Почему Шпаликов так сказал — объяснить довольно легко. Он это объясняет во второй строфе:
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищешь,
Ни тебе, ни мне.
Это как раз говорит о том, что все попытки вернуться — они бессмысленны. Это же касается, кстати говоря, и любой ностальгии по какой-либо эпохе. Советского Союза больше не будет, успокойтесь все. Возможны новые попытки возрождения модерна в России, возрождения наднациональных структур в России. Но то, что получится, оно, разумеется, будет другим.
Просто, понимаете, вот это очень смешно, когда начинают тебе говорить, что ты «совок». Мне кажется, что все споры о «совках» были благополучно, по-моему отспорены еще в девяностые годы, но тем не менее все продолжают обзывать друг друга «совками». Человек говорит, что ему нравится система советская образования или что советская медицина была лучше, чем сейчас, а ему говорят: «Да вы за ГУЛАГ!» Мне кажется, что эта система аргументов была к 93-му году исчерпана, все было понятно. Мне кажется, было понятно главное. И это главное я с удовольствием еще и еще раз сформулирую.
Советский Союз в разные годы был чудовищен, бывал омерзителен! Но то, что победило Советский Союз, оказалось хуже Советского Союза. Понимаете? В который раз повторяю: человек, который болен чумой, болен очень тяжело; но человек, который мертв, его положение гораздо безнадежнее. Понимаете? Советский Союз — это был плохой человек. А сегодня мы живем в трупе плохого человека, условно говоря, в трупе, на пепелище отвратительной империи. Да, в ней было очень много отвратительного. Успокойтесь, пожалуйста!
И я прекрасно понимаю, почему вам так нравится ее ругать. Потому что в Советском Союзе, по крайней мере, работал один модернистский принцип, безусловно модернистский: человек не зависит, не должен зависеть от своих изначальных данностей, человек — это то, что он сделал из себя; человек живет не для гедонизма, не для удовлетворения своих потребностей, человек — это то, что он сделал, а не то, что он съел. И вот эта советская мысль — она многим ненавистна, она для многих омерзительна, потому что она стимулирует. А кто же сегодня хочет быть стимулируемым? Кто же сегодня хочет просыпаться? Простая модернистская максима о том, что «человек живет для работы, а не для еды»,— ну, кто же с этим готов сегодня мириться?
Совершенно прав Юрий Арабов в своей статье в «Новой газете» (я, кстати, горячо приветствую эту публикацию), когда он говорит: «Оболваненными людьми, людьми, которые развращены бездумным смехом и бессмысленным потреблением, очень легко манипулировать. У этих людей прописью одна проблема. Их невозможно и мобилизовать».
Потому что, да, сегодняшнее российское население, каково оно есть, постсоветское население, расслабленное и в общем лишенное какого-либо стимула к жизни и труду, оно идеально удобно для манипуляции. Оно не умеет протестовать. Оно наркотически зависит от телевизора. Оно страшно вырождается. Но и защищать страну оно тоже не пойдет. Понимаете? Вот об этом-то собственно и речь.
И кстати, когда многие говорят о том, что из России разъезжаются, не надо забывать, что очень многие бегут отсюда, например, в Новороссию тоже в порядке эмиграции, потому что они здесь не могут реализовать свои, как им кажется, бойцовские качества. И они едут их реализовывать туда, причем необязательно бойцовские. Я вполне допускаю, что среди людей, уехавших в Новороссию, находятся не только бандиты, не только те, кто поехал туда что-то отжимать, что-то похищать. Это крайне примитивный взгляд. Туда очень многие поехали за смыслом жизни. Но ведь вопрос в том, что здесь, в России, они никакого смысла обрести не могут.
И это тоже форма эмиграции, как это ни ужасно,— примерно такая же, как попытки очень многих школьников 38-го года сбежать в Испанию, потому что здесь-то главной атмосферой был страх, а в Испании — рыцарство. Так им казалось, так они это понимали. Поэтому одной из форм эмиграции вполне может быть байроническое желание повоевать на чужой стороне. Здесь-то, в России, что делать? И что, собственно, могут эти люди противопоставить сегодняшней энтропии? Была бы машина времени, они бы сбежали в эпоху сериала «Оптимисты», снятого, кстати, насколько я помню, тем же Попогребским. Вот «Оптимисты» — это как раз советская утопия.
Знаете, мечтать о Советском Союзе можно только от очень плохой жизни. Это примерно как в случае Али Феруза эмигрировать в Россию из Узбекистана за свободой, потому что здесь все-таки свободнее. Но сбежать в Россию можно только от такой дикой, такой азиатчины, такой тотальной несвободы, которую не дай вам бог представить.
И поэтому ностальгия по Советскому Союзу у очень многих, ностальгия по поколению «Иду на грозу», которую сейчас будут экранизировать по сценарию Дяченко, и так далее — эта ностальгия возникает от чудовищного постсоветского тупика, а не потому, что людям хочется в ГУЛАГ. Ну, как же вы простых-то вещей не понимаете, господи помилуй?!
