«Обязательно ли для художественного произведения серьезная мысль, глубокая идея? Может ли великая вещь быть безыдейной и пустой?»
Ну, конечно, может, если она эту безыдейность и пустоту как бы постулирует в качестве идеи, если она эту легкость делает самоцельной. Я не верю в идейную литературу, а в литературу с глубокой мыслью я верю. Я вообще люблю очень легкость всякую.
Вот тут есть просьба сделать лекцию по Олеше. Я в следующий раз с наслаждением это сделаю, тем более что в Одессе действительно корни Олеши, и он принадлежит к Южнорусской школе, к Юго-Западу. Но эта школа, прямо скажем, совсем иная, не совсем такая, как у Багрицкого или у Катаева, или у Ильфа и Петрова, или у Бабеля. Олеша очень отдельно. Олеша вообще в русской литературе очень отдельно. Он — наиболее такое цельно эстетическое, эстетское явление. И вот, наверное, в «Зависти» нет глубоких идей, но есть поразительно точные чувства, есть великолепный метод. В общем, без идеи великое произведение создать можно, а без мысли — боюсь, нельзя.
Просят лекцию про Марка Твена. Про Марка Твена вообще довольно много вопросов. Вот, например, мой друг Александр Динас из Саратова пишет:
«А вот не годится ли Том Сойер на христологическую фигуру? Ведь он умирает и воскресает, у него нет отца, он трикстер, он бродячий…»
Ну, он не просто годится. Саша, ты же сам и пишешь, что Гек Финн — это начало американской прозы. Именно с Гека Финна — а еще точнее, как сам же ты пишешь, с Герцога — пошел американский трикстер. И в Америке это очень популярное явление. Скорее уж Остап Бендер американец, чем американская литература чему-то научилась в этом смысле у Европы.
Конечно, и Гек Финн, и Том Сойер — это абсолютно трикстерные персонажи. Я бы больше сказал: Том Сойер — трикстер, а Гек Финн — туповатый друг, который как раз такой летописец их похождений. Ну, правда, у самого Гека Финна есть туповатый друг — это Джим. Но по большому счету, конечно, Том Сойер, вся тетралогия о Томе Сойере — и «Том Сойер — сыщик», и «Том Сойер за границей» — конечно, это попытка американского христологического текста. И у Тома Сойера есть все эти трикстерные качества. Не говоря уже о том, что он, безусловно, носитель учения — учения о личном выборе, о самостоятельности.
Это такой американский герой, из которого во многом выросли впоследствии все американские персонажи. Я, кстати, думаю, что когда Фолкнер говорил, что «Гек Финн — это начало всей американской прозы», он как раз имел в виду именно вот эту маниакальную самостоятельность, стремление бродить, осваивать, покорять, понимать. Я думаю, что у него таких героев довольно много — ну, в «Осквернителе праха», например, в «Сарторисе». Это все его персонажи. И хотя он очень зациклен на проблемах рабства, на проблемах преодоления его, но все-таки такой американский трикстер тоже есть. Надо, кстати, поискать бы — а среди Сноупсов нет ли такого героя? Надо перечитать. Ну, о Марке Твене, может быть, мы еще поговорим.
«Справедливо ли утверждение, что страна, слушающая блатной шансон, выбирает управляющими главных воров и их боготворит? Развивая эту мысль, можно ли сказать, что русские делятся на крадущих и тех, кто еще не ворует?»
Володя, нет, так я сказать не могу. Скажем иначе: все в мире, а особенно в России, делятся на тех, кто ворует и приворовывает. Бо́льшая часть населения России приворовывает, то есть берет то, что плохо лежит, иначе выжить невозможно. Есть часть, которая ворует активно и инициативно. Но это не называется воровством. Это именно называется «взять то, что плохо лежит». Проблема в том, что плохо лежит все. Все лежит не очень хорошо.
И вот в этом одна из российских проблем: российский народ не чувствует себя собственником страны, и не чувствовал им никогда. А может быть, это потому, что он действительно сознательно воздерживается от хозяйствования, он занят чем-то более важным, чем бизнес, голосование, хозяйствование, чем-то исключительно серьезным. Осталось понять — чем. В чем заключается вот это народное творчество? Потому что, в самом деле, сколько можно повторять? Действительно огромное большинство российского населения внешне ничего не делает, а внутренне оно занято постоянно какой-то неуклонной работой. Поэтому ничто никому не принадлежит. Поэтому русское воровство нельзя назвать воровством. Это, я бы сказал, перекладывание плохо лежащего, попытка плохо лежащее положить хорошо — то есть в свой карман.
««Твин Пикс» — это развитие мифа о двойничестве? Или Линч привнес что-то новое в третьем сезоне?»
Я не могу пока судить о «Твин Пиксе», пока не досмотрел последнюю серию. Не так много осталось времени. Как только она выйдет, сразу же (по-моему, 19 сентября или 20-го) у нас будет лекция, которая будет называться «Твин Писк, или Прощание Линча». Вот там пойдет речь о двойничестве и о том, что нового произошло.
«Как вы считаете, в чем популярность и феномен фильма «Горько!» Жоры Крыжовникова? Копья вокруг него продолжают ломаться. Спасибо. Василий».
