Ну и потом, не будем забывать, что третий параметр — возраст самого Бузыкина. Это возраст осени. Ему за сорок. Он понимает, что это его последний шанс (героиня Нееловой). Он понимает, что… Кстати говоря, эта вещь автобиографическая — Володин описывал собственную историю. И он много раз об этом говорил. Это трагическая последняя любовь. Бег на месте, чтобы поймать последний шанс. Отсюда собственно и тема осеннего марафона как высшей и последней точки биографии героя.
«Василий Макарович Шукшин писал, что не может сесть и работать в чистой рубахе и без папирос. Почему писателям свойственны такие ритуалы? И есть ли подобный у вас?»
Ройс, я могу, к сожалению, только ответить старой фразой Владимира Хотиненко: «На жизнь мне хватает, а на образ жизни — нет». Я не могу себе позволить образа жизни в силу того, что у меня и времени нет, и мне надо много действительно писать, много работать, я все-таки штатный сотрудник нескольких изданий. Поэтому у меня при всем желании нет вот этого… понимаете, нет ритуализации творческого процесса.
Я очень люблю Шукшина, но думаю, что здесь он хитрил, здесь он прибегал к метафоре. Шукшин писал шариковой ручкой в детской тетради школьной и мог работать практически в любой обстановке. Ему тоже было не до выбора. Он часто был в киноэкспедициях, много ездил, он был штатным режиссером «Мосфильма» и актером, кстати говоря. Ему пришлось сыграть у Бондарчука, потому что это было условием получения им права поставить заветную картину о Разине. Я, правда, кстати, думаю, что заветный фильм о Разине мог бы оказаться довольно слабым. Но, с другой стороны, кто мы такие, чтобы об этом судить? Ну, я просто имею в виду сценарий «Я пришел дать вам волю», который и противоречив, и грешит большими анахронизмами. Это, конечно автобиографическая картина, а вовсе не фильм о Разине. Ну, может быть, это получилось бы гениально. Кто знает?
Поэтому у Шукшина тоже было не очень, понимаете, с выбором особых ритуалов для работы. Где у него было время работать — там он и работал. А была при этом чистая рубашка или папиросы, или вообще каюта теплохода, на котором жила группа, — это, я думаю, его волновало меньше всего.
Ритуалов, к сожалению, нет никаких. Единственное пожелание к тому месту, где я работаю… Вот это существенно! Во-первых, мне хочется, чтобы я в любой момент мог выйти из комнаты и прервать эту работу. Вот это для меня очень дорого — такое ощущение свободы. Есть некоторые люди, которые пишут: «Вот надо Быкова запереть в комнате и заставить его писать нетленку и не отвлекаться». Вот если бы я был заперт, я бы ничего не написал. Ну, во всяком случае, хорошего бы ничего не написал. Мне нравится возможность всегда прервать работу и всегда возможность выйти из помещения.
А кроме того, желательно, чтобы в помещении был кондиционер, и чтобы он не просто был, а чтобы он работал. Вот это для меня одно из важных условий работы, потому что я принадлежу… Знаете, люди же делятся на так называемых мерзляков и на тех, кому всегда жарко. Мне чаще жарко. Я поэтому и зимой большей частью хожу без шапки. И как-то мне… В общем, мне важно, чтобы в помещении было не жарко. Это каким-то важным образом входит в условия работы.
«Откуда сегодня жуткое и повальное засилье непрофессионализма в стране? Профессионалы — прежде всего люди труда, и труда порой тяжелого, невидимого для публики. Почему же они остаются вне поля зрения СМИ? Или стране сегодня нужен только качественный потребитель?»
Ройс, вот вы почти дословно пересказываете мою статью 98-го года «Блуд труда», где сказано, что действительно профессия перестала быть выраженной основой бытия, выраженным моральным показателем. Более того — она перестала быть важной характеристикой киногероя и литературного героя. Тогда же Виктория Самойловна Токарева, которой я опять передаю привет, замечательно сказала (кстати, в интервью мне): «В стране остались две профессии — богатые и бедные». Это совершенно точная формула. А раньше, кстати, действительно у той же Токаревой профессия героя была важнейшей составляющей его облика.
У меня даже есть, вы знаете, такая точка зрения (может быть, несколько наивная), что профессия — это совесть. У непрофессионала не может быть совести. Человек — это его ответственность перед его трудом. А если у него этой ответственности нет, то он почти наверняка позволяет себе какие-то довольно серьезные отходы от морали. Надо перед чем-то отвечать. А вот где критерий? Как человека закрепить на его месте? Только профессией. Он должен любить эту профессию, иначе он «трость, ветром колеблемая» и «перекати-поле, ветром носимое».
Почему так получилось? Ну, наверное, потому, что Россия, не пройдя толком индустриальную стадию, сразу ввергнута была в постиндустриальную, где профессия не важна. Я помню, как мне покойная Ксения Пономарева, Царствие ей небесное, доказывала, что современный человек сегодня может заниматься продажей айфонов, а завтра — спекуляциями с нефтью. Ну, тогда не было айфонов, а мобильных телефонов. Это продажей любой можно заниматься, потому что это, в сущности, одна деятельность — торговля. Можно быть нефтетрейдером, а можно поставщиком действительно услуг сотовой сети. Но совершенно невозможно быть одновременно нефтяником и производителем телефонов. И невозможно быть одновременно писателем и, допустим, менеджером. Во всяком случае, писатель рано или поздно возьмет верх и задушит менеджера, если не случится наоборот, как это обычно бывает.
