да уже и канон умрет, и забудут, как делались в России исторические фильмы. О внеисторизме «Андрея Рублева» и даже его антиисторизме написаны тома. И безусловно, в «Рублеве» очень много таких допущений, но тем не менее картина осталась великой, а критики ее сегодня совершенно не слышны.
Скажу больше: в «Андрее Рублеве» есть явные вкусовые провалы. Ну, они очевидны. Что говорить? Синявский, например, их хорошо видел. Но эти вкусовые провалы для гения не важны. Для интеллектуала — да, а для гения — нет. Поэтому «Андрей Рублев» — это фильм… Вот вы сейчас пересмотрите, и не важно, в каком варианте — в «Страстях по Андрею» или в самом экранном варианте… Мне, кстати говоря, экранная версия «Рублева» кажется более компактной и в каком-то смысле более цельной. Но это мои заморочки. Как бы вы ни посмотрели «Рублева», на вас эта картина подействует. Вы ее последние десять минут будете смотреть в слезах (а может быть, и предыдущие два часа). Поэтому я в этом смысле никогда не стою на стороне рабочих, которые знают, как надо обжигать. Гений знает. Рабочие — они профессионалы в своей области.
«Давно интересуюсь феноменом фашизма…»
Я тоже. Это мне напоминает историю, когда Тынянов пришел к Шахматову оставаться… в университет проситься. Ну, не в аспирантуру, а как тогда это называлось? Ну, оставаться при университете. Или записываться в семинар. И сказал: «Меня интересует проблема фонетики». На что Шахматов скромно сказал: «Меня тоже». Вот. Никаких параллелей, конечно.
«Я долго пытался придумать, так скажем, «интеллектуальную таблетку» от него, какую-то формулу, которую скажешь нарождающемуся фашисту — и он схватится за голову, переосмыслит все, раскается и станет снова гуманистом Каких только конструкций я ни выстраивал в голове: Христа, Эко, Дарвина. Но недавно начал подозревать, что если человек фашист, то значит он уже отбросил для себя всякую печку, от которой можно танцевать в деле его спасения. А может, ее и не было никогда. Неужели это так? Как вы считаете? Или все-таки фашистское сознание шизофренично, а значит — можно, воздействуя на хорошую сторону личности, все-таки спасти человека? Кирилл».
Кирилл, вы задали самый главный вопрос и самый болезненный. И над этим вопросом думает сейчас бо́льшая часть человечества. Кстати, мне тут надо было для «Дилетанта» перечитывать Черчилля. Ну, я читал когда-то «Историю мировой войны» для своих нужд профессиональных, а теперь мне надо было ее перечитывать, чтобы написать о нем статью. И вот я рассматривал книгу с этой точки зрения. Я вам, Кирилл, попробую ответить. Сразу вам говорю: мой ответ чрезвычайно субъективен и, может быть, не универсален. Но вы спросили меня, поэтому отвечаю я.
Фашизм — это не идеологическая и не социальная, и не исторически обусловленная вещь; это вещь эмоциональная. Это стремление испытывать эмоции определенного порядка, а именно — радостно (всегда важна здесь очень эйфория) избавляться от химеры совести. Знаете, процесс выхода Хайда из Джекилла у Стивенсона всегда сопровождался эйфорией, раскрепощением, восторгом. Ну, Джекилл как бы эякулировал Хайдом. Эякуляция же — это тоже такая вещь очень приятная. И это такое оргиастическое падение, экстаз падения, восторг преступления всех моральных границ. Вот что такое фашизм.
Это нужно отличать от фанатизма, от тоталитаризма. Потому что когда человек экстатически марширует под знаменем — это иногда может быть и не фашизм. Он просто экстатически делает то, во что верит. А для фашиста очень важно, что он преступает совесть. Он прекрасно понимает, что громить — дурно, что истреблять одну нацию за счет объединения другой — мерзко, что громить более слабую страну от имени более сильной, прикрываясь именно разговорами о ее величии, — это мерзко. Они все это понимают, но они с наслаждением себе это разрешают.
Значит, вывод только один: надо дать наслаждение более высокого порядка. Человек стремится всегда к максимально сильной эмоции. Это знали и до Веллера, Веллер просто из этого вывел довольно изящную теорию. Человек всегда стремится к максимально сильному наслаждению. Значит, отвадить его от фашизма можно только одним способом, а именно — дать ему наслаждение более высокого порядка.
И вот я страшную вещь сейчас скажу… Наверное, не надо ее говорить, но скажу. Экстаз падения — сильное чувство, да. И он, как правило, сопряжен с такой самоотдачей дьяволу. Ты как бы отдаешься дьяволу. Это очень сильно завязано на эрос, на садомазохизм. Ты отдаешься дьяволу. А есть эмоция более высокого порядка — все-таки это утверждение своей самоценности; грубо говоря — самоуважение.
