочетание униженности, желания попользоваться и все-таки скрытого презрения. Ведь этот мальчик, который через нее надеется, через ее отца попасть в Microsoft, он же все равно презирает ее, заискивает и презирает. И поэтому когда он там пытается ее поцеловать, это выходит очень фальшиво. Когда он спасает ее от изнасилования, тоже эта сцена несет на себе чудовищную какую-то фальшь. Видно, что он ее мало того что не любит, а он даже как-то особенно рад тому, что она постоянно находится в положении униженной — над ней смеются в школе и так далее.
Вот это удивительное сочетание постоянного желания унизить, дикой зависимости, жажды нажиться — это, конечно, точно довольно явлено в картине. И я хорошо помню ведь эту ситуацию 93-го года, когда действительно Запад заваливал нас этой гуманитарной помощью, спасибо ему. И все обсуждали, какие это плохие вещи, какие они неновые. То есть Россия, даже принимая эти подачки, все равно демонстрировала такую вполне обоснованную гордость.
Тут много чего можно вспомнить. И живо окунаешься в атмосферу тех времен. Жаль, что этот фильм увидели немногие, прокатная яма тогда была. Но сегодня все это выплеснулось заново — и с такой силой, что начинаешь понимать, пожалуй, почти пророческую суть этой картины.