Я бы, кстати, знаете, на что обратил внимание? Я сейчас, наверное, буду об этом статью писать большую. Есть действительно такой феномен. Ведь по большому счету люди имеют не убеждения. Убеждения — это такое внешнее оформление каких-то внутренних, чисто эмоциональных импульсов. Людям нравится испытывать те или иные эмоции. И вот действительно одна из самых любимых в России эмоций… Она сейчас озвучена во множестве статей по поводу санкций.
Вот я читаю статью одной женщины на одном таком типичном патриотическом портале. Она пишет: «Представим себе, — не буду называть ее фамилию, статья довольно дилетантская, но не в этом дело, — я когда-то собирала информацию о Вагановой. И вот балеринам надо танцевать в девятнадцатом году перед залом, переполненном красными матросами и солдатами. Зал дымит махоркой, отпускает сальности по поводу полуголых балерин. Ваганова говорит: «Нервы должны быть, как стальная колонна! Соберитесь! Не отвечайте ни на какие вызовы, ни какие провокации. Станцуйте! Делайте свое дело! Сосредоточьтесь на нем!» И они танцуют. И зал сначала хихикает, потом молчит, замерев, а потом бешено аплодирует. Вот так, — проводит автор внезапную параллель, — вот так должны и мы. Мы должны сегодня на глазах хихикающего и гнусно нас подначивающего Запада, не отвлекаясь на полемику даже в блогах, блистательно станцевать свое и уйти под аплодисменты!»
Тут совершенно ясно, что эта эмоция — эмоция холодного профессионала, которому шикают и хлопают, и который блистательно и триумфально уходит со сцены, — эта эмоция русскому человеку очень близка и приятна. И для испытания этой эмоции он готов себя подставить в эту ситуацию. Вопрос в другом: а что мы собственно танцуем? Ведь сейчас, наоборот, возникает иное ощущение: весь мир по-разному, каждый по-своему исполняет какой-то балет. Россия занимается в основном тем, что шикает и с места свистит. Ей не нравится то, ей не нравится это. Но, простите, а в чем заключается собственно тот балет, который вы танцуете?
Или вот еще одна статья еще одного автора, которого я не буду называть, потому что незачем совершенно делать ему рекламу. Автор, который пишет о том, что Россия должна любой ценой защитить свой суверенитет (ну, это слово сейчас самое модное) и свою субъектность. Простите, субъектность заключается в чем? В чем заключается сегодня идея Русского мира, как не во враждебности всему остальному миру? Ну, давайте снимем эту враждебность. Давайте вспомним, в чем собственно состоят позитивные ценности. Если и происходят сейчас в России некие «молитвенные стояния», как это называется, то они происходят против фильма «Матильда», понятно. А за что? Покажите мне образец того искусства, которое вы создали и которое вы намерены защищать. Покажите образец той силы духа, той православной культуры, о которой вы так много говорите. Пока все, чем вы занимаетесь, — это свистки, хлопки и довольно-таки блатное хулиганство.
Вот это моя главная претензия к патриотам. Но при этом невозможно не признать, что эмоции, которые они испытывают, вот эти эмоции — «мы не сдаем своих», «мы одни на островке против бушующего мира, враждебного к нам» — это эмоции исключительно плодотворные и соблазнительные. Но ведь «соблазн» — это слово с совершенно определенной модальностью. Это именно соблазн бесовский.
Другое дело, что ради ощущения вот этой эмоции — «мы одни, слабые, против сильных, против превосходящего противника» — на это люди идут очень часто. Надо сказать, к сожалению, что и украинская пропаганда в огромной степени тоже выстроена на этом противостоянии России. Но хочется спросить очень часто украинцев: а ради какой субъектности все это делается? Да, мы понимаем, что Майдан — это попытка жить без страха, это попытка революции духа, которая удалась. Действительно, на Майдане все это было замечательно. Но хочется спросить о том, а ради какой субъектности сейчас все эти жертвы и все эти дикие напряжения? Потому что количество глупостей, которые здесь делаются, тоже зашкаливает.
И конечно, я не могу не видеть того, как та же самая соблазнительная эмоция — «мы одни против огромного противника» — захлестывает здесь очень многих вполне симпатичных людей. Хочется спросить: а собственно говоря, что у вас есть, кроме противника? В чем заключается принципиальная новизна вашей жизни? Наверное, она есть в той атмосфере свободы, которая все-таки здесь ощутима. Но помимо этого, здесь же ощутима все-таки и атмосфера чудовищных перехлестов. Ну, что это такое? Здесь «Яндексом» не воспользуешься. С какой бы это стати, интересно? Так что…
Мы довольно далеко ушли от фильма «Дикая любовь». Не знаю насчет любви, но дикости осталось по-прежнему очень много. И вот от этих соблазнительных эмоций хотелось убежать. Кстати говоря, ведь и в оппозиции тоже очень легко чувствовать себя Давидом против Голиафа: против тебя огромный государственный механизм, а ты вот на крошечном островке с горсткой единомышленников. Это та же самая эмоция, которую испытывают сегодня русские патриоты при виде Америки. Это Пастернак называет «покупать себе правоту неправотою времени», вообще покупать правоту чужой неправотой. Надо думать об этой пресловутой субъектности, а не только декларировать ее. В современном мире ее, как мне кажется, осталось очень мало. И трудно сказать, у кого она осталась.
