Вот у меня собственно в «ЖД» и была такая концепция, что все эти люди — они не бездействуют, как и не бездействует Обломов на диване; они чем-то заняты — чем-то сложным, чем-то тонким. Я думаю, что и Обломов на диване своем что-то делает бесконечно важное, но просто мы этого не видим. А может быть, это на самом деле и называется «поддерживать гомеостазис мира».
И может быть, Россия в мировой системе разделения труда затем и нужна, что она поддерживает этот гомеостазис. Просто это не очень заметно, поэтому неблагодарный мир говорит, что в России нет свободы. В России гораздо больше свободы. Под этой коркой (как некоторые считают — гнойной) в России гораздо больше свободы, чем во всем остальном мире. Это американец вынужден все время голосовать и принимать решения, и платить налоги, и быть интегрированным в социум. Он несвободен, конечно. Каждый его шаг отслежен и прозрачен. А Россия — это прикровенная такая страна, где 90 процентов абсолютно свободны и делают, что они хотят, при условии одном: они никак не будут обозначать своего присутствия в мире. И может быть, как такая спина мира, как улавливающий тупик на мировой дороге, это продолжает поддерживать каким-то образом мировой гомеостазис.
Вот о чем, на мой взгляд, следовало бы подумать, а не о наследии крепостничества, которое в России, строго говоря, не хочет преодолеваться, которое не должно быть преодолено, потому что людям это состояние почему-то удобно.
Кстати говоря, не будем забывать, что… Хотя мы постоянно тычем в нос Западу, что мы раньше избавились от крепостничества, чем Америка от рабства, но это не было избавлением, потому что в России уход от крепостничества произошел монаршим указом, а в Америке отказ от рабства — путем Гражданской войны. Поэтому в России это декларировано, а в Америке завоевано. Почувствуйте разницу.
Вопрос из форума:
«В пьесе Зорина «Медная бабушка» Пушкин в расцвете таланта. Но почему создается впечатление, что он одинок, предчувствуя беду? Чем был актуален этот сюжет в семидесятом году?»
Андрей, он был актуален во все времена. И Леонид Генрихович Зорин (которому я, пользуясь случаем, передаю сердечный привет), конечно, он описывает не социальную ситуацию. Вот тут очень важно: он описывает действительно ситуацию пушкинского одиночества, его разрывы с друзьями. Там есть страстный монолог, реферирующий к нескольким пушкинским письмам, где он яростно расплевывается с большинством своих друзей, которые действительно ничем ему не помогли, а в некоторых отношениях и мешали: «Друзья мои, покамест я ни слова»… Ну и «Враги мои, покамест я ни слова». Там собственно у Пушкина и к друзьям, и к врагам было в это время абсолютно одинаковое отношение — что очень важно. «Враги мои, покамест я ни слова», — это как раз означает внутреннюю готовность к бунту. А многие письма к Вяземскому этой поры тоже дышат затаенной, а иногда и открытой недоброжелательностью.
В чем здесь проблема? Гений начинает всегда в окружении друзей, поклонников, людей и социально, и поколенчески, и нравственно близких, а заканчивает всегда в ситуации одиночества. И более того — расцвет гения всегда сопровождается ситуацией одиночества, потому что до какого-то момента он понятен, близок и выражает чувство большинства, а с какого-то момента он неизбежно одинок и становится маргиналом.
Пушкин периода «Бориса Годунова» — высшего своего свершения — не просто абсолютно одинок, а большинством не понят. Вы знаете, что реакция на «Бориса Годунова» в кругу его друзей была резко отрицательной. Я думаю, что единственный человек, оценивший пьесу, трагедию или драматическую поэму, если хотите, был Пущин, услышавший ее в авторском чтении в Михайловском. Я подозреваю сильно, что публикация «Бориса Годунова», еще и отсроченная на пять лет, не просто так сопровождалась отзывами типа:
И Пушкин стал нам скучен
И Пушкин надоел,
И стих его незвучен,
И гений охладел.
«Бориса Годунова»
Он выпустил в народ:
Убогая обнова —
Увы! — на новый год!
Это сказано о вершинном произведении Пушкина, о лучшем и заветнейшем его творении! И редкий из нас за ним не повторял, бия в ладоши: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Так всегда получается — гений исключительно, трагически одинок в момент высших своих свершений.
Ну, возьмем Пастернака, да? Сравнительно ранний и во многих отношениях юношеский (его юношество очень долго длилось) цикл двадцатисемилетнего автора «Сестра моя — жизнь» лета семнадцатого года вызывал всеобщее опьянение и восторг. А когда сорокалетний Пастернак опубликовал «Спекторского» (лучшее свое, на мой взгляд, произведение), подавляющее большинство вообще не поняло, о чем речь, и перепутало двух женщин — Ильину и Бухтееву, которые там действительно составляют такой своеобразный, если угодно, дуэт, такое странное двойничество, но путать их очень странно.