Вот пишут мне:
«В России не востребована сильная личность, потому что она выигрывает лишь в конфликте человека с человеком, то есть в конфликте равных. Но в России главный конфликт «человек — система», даже если система действует через отдельных представителей. Тут не может быть честного боя, не может быть боя вообще. Это гора, обрушивающаяся на маленького человечка. Против системы эффективен только, как вы выражаетесь, трикстер — Хаджа Насреддин. Поэтому мы не увидим в русской литературе ни Гамлетов, ни Отелло».
Инна, это все-таки преувеличение, потому что, во-первых, Гамлет тоже борется против системы. Давайте вспомним формулу Рецептера:
Но занавес тяжелый раздвигается,
И сцена освещается, и тут
Выходит парень, с королем ругается,
А парня принцем Гамлетом зовут.
«Выходит парень и с королем ругается». Это борьба системы, а вовсе не борьба с конкретным Клавдием. У Отелло там своя история. О ней, если хотите, можно поговорить отдельно. Но история Гамлета — это именно история борьбы с системой.
Я вам больше скажу. Любимов без всякого, так сказать, ложного параллелизма ненужного, без всяких аллюзий политических ставил «Гамлета» именно как историю сильного человека в слабой позиции. Гамлет — это сильный, трагический, талантливый персонаж. Гамлет — поэт (неслучайно здесь взят Высоцкий). Но это человек в позиции униженной и жалкой, потому что в противостоянии с государством даже трикстер Гамлет не может сделать ничего. Государство давит его всей тяжестью традиций. «Если ты принц, то ты не задавай вопросов «Быть или не быть?», а действуй! Эльсинор — это не то место, где можно рефлексировать. Если бы ты убил Клавдия, ты был бы наш. А если ты позволяешь себе сомневаться, то ты предаешь память папы, прежде всего»,— ну и так далее.
Так что не нужно думать, будто только в России существует конфликт «человек — система». Да, действительно, конфликт с системой — это наше ноу-хау. Но это не единственная страна, где такой конфликт существует. В конце концов, трикстер потому и становится трикстером, потому он и должен притворяться то юродивым, то безумцем, то клоуном, что в прямой лобовой атаке его раздавит.
Я, кстати говоря, очень часто вижу в поведении Навального попытку комиковать. И вот меня часто, кстати, спрашивали: «А вот в том, что Навальный так иронически, так насмешливо, без пафоса отзывается об атаках этих всех, о том, как его зеленкой залили, сравнивает себя со Шреком — нет ли здесь унижения?» Нет, это не от хорошей жизни. Есть ситуации, которые снимаются только жестокой иронией, потому что пафос противостояния лобового в них не работает.
Чацкий тоже, понимаете, трикстер. Это русский Гамлет. И Грибоедов ориентируется на «Гамлета» с абсолютной четкостью (Скалозуб/Фортинбрас это подтверждает). Но в том-то и проблема, что Гамлет/Чацкий, когда он произносит свои монологи, он прежде всего смешон. Тут нужны другие способы борьбы. Чацкий не умеет еще этого понимать, поэтому и терпит полное поражение. А вот если бы он действительно из своего безумия сумел сделать (ну, как Лир) оружие, возможно, из этого бы что-то и получилось.
«Что имел в виду Бродский, говоря, что «Новые стансы к Августе» — дело всей его жизни?»
Ну, во-первых, это стихи, начиная с 62-го года. Так или иначе, всю свою взрослую сознательную поэтическую жизнь он посвящал стихи двум людям — Иисусу Христу и Марине Басмановой. На Рождество он каждый раз писал поздравления Господу, которого воспринимал, я думаю, прежде всего в его человеческом измерении. И каждый год он писал стихи Марине Басмановой.
В чем здесь проблема? Почему он это называет «делом жизни»? Я думаю, в двух аспектах. Во-первых, это дело жизни в самом буквальном смысле, потому что он всю жизнь эту женщину любил и всю свою поэзию, так или иначе, построил вокруг своей любовной драмы как гиперкомпенсацию за любовную неудачу.
Вообще я много раз говорил, что главная идея Бродского — это язык как средство гиперкомпенсации. Это «зато». Вот это главное слово в его поэзии, да?
Что ни говори, утрата,
завал, непруха
из вас творят аристократа
хотя бы духа.
Это попытка рассмотреть свою поэзию как грандиозный способ дать миру сдачи. Вообще апофеоз, вот эта апология словаря, литературы, поэзии — это, безусловно, ответ на полный провал, на полную неудачу во всех остальных сферах жизни. И это сознательная позиция.
Но и во втором смысле Бродский действительно называет поэзию делом своей жизни, поскольку это самое благородное занятие. Она гармонизирует мир. Она делает искусство (и поэзия в этом смысле — самый прямой, самый быстрый способ) из трагедии, из неудачи. В этом смысле «Новые стансы к Августе» — это, конечно, главное занятие Бродского. Это превращение своей личной трагедии, своего поражения в колоссальный триумф. И это, на мой взгляд, замечательная перспектива.