Конечно, русская литература ни в чем ни перед кем не виновата. Просто у нас, кроме русской литературы, ну, и балета, мало что есть предъявить окружающим. И когда мы говорим о санкциях… Например, пишут: «Нам объявлена торговая война». И не только премьер Медведев пишет, а многие. Послушайте, так вы же всю жизнь говорили, что вы воинственная нация. Так воюйте! Пусть вам объявлена торговая война — так покажите миру то, чего у него нет! Предъявите то, с чем мир не сможет воевать, а в панике задерет лапки и вернется обратно. Только пусть это будет не только автомат Калашникова, а что-нибудь хотя бы сопоставимое с iPhone или Boeing. Ради бога!
Потому что война для России… Вы говорите всегда: «Война — оптимальная сфера». Так что же вы так паникуете, когда вам объявили войну? Война объявлена — радоваться надо! Еще Достоевский писал (ваш любимый, ваш кумир, кумир сегодняшнего патриотизма): «Все мы с началом войны испытываем какое-то радостное чувство». Ну, есть такие извращенные люди, такое больное сознание, которое, чувствуя некоторый резонанс со своей постоянной внутренней катастрофой, при виде войны испытывает радостные чувства. Так что же вы паникуете, когда вам объявили войну? Радуйтесь! Вам война объявлена! Или вы умеете только убивать? Вы попробуйте в войне предъявить еще и некоторые стратегические и интеллектуальные качества. Попробуйте доказать, что вы лучше противника. И тогда, безусловно, война будет для вас сплошным праздником. А поскольку это не так, сильно подозреваю, что и война сильно преувеличена, и воинственность сильно преувеличена.
Ну а мы с вами поговорим через три минуты.
РЕКЛАМА
Ну, что же? Приступаем к шестой четверти — скажу я математический абсурд. У нас же традиционно все-таки три четверти в программе. Ну, у нас пошла шестая часть. То есть четыре, да. Сейчас пошла лекция. Пять шестых были посвящены разговорам, а сейчас попробуем поговорить с Алексеем Константиновичем.
Алексей Константинович Толстой, наверное (прав Леонид Зорин, еще раз), одна из самых гармоничных и обаятельных личностей в истории русской литературы. И для меня до сих пор было парадоксом, почему этот феноменально и, главное, разносторонне при этом одаренный человек всегда воспринимался как-то в тени классиков первого ряда, хотя вот для меня, безусловно, он одним из них и был.
Конечно, когда ты пишешь одновременно со Львом Толстым, да и вдобавок жену твою тоже зовут Софья Андреевна, очень трудно быть первым Толстым, всегда ты оказываешься вторым. Конечно, Толстой одним своим существованием отодвинул большинство современников на второй план именно этим диктуется общая к нему скрытая недоброжелательность, за ничтожными исключениями.
Но Алексей Константинович, как мне кажется, по глубине своих историософских воззрений Толстому Льву не уступает никак. А главное — они не конкуренты, потому что Алексей Константинович прежде всего поэт. Как романист он оставил всего один роман, исторический правда, надо сказать. Здесь он тоже не конкурент Толстому, поскольку это выдержано в жанре тогда еще не существовавшем — в жанре фэнтези.
И может быть, Алексей Константинович был пророчески прав в том, что о русской истории можно писать только фантастические романы, поскольку эти романы действительно отличаются чрезвычайно глубоким проникновением в самую суть психологии и Ивана Грозного, и Малюты Скуратова, и народа, который далеко не склонен к пассивному терпению, а в те времена еще пытается кое-как влиять на свою судьбу. Во всяком случае, образы благородных разбойников — как ни крути, наиболее активной части народа, наиболее пассионарной — я думаю, они принадлежат, конечно, к самым бесспорным художественным удачам этой книги.
Ну, поговорим о Толстом в целом. Даты его жизни хорошо известны, их как-то легко запомнить: 17 —75. Да прожил он очень мало — 58 лет — даже на тогдашнем фоне. Все жалели о том, что он был еще только в расцвете сил и таланта. Мы не знаем точно, была ли его смерть действительно результатом страшной ошибки (вколол он себе большую дозу морфия) или самоубийством (об этом тоже говорили). Он действительно очень страдал от мучительных головных болей и от астмы в последнее свое лето. Но этот вопрос как бы в его биографии не главный.
Интересно другое — почему автор столь разносторонний и одаренный оказался в сознании современников как-то оттенен другими фигурами, затеснен, во второй ряд затиснут без особенного, по-моему, на то основания? Алексей Константинович Толстой воспринимался многими современниками (ну, в частности, Тургеневым в некрологическом письме) прежде всего как, дословно цитируя, «человек он был хороший и добрый, и гуманный». Человек он был действительно очень хороший. И душа его видна в каждой строчке.
