Что касается Макаренко. Я не думаю, что у Горького было время и силы внимательно редактировать «Педагогическую поэму». Почему «Педагогическая поэма» не похожа на остальные его сочинения? А какие остальные сочинения вы имеете в виду? «Флаги на башнях»? «Флаги на башнях», по общему мнению, были художественной неудачей, поэтому такие и пародии жестокие на неё писали. Достаточно посмотреть Архангельского пародию. Поэтому Фёдор Левин так жестоко её критиковал, и вынуждены были защищать Макаренко его воспитанники, которые, как конармейцы на Бабеля, обрушились на журнал «Литературный критик». Макаренко был до некоторой степени неприкосновенен.
Видите ли, в чём дело? Как мне представляется, поздний Макаренко находился на известном распутье. Это вообще очень сложная, очень долгая тема: что происходит с педагогическим коллективом, с педагогическим экспериментом через 10–15 лет. Это как театр. Педагогика же действительно как театр, она — дело очень живое. Когда он писал «Педагогическую поэму», это была молодость, азарт, он делал ошибки, описывал эти ошибки с интересом. Это было начало великого дела, примерно как «Таганка» 1967 года. А потом, естественно, это стало засахариваться. А потом он оказался действительно на распутье, идеологическом в том числе.
Рискну сказать… Это не моя мысль, я согласен просто с мыслью матери, которую она нам высказывала в своё время в школе. Когда Макаренко начинал Куряжскую коммуну, он имел дело с беспризорниками 20-х годов. Во многих отношениях это были бывшие дети из дворянских семей в том числе, и это был тот контингент, с которым можно было заварить кашу. Беспризорники 30-х годов — это совершенно другая публика. Это дети коллективизации, дети, бежавшие или выброшенные из семей уже 30-х годов, и эти дети просто не имели ни здоровья, ни старта в образовании; плюс к тому же они были измучены абсолютно, они были иногда голодом и скитаниями доведены просто до дистрофии. И, конечно, это была совершенно не та среда. Я уж не говорю о том, что и чекисты 30-х годов были не те, что чекисты 20-х — при том, что и чекисты 20-х были далеко не пряники. Естественно, что в 30-е годы дело Макаренко просто вырождалось. И «Флаги на башнях» с их идиллией, с их откровенными натяжками и, я думаю, временами просто ложью — это памятник этого вырождения.
Конечно, Макаренко — гениальный педагог. Я совершенно не сомневаюсь в том, что коллективное воспитание — это вообще основа нормального воспитания. И то, что дети Макаренко делали лучший фотоаппарат в мире «ФЭД» — это тоже не случайная вещь. Но при всём при том приходится признать, что великий педагогический русский эксперимент 20-х годов — школа Пистрака, знаменитая МОПШК [Московская опытно-показательная школа-коммуна им. Лепешинского], школа Сороки-Росинского, знаменитая ШКИД [Школа социально-индивидуального воспитания им. Достоевского] — это всё просто перестало существовать. А ведь, между прочим, глаза всего мира были прикованы тогда именно к российской педагогике. Об этом мы сейчас и будем говорить.
«Дополните свой ответ тем, как вы — как поэт — относитесь к поэзии Цоя». Ну, тоже: поэзия ли это? К текстам Цоя. Понимаете, тексты Цоя, Земфиры. Это не является поэзией, это вспомогательный материал для музыки. И я не считаю Цоя большим поэтом. Лёша Дидуров, Царствие ему небесное, говорил, что цоевская формула «Я — асфальт» — это вообще знак целого поколения. Мне кажется, что и Шевчук, и Борис Борисович Гребенщиков — поэты гораздо более высокого класса.
«Вопрос о потоке мигрантов в Европу. Не разумно ли было бы депортировать всю эту публику в зажиточные мусульманские страны?» Может быть, и разумно, но она-то не хочет. Понимаете, надо же их спросить (они почему-то в Европу хотят). Хотя, может быть, в развитых мусульманских странах им было бы гораздо лучше. Не знаю. Я не берусь об этой ситуации говорить, потому что я не видел её вблизи. То, что она чудовищная — это очевидно. И то, что это, конечно, расплата — это тоже очевидно. Но я, ещё раз вам говорю, не думаю, что эта ситуация фатальная. Европа выбиралась и не из таких вещей. В конце концов, фашизм в мир тоже принесла Европа, и часть Европы на этом погибла, и я говорил об этом. Но, тем не менее, европейские идеи живы, что бы мы ни говорили. И жизнь в Европе пока всё ещё значительно лучше, чем многим из вас хотелось бы.
«Несколько лет назад был потрясён романом Ирины Головкиной (Римской-Корсаковой) „Побеждённые“. Кто такая Ирина Головкина, не могли бы вы прокомментировать?»
Это роман «Лебединая песнь». Название «Побеждённые» он получил в «Нашем Современнике», который напечатал его в достаточно сокращённом виде. Тут сложная штука. Это роман довольно интересного жанра — это самодеятельный роман. Такое бывает. В конце концов, знаете, «Наследник из Калькутты» Штильмарка — тоже роман самодеятельный и написанный, как вы знаете, в лагере. Просто начальник этого лагеря Василевский сказал Штильмарку: «Если ты напишешь хороший исторический роман, мы его подпишем двумя именами. Сталин любит исторические романы. Сталинскую премию нам дадут, и мы её поделим пополам». И, кстати говоря, вполне вероятно, что этот роман и получил бы Сталинскую премию, но Сталин помер тем временем, и книга стала культовой.