«Родители не следили, учителя не проверяли — и в результате весь пласт детской литературы прошел мимо меня. Ну, я в курсе большинства сюжетов, но хотелось бы обратиться непосредственно к источникам исключительных романов, без которых жизнь не та. Я уже не школьница и не студентка, но чувствую вину за старые упущения. Что это может быть? "Монтесума", "Роб Рой", "Прерия"? Назовите романы XVII–XIX веков».
Ну, видите, вот наша с вами общая проблема, Света, заключается в том (Светлана задала вопрос), что я тоже детской литературы почти не читал, ну, вот той литературы. И я совершенно прошел мимо Вальтера Скотта, совершенно мимо Купера. Я очень поздно прочел Майн Рида, то есть «Всадника без головы» — и то по набоковской рекомендации. Ну, «Всадник без головы» — это такая триллерная вещь, довольно дикая и страшная местами. И фильм был замечательный. И интересно было. А что касается Купера, то, знаете, при всем уважении к нему я никогда не мог себя заставить его читать. Видимо, вовремя не прочел. А потом уже это как-то меня и не тронуло.
Другое дело — Буссенар и вообще вот эта вся литература путешествий и такого бешеного освоения только что открытых территорий. Конечно, «Похитители бриллиантов» были для меня важной книжкой. Ну и естественно, я интересовался «Тарзаном», потому что мать рассказывала мне о культовом трофейном фильме. И когда появилась возможность почитать Берроуза, я, конечно, прочитал это с жадностью. Но, знаете, мне это… Хотя я понимал, что это хорошая литература, но как-то меня это никогда особо не захватывало.
Большим шоком для меня был «Уленшпигель» (я много об этом говорил). «Уленшпигеля», по-моему, детям надо читать обязательно. С наслаждением прочитал я «Дон Кихота». И мне никогда эта книга не казалась ни скучной, ни сложной, ни барочной. Очень много читал Гофмана. Ну, вообще ребенку, мне кажется, надо читать страшное. Почему? Потому что страшная литература редко бывает плохой. Как правило, она хорошая, потому что, чтобы напугать читателя, нужен большой талант. И она отсекает, отсеивает авторов малоодаренных.
По этой же причине я вовремя прочел лет в пятнадцать недавно тогда переизданного в «Литпамятниках» «Мельмота Скитальца» и, конечно, Уайльда. Понимаете, вот все-таки «Портрет Дориана Грея», в одиннадцать лет прочитанный по-английски, — это очень простая и очень легкая книга, но при этом страшно сложная по своим корням, по ассоциациям. Я, конечно, как и все дети, пропускал одиннадцатую главу, которую сам Уайльд называл «эссе об украшении жилищ». Но понятное дело, что в целом «Портрет Дориана Грея» — эта книга детям совершенно необходима.
А насколько им нужно читать классику XVIII–XIX веков? Знаете… Ну, вот вы пишете, что у вас мальчик растет. Если у вас нестандартный мальчик, которому нравится необязательно фабульная литература, а почему бы ему Стерна не почитать? Знаете, Стерн действительно как-то прочищает легкие. Когда его читаешь, начинаешь как-то для себя открывать другую стилистику, иронию, другую интонацию. Мне кажется, это очень здоровое какое-то начало. Но опять-таки далеко не всякий ребенок сможет это читать.
Вопрос Сергея — вопрос, над которым я очень много думаю в последнее время:
«Может быть, действительно всякий народ заслуживает того правительства, которое он имеет? Не подсказывает ли нам сегодня вся наша история именно эту нехитрую истину?»
Сережа, скажем иначе: это не так просто. Ведь дело в том, что… А я знаю, что вы христианин (знаю я из вашего письма). Если рассматривать историю с христианской точки зрения, то это не всегда наказание по заслугам, это не всегда соответствие нашим грехам. История — это еще и испытание тоже. Понимаете, насчет справедливости — да, Господь, конечно, справедлив. Но я вам хочу напомнить старое стихотворение Дмитрия Веденяпина «Господь не только благ, но и милосерд». И заканчивается оно замечательно: «Когда б Господь был только справедлив, меня давно бы не было на свете». Поэтому мы, во-первых, не можем судить о том, чего заслуживает народ.
У меня, по моим ощущениям, всегда было чувство, что всякий народ заслуживает примерно одного и того же, потому что в массе своей соотношение приличных людей и народа, так скажем, монолита, оно всегда примерно одинаковое во всем мире. И я не думаю, что, скажем, американский народ заслуживает Трампа. И не думаю, что американский народ заслуживает при этом той политической системы, которая у него есть, системы довольно совершенной. Мне вообще кажется, что в истории и в человеческой судьбе понятие заслуги, заслуженности довольно относительное, потому что Господь дает по своему произволу, а не по нашим заслугам. Если бы по нашим заслугам, то всех надо было бы под корень.