Так вот, современный российский кинематограф — что самое удивительное — он как будто принципиально отказался от поисков человека. Меня вот тут спрашивают, как я в этой связи рассматриваю «Нелюбовь». Как раз «Нелюбовь» мне кажется большой удачей Звягинцева именно потому, что героев там жалко. Жальче всего их, кстати говоря, в эротических эпизодах, которые вместо того, чтобы вызывать отторжение, физиологическую брезгливость у зрителя, они вызывают у него некоторое сострадание и даже умиление. Вот эти жалкие, мерзкие люди — они пытаются еще как-то любить друг друга, еще друг друга как-то иногда погладить по голове. Это вызывает, с одной стороны, брезгливость, с другой — сострадание.
И мне как раз кажется, что «Нелюбовь» — это фильм не о нелюбви. Вы будете сейчас, я понимаю, меня опять заклевывать (и мне даже, в общем-то, это стало почти приятно), но самые малоприятные люди в фильме Звягинцева — это спасатели «Лизы Алерт», условно говоря. При том, что «Лиза Алерт» — это организация, которая делает самое большое, самое главное, может быть, дело в сегодняшней России, и это носители добра, но в картине (нарочно или ненамеренно так получилось — я уж не знаю) они самые жестокие, самые раздраженные. И самое главное — они с высоты своей моральной правоты пытаются всех поучать. Они ведь не жалеют совершенно этих родителей, у которых пропали дети. Они все время им стараются показать: «Вы же сами и виноваты». И вообще вот эти «святые», которые с высоты своей моральной святости пытаются всем остальным показать, как надо,— это вызывает у меня определенные вопросы.
Кстати говоря, когда я в свое время конфликтовал с Елизаветой Глинкой… Сегодня многие скорректировали свое отношение к ее деятельности. Хотя посмертно ее критиковать я, например, не могу. Я считаю, что надо с оппонентом спорить, пока он жив. Но то, что появляются люди, которые благодаря ореолу святости выходят абсолютно из зоны критики — это, на мой взгляд, неприемлемо. Мать Тереза, например, которая на Западе воспринималась как святая уже при жизни, тем не менее бывала часто разоблачаема, оспариваема и перемещаема в зону критики. Это нормальное явление.
И вот как раз в «Нелюбви» самые неприятные люди — это вот те самые «святые», которые и считают себя святыми. В них есть какое-то ужасное самодовольство, которого, например, в отце мальчика там нет. Это, кстати, одна из лучших ролей, не зря ее сыграл замечательный театральный актер и педагог. И как раз сцена его соития с героиней молодой и очень талантливой Васильевой мне кажется не физиологичной, а она мне кажется какой-то нежной и жалкой, понимаете. Ну и мать этого мальчика несчастная, которая тоже начинает все понимать. А вот его трогательные дурацкие попытки в тридцать лет с небольшим выглядеть на двадцать, и как она понимает всю свою зависимость от этого нового своего любовника-спонсора и так далее — это жалкие вещи. Поэтому вот как раз «Нелюбовь» — она не кажется мне холодным фильмом, она не кажется мне фильмом, полным такой уж нелюбви.
А вот «Аритмия» Бориса Хлебникова показалась мне как раз фильмом, где с любовью напряженка, потому что… Ну, вот есть история девочки, которую главный герой с риском для ее жизни и для своей биографии, для своей свободы оперирует в полевых условиях. Мы же так и не узнаем, что с этой девочкой случилось — выжила она, собственно говоря, или нет. А это ключевой вопрос для фильма. Это как надо не любить своих героев, чтобы даже, если ты снимаешь гипотетический сериал, а потом на него не хватает средств, чтобы вот так в никуда бросать их судьбы?
А мне интересно, что случилось с инфарктницей, которую он вез и которую заставили возить из одной больницы в другую, потому что не верят в инфаркт. А мне интересно, что случилось с девочкой. А мне интересно, как завершился конфликт главного героя с начальником. Конечно, Яценко очень обаятельный актер, и он старается сделать все, чтобы я его персонажа полюбил, но делать брови домиком для этого недостаточно. Мне хотелось бы понять, из-за чего он разводится с женой, что этому предшествовало. Я не могу на слово верить человеку, что он добрый. Понимаете? Вот это вызывает определенные вопросы.
И я боюсь, что сегодня главная любовь к герою заключается в том, чтобы его простраивать, дорисовывать, рисовать ему второй фон, какое-то второе дно, иначе передо мной плоская кукла, которую любить невозможно. Это при том, что «Аритмия» — очень талантливая картина. Я знаю, как сейчас ломаются копья вокруг эстетики. Любой человек, который не смотрел «Игру престолов», объявляется необразованным. Любой человек, которому не понравилась «Аритмия», является бездуховным. Нет, все очень хорошо. Спасибо.
Последнее, что я хочу сказать перед ответами на вопросы. Масса просьб с лекцией по Олеше. Как и обещал, будет Олеша. И очень много вопросов по Флоберу. Я думаю, что будет развернутый ответ по Флоберу — если не сейчас, то в следующий раз. Прервемся на три минуты.
РЕКЛАМА
Ну, я начинаю отвечать на вопросы по мере сил.