Что касается романа Головкиной-Корсаковой. Это роман, писавшийся для себя. Это собственная семейная хроника, произведение в известном смысле, конечно, графоманское. Но Головкина-Корсакова была не только музыкально, но и литературно очень одарённым человеком, и она сумела в этом романе создать и великолепную живую интонацию, и прекрасные узнаваемые образы. Эта Ася с греческим узлом волос, невзирая на всю свою безмерную идеализацию, — она живая, милая девочка. Там очень много славных страниц. Понимаете, что мне больше всего там нравится — это быт бывших и то, что девочки-дворянки тоже хотят ходить на советские танцы, дружить с советскими ребятами, с какими-то заводскими, нравиться им. Потому что ну а как иначе? Им же хочется обычной жизни. Матери — бывшие фрейлины — в ужасе, а эти девочки бегают на какие-то посиделки и чуть ли не в пивную. Это очень здорово. Довольно противный положительный герой — белогвардейский рыцарь Олег, который орёт на денщика за то, что тот палец мочит в стакане, и тем самым лишний раз доказывает свой блистательный аристократизм. Но их всех очень жалко.
Я должен честно признаться, что этот роман на меня здорово повлиял — во всяком случае, на изображение бывших в «Остромове». И потом, знаете, он совершенно безотрывно читался. Я помню, что все номера «Нашего Современника», где он печатался, я скупал. Это большая заслуга этого плохого, в общем, журнала, что такая замечательная книга была напечатана. Только я рекомендую вам читать его в полном варианте — большую красную книжку «Лебединая песнь».
«Вы в году 2009 на радио „Сити FM“ встречались с Николаем Стариковым». Видит Бог, это не мой был выбор, его навязала PR-служба, сказали: «Надо про эти книги рассказать, вот он придёт». «Он вам подарил пару своих книг и настаивал в течение этой передачи, чтобы вы их непременно прочли. Как они вам?» Что вы задаёте глупые вопросы? Работы Старикова подробно разобраны, все методы и методики манипулятивные подробно освещены. Я не вижу смысла омрачать нашу встречу разговором о нём.
«В одной из предыдущих программ вы упоминали, что страдали одно время от ипохондрии. Мне тоже свойственен этот недуг. Чуть сердце не так стукнет — появляется страх и в воображении рисуются страшные картины. Как с этим справиться? Умом понимаю, что здоров и ничего страшного, но это не помогает. С уважением, Фёдор». Фёдор, буквально через полторы минуты вы узнаете ответ на свой вопрос.
РЕКЛАМА
― Продолжаем разговор. Дмитрий Быков, «Один».
Так вот, как избавиться, Фёдор, от ипохондрии. Мне Аксёнов (я уже об этом говорил) сказал: «Не пей». И с тех пор, как я бросил пить, эти страхи прошли. Но возникает страшная мысль: а что делать, если вы не пьёте? Александр Исакович Мирер — очень талантливый писатель, автор «Дома Скитальцев» — когда-то мне попросту объяснил (я всё время же у писателей стараюсь лечиться и консультироваться), он сказал: «Если в организме не хватает определённых веществ, устранить эту проблему можно только с помощью медикаментов». Ничего не поделаешь. Если действительно ипохондрия вам мешает… «Нельзя сажать огурцы посредством геометрических вычислений», — помните, как говорил Алексей Константинович Толстой. Вам надо заняться нормальным лечением. Есть «Ксанакс», есть масса других таблеток, которые снимают тревожность, напряжение. Если вы сами понимаете, что у вас ничего нет, и при этом беспокоитесь, — наверное, надо таблетку принять. Это первый вариант, самый простой. Во всяком случае, к врачу сходить.
Второй вариант, который тоже очень помогает, — влюбиться. Это, как правило, снимает мысли об ипохондрии, вернее, переводит тревогу в какой-то другой пласт: вы начинаете размышлять над проблемой «любит — не любит?».
И третья проблема самая серьёзная. Понимаете, обычно наиболее радикальным отвлечением от проблем ипохондрических, любовных, проблем со здоровьем, в частности от страха смерти является труд, работа. Появление ипохондрических страхов — это первый признак, что ваша работа вам не интересна, что она не поглощает вам целиком. Найдите дело, которое вам интересно — и ипохондрия исчезнет.
«Вы как-то говорили, что вкус у человека бывает либо врождённым, либо приобретённым. Расскажите, каким образом можно воспитать в себе хороший вкус». От противного. Когда вас начнёт тошнить от плохого, вы поймёте, где хорошее.
В конце концов, как сформировался хороший вкус у классиков русского модернизма? Они были обкормлены массовой литературой. Кстати, фильм Олега Ковалова «Остров мёртвых» чем замечателен? Он очень наглядно показывает, что XX век был (во всяком случае, в начале) чрезвычайно пошлым временем, временем массовой культуры, засилья паралитературы, рекламы, плохого кинематографа. И именно на этом возникла протестная культура русского футуризма, символизма.