но, я не отождествляю себя с героем, с Иваном Солюшиным, но под этой мыслью я подписываюсь.
Действительно, мне кажется, что у кого хорошие отношения с матерью — тот хороший человек. Во всяком случае для меня это существенный критерий. Для Ромена Гари мать — действительно очень серьезный нравственный ориентир. И скажу вам больше — всякий раз, если я видел, что у кого-то из моих девушек с матерью конфликты, отношения плохие и она о ней гадости говорит, я понимал: у нас ничего не выйдет.
Я, кстати, вспоминаю (к вопросу об этом, к вопросу о критериях) замечательный эпизод. Я, по-моему, его уже рассказывал. Вот одно время было, когда только что появился у меня видак. Я очень любил и до сих пор очень люблю фильм Линча «Человек-слон». И если я девушку залучал в гости, я ей показывал «Человека-слона». И если ей нравилась картина, то ясно было, что у нас получится, а если нет, то ясно было, что мы друг другу чужие люди. Даже несмотря на то, что она осталась ночевать и смотрит картину, все равно ясно, что это эпизод. Я поэтому «Человека-слона» посмотрел раз двадцать, если не больше, и знаю его наизусть. И этот критерий ни разу меня не подвел.
И вот случилось мне и Юлию Киму (кстати, одногруппнику матери), случилось нам вместе выступать в Штатах. И в одном прекрасном доме мы вечером выбирали фильм, какой бы посмотреть с хозяевами. Я говорю: «Давайте посмотрим «Человека-слона», великое кино». А Ким как раз его не видел. И вот мы стали смотреть. Он посмотрел и сказал: «Ну, первая половина еще ничего, а вторая — пошло́ слащаво как-то. Не верю. В общем, сбой, конечно, вкусовой очень сильный». Я долго думал, а потом сказал: «Да, Юлий Черсанович, ничего бы у нас с вами не получилось». Это я вспоминаю весьма живо.
Знаете, если говорить серьезно, то у искусства… Тут многие спрашивают в связи с той же статьей «Роман для власти»: может ли у искусства быть какая-то воспитующая функция? Ну, в общем, воспитующей нет, а подталкивающая есть. Вот Новелла Матвеева об этом говорила: «Искусство ничему не учит. Всякое искусство совершенно ненавязчиво,— перефразируя Уайльда,— но искусство приводит. Оно уводит от жизни и приводит к ней другим путем». Вот так.
Поэтому я не верю в воспитующую функцию искусства. Но одна из его функций — самая важная — это функция парольная. Люди опознают друг друга по паролям. Вот если вам нравится одна и та же книжка, один и тот же фильм, если вы плакали в детстве над одними и теми же вещами — вот это очень важная штука, понимаете. И вот от этой миссии искусства очень многое зависит в человеческом общении.
Когда-то я Гора Вербински спросил: «Почему, по-вашему, вы дружите с Деппом? Что вы в нем находите?» Он говорит: «Человеческие его качества здесь ни при чем, но нам нравится одна и та же музыка. И вот это критерий какого-то сходства. Да. Боюсь, что да». Я спросил: «А какая именно?» — «Медленная и тяжелая. Медленный и тяжелый металл». Наверное, что-то такое психологическое в этом есть.
«Что происходит с писателем, когда он меняет язык? Адаптирует ли он свои навыки или полностью их пересматривает и становится другим?»
Нет. Конечно нет. Писатель остается прежним. Ну, Джозеф Конрад — тут мы не можем судить, потому что Конрад по-польски ничего великого не написал, да вообще не писал; он состоялся именно как писатель англоязычный. А Набоков? Вся мелодика фразы Набокова русская. И все реалии русские. И «Ада» — абсолютно русский роман, построенный на вырицких воспоминаниях.
Нет, писатель не может, сменив язык, не может стать другим. Он может стать, может быть, в какой-то степени более технически оснащенным или, скажем, иначе технически оснащенным. Но, например, лучший англоязычный рассказ Набокова, о котором меня почему-то очень много спрашивают, «Signs and Symbols», «Условные знаки» (не «Знаки и символы», а именно это переводится как «Условные знаки», как надпись в углу карты), этот рассказ абсолютно русский. Он — продолжение набоковских русских тем, считывание шифров, которые посылают нам Бог и Природа. Другое дело, что он по-английски лаконичен, он по-американски ударен, мобилен, быстр. Но набоковские рассказы всегда ведь были довольно лаконичны, если не считать, скажем, «Весны в Фиальте» или «Ultima Thule», который вообще глава из романа. Набоковский рассказ обычно ударный, быстрый, короткий.
А что касается… Почему я так люблю «Signs and Symbols»? Потому что метод этого рассказа очень точно соответствует его сюжету. Как рассказ написан весь о сумасшедшем, который из знаков и символов делает выводы о своей судьбе, читает везде условные знаки своей биографии, так и рассказ построен как шифровка, из которой каждый может сделать свои выводы. Вот то или иное расположение баночек с джемом диктует ту или иную мысль. И вот эти раздающиеся звонки, скорее всего, они свидетельствуют этим несчастным старикам о том, что их сын покончил с собой в лечебнице, скорее всего. Ну, так Долинин это прочитывает. И я не вижу оснований с ним не согласиться.
«Всегда ли сложность является положительной и дает большую свободу? Ведь сложная ситуация может быть результатом запутанности».
Понимаете, есть сложность органическая, а есть механическая. Есть чисто механическая сложность бюрократии, когда сложно получить бумагу, сложно пройти по всем кругам бюрократического ада, сложно узнать ту или иную информацию. Но это не сложность, это трудность (назовем вещи своими именами). А сложность — это тонкая организация.
Кстати говоря, меня тут спрашивают:
«В чем заключается ваш главный урок от воспитания детей?»
А тут еще и день рождения сына. Почему бы не порефлексировать действительно на эту тему?
Вот главный урок от воспитания детей я понял. То, что мне кажется бардаком в комнате ребенка (сначала дочери, а потом и сына) — это не бардак, это тонко организованный порядок. И русский беспорядок — это такой особенный порядок. Понимаете? Это все вещи лежат на своих местах.
Вот кстати, что меня убило? Я несколько раз в Выборге, ну, просто чтобы пообщаться с Хржановским, руководителем мультипликационного жюри (Андрей Хржановский — один из моих любимых режиссеров и отец одного из моих любимых режиссеров), я пошел пару раз посмотреть мультпрограммы. И вот меня поразило, как назидательно в этих детских мультяшках — не в таких артхаусных, гиковских, дебютных, а в таких прикладных, союзмультфильмовских,— как там навязчиво проводится мысль о порядке. Там все время учат детей положить куклу в коробку, положить двигатель, машинку на полку.
Ребята, это глупость! Игрушка существует для того, чтобы в нее играть, а не для того, чтобы класть ее на место. А у нас, понимаете, вот эта идея упорядочивания русской жизни… На кладбище тоже порядок (классическая формула). Понимаете, у нас сейчас все упорядочивается, все становится по ранжиру, все должно лежать на своих местах. Ребята, не должно! Жизнь — это органический процесс. Когда ребенок играет в игрушки, никакого нет криминала в том, что, скажем, кукла находится под кроватью — может, у нее там домик. Мячик находится в ванне? Ничего особенного — он там плавает. То есть все вещи не должны находиться на местах. Ребенок не упорядочивает мир, поймите вы. Это поэт его упорядочивает, я не знаю, полковник, неважно. Именно поэтому, кстати, может быть, так тянет полковников к поэтам. Сталин тоже был большой любитель стишки писать, да и читать стишки.
Но проблема в том, что для ребенка идея порядка не органична. Все должно находиться не на тех местах, где, как вам кажется, взрослым, это уместно, а на тех, где ему удобно. Бог играет. Мир — это игра. И поэтому в мире такой, в общем, хаос. Кстати, сама идея порядка, упорядочивания, вообще-то, Богу враждебна, потому что порядок Бога — это не порядок армейского ранжира. На эту тему есть прелестное стихотворение у Давида Самойлова:
Эта плоская равнина,
Лес, раздетый догола,
Только облачная мнимо
Возвышается гора.
Гладко небо, воздух гладок,
Гладки травы на лугах.
И какой-то беспорядок
Только в вышних облаках.
Это святая мысль! Поэтому я считаю, что чем меньше порядка в доме, тем он тоньше и интереснее организован.
Не надо путать, конечно, беспорядок с грязью. Если везде, условно говоря, кошачья шерсть или какие-то немытые тарелки (вот что я ненавижу абсолютно) — это, конечно, ужасно. Вот Окуджава говорил, что его любимое занятие после сочинительства — это мыть посуду, потому что есть ощущение, что вносишь гармонию в мир. Это так и есть. Но требовать, чтобы все лежало на местах или, как в России сейчас, чтобы все было приведено в соответствие с довольно убогими и плоскими представлениями? Нет, ребята, этого не будет никогда! Мир — это пространство игры, это царство свободы. Иначе неинтересно.
«Миф дает способность видеть в реальности высшую правду, он дает улыбающееся знание о вечном, всегдашнем, непреложном, о схеме, в которой и по которой живет мнимо индивидуальное, не подозревая в наивном самомнении своей первичности»,— цитата из Томаса Манна».
Спасибо, да. Это лишний раз доказывает, что миф и есть то, что мы прозреваем, то, что мы угадываем, а не то, что мы выдумываем.
«Что вы можете сказать о мифе об Эдипе? Каково его значение?»
Ну, слушайте, Игорь, такой вопрос, это вам надо лекцию… Да, тут же, кстати, просят выпускники Журфака, однокурсники просят передать привет Жанне Сергеевой, если я ее встречу. Жанка, если я тебя встречу, передаю тебе привет! Жанна Сергеева училась когда-то еще у меня в моей литстудии, когда она была еще школьницей, в «Школе юного журналиста». Уже тогда она была прелестна. А потом действительно училась на журфаке, на два курса младше меня.
Вот Игорь учился с Кучборской, и поэтому просит… Ну, Царствие ей небесное, она была символом Журфака. И поэтому он просит восстановить… Что я могу сказать о мифе об Эдипе? Ну, видите ли, Елизавета Петровна была все-таки человек гораздо более просвещенный, поэтому я никак ее не заменю. Но Фиванский цикл в целом, фиванская вся легенда имеет три составные части.