«Уважаемый Дмитрий Львович, может быть, то, что вам с Шахназаровым не нравится в нынешней России — это плоды развалившейся советской империи? Не надо разделять сталинский СССР и советский, это близнецы-братья».
Nicoletta, ну я так вас люблю! Зачем же вы говорите глупости? Вы же понимаете прекрасно, что Советский Союз двадцатых годов, тридцатых, сороковых — это три совершенно разные страны. А уж Советский Союз пятидесятых, шестидесятых и семидесятых — это тоже огромные полосы разной жизни, разных даже с виду, даже по целеполаганиям, по всем приметам это совершенно разные государства, понимаете, взаимоисключающие. Это то, что Бабель называл «извилистая прямая ленинской кривой». Это как раз… Или наоборот — «извилистая кривая ленинской прямой».
«Они делают вид, что у них есть история, а у них есть на самом деле смена всех парадигм».
Никакой цельной истории здесь нет и никакой цельной империи. Близнецы-братья — сталинский СССР и ленинский СССР, да? Скажите еще — брежневский. Это абсолютно разные страны. Вот это меня, кстати, и поражает.
Знаете, вот сейчас… К вопросу о Шахназарове. Сейчас выложили у меня в сообществе интервью с ним, которое я делал ровно 22 года назад. Если его сравнить с нынешним, которое выйдет в «Собеседнике» через неделю, больше всего поражает то, что все главные проблемы, все основные направления мысли уже тогда, 22 года назад, сформулированы, непосредственно после первых его восьми картин. С тех пор он снял еще десять, но жизнь осталась абсолютно на том же уровне.
Сравните 22 года, прошедших между 45-м и 67-м, годом моего рождения. Это совершенно другая страна. Это путь огромный, который пройден. И вехи на этом пути — 56-й, 58-й, 62-й, 68-й… Нет необходимости подчеркивать и напоминать главные этапы поствоенной, послевоенной советской истории. 61-й напомним, да? Это страна, у которой были великие достижения, великие провалы, колоссальные перспективы, чудовищные тупики. Все было. Но это была страна с историей. А куда развивалась Россия после девяностых (и в основном утрачивая собственные достижения), мне кажется, нет необходимости напоминать.
«Удивило агрессивное и персонализированное восприятие Быковым текста Яковенко. В тексте Яковенко я не усмотрел персональных выпадов или обвинений».
Ну, вы молодец, Юрий. Вы вот не усматриваете персональных выпадов и обвинений в тексте, полном персональных выпадов и обвинений. Там еще очень смешно: Игорь Яковенко требует от меня, чтобы я, меняя свои амплуа — скажем, от педагогического в поэтическое, от поэтического в прозаическое и так далее, или в политическое,— чтобы я менял каким-то образом взгляды, чтобы я там переобувался на лету. Нет, этого не будет. Я, когда я преподаю, пишу, сочиняю стихи или пишу публицистику,— это один и тот же человек. И не нужно от меня требовать, чтобы я эти дискурсы чередовал каким-то образом. Я не могу менять свои убеждения в зависимости от жанра, в котором я работаю.
«Речь у Яковенко шла о несогласии с сутью высказанных Быковым аргументов в пользу модернизма советского проекта в его сопоставлении с проектом гитлеровским».
Если вы не видите там передержек, если вы не видите, как мне приписывается сталинизм — значит, вы не читаете.
«Хотел бы обратить внимание на пару статей по тому же вопросу Евгения Вилька».
Я уже вам ответил про Евгения Вилька и про то, что во Второй мировой войне победил джаз. Евгений Вильк честно пытается меня защитить от Яковенко, но на этом благородном пути он такие какие-то ужасные вещи говорит, такие смешные! Я думаю, лет через несколько (не могу сказать точно, сколько именно), мы все будем хохотать над тем, что мы сегодня говорили, понимаете, над тем, каков был уровень сегодняшних полемик и, соответственно, сегодняшнего отношения друг к другу.
Тут хороший есть вопрос:
«Почему вы не отвечаете таким-то и таким-то людям? И не есть ли это следствие вашей старой дружбы?» — и так далее.
Понимаете, ведь они не обо мне это пишут, они о себе это пишут. Они о себе это пишут. И какой же мне резон им отвечать? Понимаете, вот самое глупое занятие — это отвечать своим бывшим: своим бывшим возлюбленным, которые не могут тебе простить, что ты жив и благополучен; своим бывшим друзьям, которые не могут тебе простить, что они сделали ложный выбор и предали тебя — и не только тебя, а самое ужасное, что и себя-то тоже предали. Я написал про это недавно такой стишок в «Новой газете», он называется «Русская песня». Я не вижу смысла отвечать бывшим, потому что большинство бывших — они не обвиняют, а они стонут, они плачут. И это, мне кажется, повод скорее пожалеть, нежели как-то реагировать со злобой.
Поотвечаю еще немножко.
«Почему Шпаликов сказал: «Никогда не возвращайтесь в прежние места»?»
Это Андрей, с которым мы развиртуализировались в Выборге. Оказывается — primorchanin. Я-то думал, он житель Приморского края, а он житель хладных финских скал. Привет вам, Андрей!