Кстати говоря, и менеджер тоже, как мне кажется, не столько профессия, а сколько один из рыночных навыков. А профессия — это доскональное знание производства чего-либо, будь то производство текстов или производство самолетов. Мне кажется, что вычисление логистики, менеджмент в целом — это довольно вторичное ремесло. Это уже обращение какое-то с готовым продуктом. А уметь созидать продукт, уметь делать то, чего еще не было, гораздо важнее, чем организация производства.
Организация производства в России на 90 процентов — это умение обсчитать одного и наорать на другого, обсчитать конкурента и наорать на производителя. Мне кажется, что вообще схема российского производства — это семеро с сошкой, а один с ложкой… Или наоборот, да? Точнее — один с сошкой, а семеро с ложкой, да. Хотя и наоборот тоже ужасно. Это один работает, а вокруг него сидят семь менеджеров — по маркетингу, по уюту, условно говоря, по организации рабочего места, по налогам, по всему. Он работает, а с его работы жируют семь других потребителей, которые называют себя менеджерами.
Да, вот у меня довольно такой старомодный и, может быть, неверный взгляд на работу. Во всяком случае, менеджер — то есть человек, который умеет ухитриться, человек, который умеет организовать чужую работу, — для меня никак не работник. Точно так же, как я высоко, скажем, ценю роль редактора в книге, но все-таки с автором он не сравнится. Если только это не гениальный редактор, которых в России, может быть, пять человек.
Поэтому я с вами совершенно солидарен. Я не принимаю этой постиндустриальной индифферентности, постиндустриального пренебрежения к профессиональному уровню человека, к его профессии. И я не думаю, что главный человек в мире — это посредник. Главный человек в мире — это производитель. Второй в моей иерархии — это понимающий потребитель. А третий — тот, кто позволяет им законтачиться. Ну, они как-нибудь справятся и без менеджера.
Поэтому я предлагаю всем один способ уцелеть в любых пертурбациях. Это срабатывало даже в период сталинских репрессий, когда, например, Рокоссовского все-таки отпустили из тюрьмы, когда во время Второй мировой войны, уже в 40-м году, Сталин понял, что ему потребовались маршалы. Нужно быть незаменимым профессионалом в своем деле — тогда у вас есть, по крайней мере, шанс попасть в шарашку, если вас уж непременно, как все население страны, хотят запихнуть в лагерь и там отделить агнцев от козлищ (в романе «Оправдание» я предположил такой шанс). Но если даже люди не все попадут в лагерь, то единственный шанс уцелеть на свободе и как-то реализоваться — это быть в чем-то незаменимым.
Вот мне Дибров именно такой способ в последнем интервью в «Собеседнике» рассказал, как разбогатеть: научись делать то, чего не делают другие, вот и все. Только профессионализм, только достижение абсолютных высот в какой-то одной области, где на вашем месте нельзя представить никого другого. И какова бы ни была общественная тенденция, вы благополучно выживете и, по крайней мере, состоитесь.
«Мы, евреи, исключительно одаренная нация…»
Простите, дальше я не буду читать, потому что когда я начинаю читать «мы исключительные», мне становится понятно, что здесь идет совершенно явная и дурацкая провокация либо глупость. Вот никогда не говорите о себе «мы исключительные» или «я исключительный». Вас будут считать или дураком, или подлецом.
«У Тарковского в «Рублеве» есть эпизод отлива колокола, — это не эпизод, а это вообще ключевая новелла второй части. — Борис дает распоряжение на обжиг в противоречие с советом рабочих. Заливают же форму под его «Господи, помоги, пронеси!». Это вечное русское «авось», надежда на Бога? Пословица же говорит: «На Бога надейся, а сам не плошай»».
Послушайте, Борис… Бориска — гений, поэтому он знает, как надо делать колокол. И у него получается. А другие не знают. Это вообще история о том, что гений действует вопреки канонам. И скажу вам больше: ему же отец, как вы помните, никакого секрета не оставил. Бориска — он отчасти наслаждается властью, конечно. А у гения всегда есть власть и всегда есть диалог с властью — это отличие его, скажем так, от дилетанта. Потому что гений — сам по себе власть, да? И второе: он действительно не связан каноном, потому что он устанавливает канон. Гений не связан канонами вкуса. Бориска — это в известном смысле автопортрет.
И кстати говоря, прав, наверное, Кончаловский, говоря, что эту новеллу имело смысл сделать главной, а остальные дать флешбэками, потому что для Тарковского она самая главная. Но обратим внимание, что с точки зрения профессии так было бы лучше, а с точки зрения гениальности так было бы хуже, потому что гениальность Тарковского в том, что «Андрей Рублев» сделан во многом поперек канона. Понимаете, это неправильная картина. Это неправильный колокол, но он звонит. Это неправильная картина, но она работает. И она будет работать значительно позже того времени, ког