«Наверняка вы осведомлены об инциденте с Михаилом Саакашвили. Как по-вашему, Саакашвили выдавливает Порошенко или страна Украина? Игорь, Киев».
Игорь, слишком просто было бы так ставить вопрос. Мне кажется, что Саакашвили в известной степени оказался заложником в той внутренней борьбе, которая идет сейчас в Украине. Я сейчас на Украине нахожусь (в Украине, если вам так больше нравится), когда это все говорю. Я в Одессе здесь с очень многими жителями поговорил о Саакашвили. Значительный процент одесской интеллигенции его не полюбил и предъявляет к нему абсолютно стандартные обвинения, типа «очень много было бла-бла, и ничего не сделано, а взяток брать, например, в порту при его креатурах стало гораздо больше».
Мне представляется… Сейчас тоже неприятные вещи буду говорить. Ну а как их не сказать, с другой-то стороны? Мне представляется, что Саакашвили — в известном смысле заложник внутренней борьбы, которая происходит сейчас в Украине. Революция по своим последствиям никогда не бывает радужной. И в самом деле за эту революцию кто-то должен расплачиваться. Очень много чего наворотили, скажем, русские в своей революции в семнадцатом году. И они потом придумали для себя универсальную отмазку, что все это сделали евреи, что революцию делали евреи, выбиравшиеся таким образом из черты оседлости, а русский народ, как всегда, был ни при чем и, как всегда, ждал, чья возьмет. Это не совсем так, потому что, скажем, в статье Горького «О русском крестьянстве» описано множество сугубо русских зверств, которые уж никак не могли творить сплошь евреи (столько евреев не было), но тем не менее попытка свалить на чужого всегда была.
Лишение Саакашвили гражданства — это клинически наглядный случай, поразительно ясный случай, когда вину за недостатки революции, за ее пороки пытаются перевалить на чужого: «Это все не мы, это все вот он». Я при этом понимаю, что лично для Порошенко, может быть, Саакашвили — давний его друг со времен, допустим, студенчества или еще когда-то, ну, со временем своего обучения в Киеве, — для него Саакашвили не чужой. Но ему нужно сейчас указать, типа как указывает на купчика Верещагина Ростопчин: «Братцы, все это он!»
И поэтому, понимаете, вне зависимости от моего отношения к Саакашвили… А мое отношение к нему весьма негладкое, весьма неровное, очень часто довольно ироническое. Но как бы я к Саакашвили ни относился, это попытка свалить пороки и грехи на чужого, это попытка выдавить чужого. «Давайте Одесса будет управлять собой без этих грузинских варягов. Давайте Украина будет обходиться без партии Саакашвили. Давайте мы сами будем решать свои проблемы, потому что у него уже была попытка в Грузии — и у него не получилось. Он там лишился гражданства, в собственной стране. Гы-гы-гы». Я очень много такого отношения к Саакашвили наблюдаю сейчас в Украине.
И еще раз говорю: вне зависимости от моего личного отношения к Саакашвили, достаточно неровного, вот с лишением гражданства — это акт смешной и неблагородный, это попытка перевалить неуспехи и поражения украинской революции на чужого человека, на национально и классово чуждого.
В России такое было множество раз. Понимаете, главным демоном Русской революции, главным виновников всех так называемых перегибов был назначен Троцкий (Бронштейн). Во-первых, еврей. Во-вторых, действительно человек, ну, прямо скажем, очень далекий от нравственных эталонов. В-третьих, считается даже (и все об этом говорят), что это он и Свердлов отдали приказ убивать царскую семью, «а наш Ленин был здесь совершенно ни при чем, и Ленин пытался их сохранить». Ну, это же ложь очевидная.
Давайте сразу поймем, что вообще любые попытки свалить неудачи революции на чужака — это признак слабости. И я, без восторга относясь ко многому в Украине, надеюсь, что эти признаки слабости не говорят об окончательном поражении революции. Впрочем, понимаете, не мною же сказано, что революция ценна только, пока происходит. Вот пока она происходит — это освобождение от страха, это национальный подъем, это культурный и социальный рывок. А когда она уже произошла… «Поле битвы после победы принадлежит мародерам». Это старая пословица, которую Радзинский так изящно использовал. И никакого здесь нет противоречия.
Конечно, последствия революции всегда ужасны. Майдан по замыслу, по идеям, по вдохновленным лицам, которые мы там видим, Майдан — это миг колоссального национального вдохновения, рывка. Потом почти всегда наступает глубокий дизапойнтмент [disappointment?]. Но вопрос в том, как вы из этого выйдите. У вас, по крайней мере, есть развилка. И революция все-таки интереснее, чем стагнация, чем реакция, особенно когда еще и реагировать-то не на что.
««Антисексус» Платонова — шутка, пародия или в нем есть скрытый смысл? Почему критики уделяют столько внимания этому произведению? В чем особенности языка Платонова? Почему он всемирно известен?» И просят лекцию.