И точно так же не понят был Пастернак «Второго рождения». Вот Анна Андреевна, прочитав книгу, говорит: «Книга какая-то жениховская. Попрощался с одной, вставил бутоньерку — и побежал к другой, и уговаривает первую не слишком огорчаться. Это недостаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией». Простите, конечно, бесстыдство — важная составляющая великой поэзии. Но все-таки в этом сборнике напечатана «Вторая баллада». Там напечатано «Весеннюю порою льда» — стихотворение гениальное по своим прозрениям и по откровенности. Там напечатано «Гудят гаражи автобазы». Ну, давайте все-таки соотносить как-то действительно уровни. И при этом… Конечно, я никоим образом не хочу сказать, что Ахматова уступает Пастернаку, но все-таки надо признаться, что Ахматова в это время таких шедевров не пишет. А это можно понять — ей не хочется действительно петь под звон тюремных ключей. Она, в отличие от Пастернака, отчетливо его слышала с середины двадцатых, а может быть, и ранее. Но при этом нельзя не признать, что ее оценка несправедлива.
И ровно так же в абсолютном одиночестве был Маяковский времен своих вершинных произведений, таких как «Разговор с фининспектором о поэзии». Да кстати говоря, и в «Хорошо!» очень много есть вещей, значительно превосходящих его стихи, скажем, 23–25-го годов. Но это осталось совершенно неуслышанным, осталось непрочитанным. Вот эта сцена отплытия, бегства Белой армии из Крыма («На оба колена упал главнокомандующий») — это просто было никем не услышано. И все восприняли действительно эту поэму, как «хорошо-с», а поэма-то, прямо скажем, достаточно спорная в отношении политическом. Еще на это обратил внимание Андрей Синявский. «Жезлом правит, чтоб вправо шел. Пойду направо. Очень хорошо». Это пишет человек, который сказал: «Левой! Левой! Левой!» Здесь все понятно. Мне кажется, что одиночество гения в какой-то момент — это входит в условия игры. Если ты гений, ты должен с этим мириться.
Больше вам скажу. Когда-то, в оные времена, Феллини довольно точно определил свою ситуацию: «Я был популярен, пока мое безумие входило в резонанс с безумием времени. А дальше оно стало слишком личным». Конечно, абсолютный провал в общественном мнении таких фильмов, как «Джульетта и духи», он означает неготовность общества, а вовсе не деградацию художника. Мне кажется, что поздний Феллини — Феллини ничуть не менее великий, чем Феллини «Восьми с половиной». Я очень хорошо помню замечательную фразу Ины Туманян. Просматривали какую-то из поздних картин Феллини, и кто-то сказал: «Ну, Феллини кончился». И Туманян со своим армянским темпераментом яростно крикнула: «Чтобы ты так начался, как он кончился!» Вот это, конечно, великие слова.
«Привет, Дмитрий Львович!— привет, Леша! — В книгах и фильмах популярна тема двойников. Обычно двойников изображают антиподами. А если они будут похожи друг на друга, что из этого можно сделать? Возможен ли интересный сюжет?»
Ну, так сказать, приходят на ум «Приключения Электроника», но там двойники тоже… Хотя нет, каким-то духовным сходством они, конечно, обладают. Они храбрые, они бескомпромиссные. Просто Сыроежкин глуп, а Электроник умный. Но духовно они, по-моему, вполне похожи. Правда, конечно, Электроник рефлексирует. Робот Электроник рефлексирует, в отличие от человека Сыроежкина.
А похожие двойники? Я не знаю, честно говоря. Наверное, из этого трудно сделать сюжет. Хотя интересно было бы сделать, понимаете, историю о близнецах, которые друг друга постоянно подменяют. Но думаю, что, кроме комедии положений, из этого ничего не получится.
«Можно ли сделать религиозную лекцию о «Дон Кихоте», вроде вашей религиозной лекции о «Гарри Поттере»?»
Можно, Леша, конечно. Я непременно этим займусь. Правда, такая лекция уже написана — это статья Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот», в которой, правда, акцентированы различия и недостаточно подчеркнуты исторические, в частности глубокие типологические, сходства этих персонажей.
«Была ли у вас задумка написать повесть о современных подростках?»
Ну, задумок у меня вообще никогда не бывает. Это какое-то ужасное подростковое слово. Но тем не менее… И даже не подростковое, а комсомольское, я бы сказал. Но повесть такую я пишу. Это маленький роман, который называется «92-й километр», который сейчас находится примерно на середине работы. И я рассчитываю до конца осени, а может быть, и раньше, до конца сентября, если у меня будет время, я рассчитываю его сдать.
Тут, понимаете, проблема в том, что я все время езжу, у меня очень много разъездов. Вот сейчас я в Одессе. Потом я буду в Выборге. Потом — по всей вероятности, на Дальнем Востоке. А мне для того, чтобы эту вещь закончить, мне нужно недели три просидеть на даче — просто потому, что она про дачу, про детство мое, про Чепелево. Мне надо там просидеть недель две-три — и она будет закончена. Но, к сожалению, необходимость разъездов диктуется, во-первых, журналистскими моими работами, а во-вторых, просто необходимостью как-то зарабатывать лекциями, стихами, ну и необходимостью общаться с аудиторией, не в последнюю очередь. Поэтому если у меня будет две-три недели спокойной работы вот этой осенью, я эту вещь довольно скоро закончу. Мне кажется, она хорошая. Она какая-то, знаете… Ну, во всяком случае, она самая задушевная из всего… Простите меня еще раз это комсомольское тоже слово. Самая задушевная из всего, что я когда-либо писал.