Но прежде всего оценивают именно эту его человеческую или гражданскую ипостась, забывая о том, что он был, во-первых, виртуозный и чрезвычайно одаренный лирик, автор нескольких бесспорных шедевров, которые первыми оценили композиторы, сочиняя в изобилии романсы на него. Ну, конечно, самый знаменитый — это «Средь шумного бала, случайно…». Но его исторические баллады, мне кажется, они заслуживают особенного восхищения именно потому, что Толстой вернул русской поэзии пушкинскую ее тягу к сюжету и к мысли. Мысль у него всегда напряженно работает. И фабулу он излагает замечательно — так же, как Пушкин в «Женихе». Но Пушкин, как правильно писал Белинский, в этом роде много писать не стал — оставил один шедевр и перешел к разработке других направлений.
Исторические баллады, народные баллады Толстого замечательны своим лироэпическим синтезом. И особенно, конечно, баллады о богатырях, из которых лучшая, разумеется, «Илья Муромец». Помните:
Под броней с простым набором,
Хлеба кус жуя,
В жаркий полдень едет бором
Дедушка Илья.
Снова веет воли дикой
На него простор,
И смолой и земляникой
Пахнет темный бор.
Мы всегда это вспоминаем, на протяжении всей жизни, с детства, когда строчки эти певучие мгновенно запоминаются. Тут трудно не сказать каких-то банальностей о том, что, вообще-то, поэзия и должна быть певучей и мнемонически привязчивой, действительно западающей после первого чтения в память. И Алексей Толстой в этом смысле действительно очень музыкален и при этом афористичен. Ну, в знаменитой былине про Алешу Поповича, помните, где:
Я люблю тебя, царевна,
Я хочу тебя добыть,
Вольной волей иль неволей
Ты должна меня любить.
Это предельно просто, фольклорно просто — и тем не менее, и музыкально. Это единственно точные слова в единственном порядке. И вся его лирика — любовная ли, историческая ли — это тоже лирика, безусловно. Хотя вот лироэпический жанр традиционно исключают из лирического корпуса, и даже баллады его печатаются отдельным разделом. Но тем не менее это тоже лирика, потому что все-таки апеллирует она прежде всего к музыкальному, эстетическому нашему чувству, ну и разумеется, скорее к душе, нежели к разуму.
Его баллады замечательны тем, что Толстой отстаивает в них удивительный образ России. Он довольно много раз говорил о том, что не принадлежит ни к западникам, ни к славянофилам, а к той настоящей, подлинной России, которая мечтается нам всем и которая где-то была же до этого разделения. Сам он считает, что начало этому разделению положил, конечно, Грозный, который разделил народ на правильный и неправильный. В этом смысле он к Грозному относился не просто скептически. Мы знаем замечательные его слова из предисловия к «Князю Серебряному»: «Удивительно не то, что существовал такой тиран, а то, что существовало общество, которое этого тирана готово было терпеть». Ну, правда, на это наши современники возразят, что во всем мире в это время власть была весьма жестокой.
Но надо сказать, что и оппозиция этой власти была гораздо нагляднее. Нигде все-таки до такой степени пиетет перед властью не доходил до таких фантастических показателей, нигде царь не был помазанником Божьим. Кстати говоря, в драматической трилогии Алексея Толстого, в этом драматургическом шедевре, там польский посол прямо совершенно говорит Ивану Грозному: «Был у нас плохой король — мы выбрали другого». Как?! Как можно выбирать царя? Вот это для Грозного выше всякого разумения. Для него царь — это прямое продолжение Бога.
И вот Иван Грозный, как кажется Толстому, а в особенности, кстати, и Петр Алексеевич, который «заваривает крутеньку кашу» в его знаменитой балладе тоже, — они положили начало этому страшному расколу народа на две совершенно несовместимые его части. Грозный начал, а Петр Алексеевич это дело сильно укрепил. Конечно, отношение его к Петру Алексеевичу было во многих отношениях ироническим.
Он молвил: «Мне вас жалко,
Вы сгинете вконец;
Но у меня есть палка,
И я вам всем отец!..
Но это, впрочем, в шутку,
Петра я не виню:
Больному дать желудку
Полезно ревеню.
Хотя силен уж очень
Был, может быть, прием;
А все ж довольно прочен
Порядок стал при нем.
Это я все цитирую по памяти, возможны какие-то сбои. Но «История Российского Государства от Гостомысла до Тимашева» тоже сразу врезается в мозг.
И вот что мне кажется очень важным — что Толстой относил себя к той древней, неделимой, единой России, которая существовала до опричнины, которая существовала до искусственного и до сих пор непреодоленного (и теперь уже, может быть, непреодолимого) разделения. Понятно, что так проще править самодержавно, если одну половину народа все время натравлять на другую, натравливать систематически. Но, между тем, этот способ правления не только самый надежный, но и самый самоубийственный, как ни печально это звучит.
И вот в результате свой идеал общественного устройства и свой идеал государственного служения Толстому приходится искать в доопричной Руси, особенно, конечно, в России князя Владимира, в России богатырской, в России древней. И неслучайно в его знаменитой балладе «Змей Тугарин» идеалом устройства становится именно эта владимирская Русь, в которой Русь азиатская еще не имеет никакого права. Ведь неслучайно Змей Тугарин — это такой представитель страшной тоталитарной азиатчины, азиатской хитрости, жестокости, насмешливости.