Василий, к сожалению, не успеваю вам ответить прямо сейчас. Отвечу после короткой паузы. Но пока могу сказать с полной ответственностью, что фильмы Жоры Крыжовникова — это такая русская народная комедия (понятное дело, что это вполне достойный и полноправный жанр), в которой, как и во всякой нормальной комедии, вещи называются своими именами. Шуту это можно. В этом смысле самым точным социальным срезом России советской были фильмы Леонида Гайдая, в которых тоже многое позволялось называть своими именами. И шутки Гайдая мы помним до сих пор потому, что это были горькие шутки. Подробнее поговорим после неизбежной трехминутной паузы.
РЕКЛАМА
Продолжаем разговор. Я еще немножко поотвечаю на форумные вопросы, с вашего позволения, потому что они удивительно забавные в этот раз.
Так вот, возвращаясь к теме фильма «Горько!» Жоры Крыжовникова. Вообще Жора Крыжовников — единственный настоящий комедиограф в сегодняшней России. Скажу — почему. Комедиограф — это не тот, кто снимает хохму. Комедиограф — это тот, кто понимает связь между смешным и страшным, смешным и трагическим. Юрий Никулин, который коллекционировал анекдоты и много в этом понимал, на одной творческой встрече, на которой я был, к счастливому совпадению, объяснял, в чем основа анекдота: большинство анекдотов базируются на трагических ситуациях, и поэтому с помощью черного, как правило, юмора мы преодолеваем страх перед ними. Анекдот — это всегда цинизм, это всегда немножко перемигнуться на эшафоте (а на эшафоте в некотором смысле находятся все живущие). Действительно, по меткому и часто мною цитируемому выражению Искандера: «Юмор — это след от человека, заглянувшего в пропасть и отползающего обратно»
И вот Крыжовников не боится смотреть в эти пропасти. Большинство его шуток циничны. Большая часть его гэгов основана на ситуациях трагических и при этом пародийно переосмысленных. Поэтому «Горько!» говорит о современном состоянии России что-то очень важное, чего серьезный кинематограф не говорит вслух, потому что боится. Могу его понять.
«Кто для Володина главный герой пьесы «Осенний марафон»?»
Конечно, Бузыкин. Совершенно не понимаю, какой тут может быть выбор.
«Почему такое название? И куда спешить осени?»
Вот это вы, Андрей, правильно ставите вопрос. Он осенний по многим причинам — и потому что действие происходит в осеннем Ленинграде, и… Ну, вы знаете, что как бы у Данелии три топоса, которые он воспевает: замечательная Москва времен «Я шагаю по Москве», замечательная Грузия семидесятых годов, времен «Не горюй!» и «Мимино», и замечательный Петербург володинский, который он сумел вот так точно реконструировать «Осеннем марафоне».
Для меня он осенний по трем причинам. Во-первых, осень — это лучшее время в Петербурге, во всяком случае самое красивое, когда грязь и распад входят в такой странный, такой пленительный контраст со стройностью архитектуры, когда забивают ящиками статуи в Летнем саду, когда особенно синей и ясной становится вода в каналах. Вот этот контраст грязи и чистоты, тлена и бессмертия — он особенно виден.
А во-вторых, конечно, осенний марафон — это суета стареющей державы. Она суетится, стараясь как-то все успеть, врет на каждом шагу. Понимаете, тогда вообще вот эта погоня за временем, этот марафон (помните, у него часы там все время звонят, он все время старается успеть) — это была сквозная тема. Это было подчеркнуто, например, в первом фильме Абдрашитова «Остановите Потапова» по замечательному рассказу Горина «Потапов», напечатанном только в «Литгазете» и только на ее юмористической полосе, потому что это абсолютно серьезная проза больше нигде не могла появиться (ну, разве что, может быть, в «Юности», в том же «Зеленом портфеле», который сам же Горин и курировал под видом Галки Галкиной).
Об этом можно было говорить в шутку, потому что «Осенний марафон» ведь тоже имеет подзаголовок «печальная комедия». Но комического там очень мало. Это суетящаяся старость, которая старается везде успеть. Тогда же появилась «Эта странная жизнь» Гранина о Любищеве, который учитывает каждую секунду. Тогда же появилась «Кафедра» Грековой, где завкафедрой всем предлагает писать отчеты, на что была потрачена буквально каждая секунда рабочего дня, хотя и насмешливо предупреждает, что «посещение мест общего пользования можете не фиксировать». Это была лихорадочная попытка все успеть и все учесть. Она чувствовала, что время от нее уходит, и она бешено бежала на пустом месте, бежала на месте.
И марафон Бузыкина — это бег на месте, потому что он ни одной своей проблемы не может решить. Он не может закончить перевод, не может выбрать между женой и любовницей, не может наконец дать пощечину подонку. Потом только эту мечту осуществил Андрей Мягков, дав пощечину все тому же Басилашвили в «Служебном романе». Кстати, это было раньше «Марафона», почти одновременно. Но по большому счету это ни одной проблемы не решило. Поэтому тема «Осеннего марафона» — это старческая суетливость.