И вот в случае с фашизмом самоуважение оказалось сильнее, чем желание себя растоптать. Выиграла цивилизация, основа которой — это не отказываться от химеры совести, а быть хорошим в собственных глазах. Вот для советского человека в огромной степени и для Черчилля… Поэтому, кстати, только поэтому Черчилль иногда восхищался советским проектом. Человеку очень важна (по Маслоу или по Хлебоу — неважно) высокая самоидентификация. Ему важно быть в собственных глазах святым, быть правым. И вот это наслаждение от того, что ты становишься мерзким, оно сильное, конечно, но оно животное. А есть более высокое самоуважение — это действительно в собственных глазах быть борцом за правду, защитником слабых, истинным христианином. Вот на этом выиграл Черчилль: он сумел своей нации (может быть, за счет несколько комического британского самовосхищения), сумел своей нации дать это самоощущение правильных, самоощущение добрых и сильных.
Вы обратите внимание на такую вещь. Вот там у него есть описание первой бомбежки в Лондоне, довольно сильное. Я же, кстати, настаивал всегда на том, что «История Второй мировой войны» Черчилля — это художественное произведение. Он получил за него «Нобеля» не только потому, что историкам «Нобеля» не давали, а потому, что это никакая не история. Если писать объективную историю Второй мировой войны, то главное в ней — это не Дюнкерк, а Сталинград. Но для Черчилля Сталинград — это эпизод на Восточном фронте, а главное происходило, допустим, во время Войны в пустыне. Это никакая не история. Это автобиография духовная.
И вот там есть сцена, когда во время первой бомбежки… Там: «Жена меня разбудила. Мы взяли с собой в ближайшее бомбоубежище бренди, которое всегда берем во время маленьких пертурбаций нашей жизни. И англичане подшучивали в бомбоубежище и весело пересмеивались, как всегда делает англичанин перед лицом опасности». Понимаете, это прекрасно сказано! Это сказано весело. И так, вообще-то, чаще-то гораздо делает русский перед лицом опасности с его циничным и черноватым юмором. Но вот Черчиллю важно подчеркнуть это английское хладнокровие и английскую иронию.
И поэтому его книга — это книга о том, что можно противопоставить фашизму. Фашизму можно противопоставить самоуважение, потому что фашист (и вот это главное), он не уважает себя, он в каком-то смысле ненавидит себя. Вот фашизм — это феномен чистой самоненависти: «Я настолько плохой, что это доводит меня до такого оргазма». А вы попробуйте быть настолько хорошим — и все будет совершенно иначе. Вот это фашизму можно противопоставить. И это иногда работает.
Мы поговорим еще через три минуты.
НОВОСТИ
Ну, я еще немножечко поотвечаю перед тем, как мы перейдем к лекции.
«В условиях нынешних войн обозначаются люди, которых война переродила и ускорила их эволюцию, как это было в XX веке. Или после XX века это уже невозможно? Что может спасти упрямое большинство от мещанства и консьюмеризма, кроме войны и революции?»
Это вообще довольно смешной вопрос, простите меня, хотя он задан вовремя и серьезно, с серьезными намерениями. Понимаете, какая штука? Не следует думать, что война спасает от мещанства и консьюмеризма. Наоборот — война очень способствует консюмеризму. Обратите внимание на феномен мародерства, на то, как в блокадном Ленинграде скупали предметы культуры многие. Были и такие люди.
Не нужно думать, что война снимает какую-либо проблему. Война загоняет проблему вглубь, война отвлекает от нее внимание. Но война никогда не делает людей лучше. Она, может быть, делает одних героями, а других предателями — то есть она, ну, вытаскивает наружу то, что в людях сидело. Но это экстремальная ситуация, величайший стресс. И может быть, кстати говоря, очень многие из тех, кто стали предателями или убийцами, или мародерами, они, не случись войны, прожили бы нормальную и тихую жизнь. Да, мы не узнали бы их сущности, но преступления, совершенные ими, тоже не были бы совершены.
Война только увеличивает количество зла в мире, увеличивает максимально, радикально. Не следует думать, с помощью войны можно какую-либо проблему решить. С помощью войны можно ее, как правило, усугубить, обострить предельно. С помощью войны можно стереть границы между народом и государством, между властью и государством, между властью и родиной. Бывает такое, да. Прав, наверное, Андрей Лазарчук, говоря, что война делает внешний план мира более пластичным.
И без войны некоторые вещи решить нельзя. В частности, переучреждение государства без войны очень редко становится возможным. Наверное, без гражданской войны невозможно решить проблему рабства. И кто-то, как правило, модернисты в гражданской войне всегда побеждают, потому что они имеют будущее («Бог на стороне больших батальонов»), а соответственно, прошлое, как правило, проигрывает, даже если это такое качественное, такое аристократическое, культурное прошлое, как во время русской гражданской войны. Ну, там были свои тараканы. Поэтому война может иногда переучредить страну, но уменьшить количество зла, снять реальную проблематику, хорошо повлиять на людей она не может никогда. Война не ускоряет эволюцию.
Скажу вам больше. Война — это главный и наиболее радикальный тормоз эволюции, это способ ее страшным образом затормозить. Мне кажется, что, во всяком случае, и Первая мировая война, и Вторая (по мнению некоторых мыслителей, это одна война с большим перерывом), она истребила в Европе поколение модерна, потому что это поколение грозило слишком радикально переустроить мир, а мир был к этому не готов. Поэтому в печку войны, в пекло войны было брошено великое поколение модерна.