Дима, я прочту лекцию о Платонове, хотя уже ее читал. Понимаете, Платоновым должны заниматься все-таки профессионалы, типа Корниенко, типа Шубиной, типа Вигилянской — автора лучшей, на мой взгляд, статьи именно о корнях языка Платонова. Кстати, Евгения Вигилянская о Платонове — вы можете найти ее в Сети. Там доказано, что Платонов так же радикально смешивает слои языка, как перемешивается в это время социум. И Платонов (там просто это показано) берет обычную фразу и слова в ней транспонирует в максимально разные регистры. Он берет, если угодно, максимально удаленные стилистически синонимы. Скажем, вместо «Портрета Дориана Грея» это было бы «Парсуна Дориана Серого» или Дориана Седого. Вот так. То есть из фразы, которая звучала бы совершенно нейтрально, он путем перевода разных слов в разные языковые слои как бы ставит эти слова под углом друг к другу. Ну, об этом столько написано, что мне ли, понимаете, читать лекцию на эту тему? Наиболее наглядно это в бродящей, такой переходной вещи — в «Епифанских шлюзах».
А теперь — что касается «Антисексуса». Понимаете ли, конечно, это не шутка (при том, что это пародия). У Платонова вообще проблема связи эротики и революции, общества и революции, она поставлена острее, чем у многих современников, потому что он ее глубже понимал. Он понимал, что основой патриархального общества является именно семья — и, следовательно, отношения полов. Ну, это понимали, например, и Чернышевский, и Брики. И я подозреваю, что это понимал Ленин. Может быть, поэтому у Платонова в его личной практике семья имеет такое колоссальное значение. И отношения его с женой — это отношения и с музой, и с родиной, и с литературой. И он наделял ее действительно, ну, всеми возможными ипостасями, всеми возможными ролями, функциями. Для него отношения с женой — это вопрос жизни и смерти. Это не просто любовь и не просто половое чувство. Так вот, кстати говоря, именно в своей рецензии на Хемингуэя он говорит о примитивной сексуальной любви, которая не может быть альтернативой жизни.
Я бы рискнул сказать так: «Антисексус» — это продолжение той утопии, которая завораживала в России очень многих, и прежде всего Блока. Это замечательно показано в книге Эткинда «Хлыст», Александра Эткинда. Эткинд вообще, к моей радости, становится очень модным мыслителем. Для меня-то он один из главных мыслителей России в последние тридцать лет. А сегодня он в большой моде. Я только что прочел, например, книгу Ямбурга «Беспощадный учитель», и там цитаты из Эткинда составляют значительную часть текста. Кстати, книга Ямбурга мне представляется ужасно полезной, умной и своевременной. Учителей, особенно профессиональных, надо читать. Не о себе говорю, а о более значимых коллегах. Там жестокий учитель — это век. Беспощадный учитель — это история. Вообще жестокая книга, конечно. Много сказано такого, что лучше и с самим собой не проговаривать. Ну, это бог с ним, ладно.
Так вот, возвращаясь к проблеме Платонова. По мысли Эткинда, достаточно точной, для очень многих русских революционеров революция — это отказ от власти пола, потому что именно пол создает основу для неравенства, угнетения, для раскрепощения животного в человеке. Возникает такая утопия оскопления, которую тут же Эткинд рассматривает на примере русских сект скопческих, которая очень интересовала, кстати говоря, Мережковского — почитайте сцену скопческой пляски. Этот жуткий запах скопческого пота, вообще дико натуралистичная сцена (во второй трилогии, в «Царстве зверя»).
Так вот, возвращаясь к проблеме Платонова. Для Платонова тоже «Антисексус» — это преодоление животности, преодоление звериного человеческого начала. И революция пришла прежде всего для того, чтобы это начало или отменить, или трансформировать. Платонов думает о том, каким образом можно было бы животное в человеке… Это вечная, кстати говоря, тема — животная. Мы об этом много раз говорили. Как животное в человеке можно претворить, переделать? Об этом и написан «Антисексус».
Просто «Антисексус» вообще надо воспринимать в контексте эротической литературы двадцатых годов. Мы сейчас с Лизой Шестаковой — замечательной моей когда-то студенткой, а сейчас уже давно выпускницей — с Лизой Шестаковой, хорошим писателем, готовим довольно большую антологию прозы двадцатых годов, посвященную проблеме сексуальной революции. Сюда входят упомянутые… Ну, я об этом говорил. Просто пока я об этом говорил неделю назад, помните, я бросил клич: кто из издателей за это возьмется? И я получил предложение. И мы сейчас это делаем для «АСТ». Договор мы подписываем, мы делаем. Думаю, что мы к сентябрю-октябрю эти тексты соберем.
Туда входят и Глеб Алексеев с его «Делом о трупе», и Заяицкий с «Подробностями жизни Лососинова»… Или как там называется? «Записки Лососинова». И безусловно, «Без черемухи», и «Игра в любовь» Гумилевского, и «Луна с правой стороны» Малашкина. Туда входят очень многие… Да и «Маруся отравилась» Маяковского. И «Антисексус» Платонова.
Дело в том, что раскрепощение секса в двадцатые годы — это, как бы сказать, переход на… Ну, как это сформулировать? Переход на мещанский уровень великой сексуальной утопии Русской революции. Помните у Губермана: