Поэтому сегодня, когда политика перестала быть соревнованием, когда все забеги на этой дистанции заранее отрегулированы, мы всегда знаем одного человека, который прибежит первым, соревнуясь сам с собой, — ну, это скучно. Поэтому, естественно, возникает интерес к любым формам соревнования. Когда-то я помню, что Шагинян писала: «Великая идея — социалистическое соревнование, — это в дневниках ее тридцатых годов, — потому что, в общем, процесс труда довольно скучен. Единственный способ сделать его интересным — это сделать его игровым». И вот поэтому момент соревнования — даже социалистического, а уж тем более поэтического — это неотменимая такая вещь, это у нас в крови. Отсюда интерес к этому делу.
К тому же вызывающе неполиткорректная история. Когда Оксимирон называет Славу КПСС «человек, замученный Рамзаном» — это не просто изящный каламбур, а это и отсылка к вполне известной ситуации, когда пришлось извиняться… ну, не извиняться, а объясняться рэперу за то, что он упомянул чеченских девушек в недостаточно почтительном контексте. Он, правда, еще упомянул армянских и китайских, но там нет таких харизматических лидеров. Естественно, что упоминаются евреи, упоминается Путин.
И главная проблема этого спора, главный предмет, пуант его — это попытка выяснить, кто из двух рэперов настоящий, а кто продажный. Это, в общем, повторение того же формата, который сейчас довольно широко представлен в нашей оппозиции. Вот Удальцов не берет денег у Ходорковского, потому что «Ходорковский — враг России». Навальный советует Удальцову внимательнее выбирать куратора. Все время идет разговор на вечную тему: «А ты проплаченный или ты настоящий?» Поэтому вполне естественно, что этот баттл привлекает внимание.
Обратите внимание, что и дебаты Навального и Стрелкова (Гиркина) привлекли такое внимание… Конечно, гораздо меньшее, чем рэп-баттл. Вот если бы они происходили в формате рэп-баттла, то было бы не оторвать, за уши не оттянешь! Но они привлекли такое внимание в том числе потому, что это публичный диалог.
Смущает меня одно — что в этом диалоге все ждут именно оскорблений, ждут, кто кого затопчет. Это идет такая практика доминирования. Для рэп-баттла это вещь естественная, потому что это вообще грубый, уличный, кабацкий жанр. Но мне больше нравятся поэтические состязания, когда миннезингеры или трувёры соревнуются в том, кто лучше воспоет Прекрасную Даму, а во время айтысов акыны соревнуются, кто лучше подденет социальное неравенство или вытащит наружу какую-то проблему бытовую. Соответственно, слэм — это тоже демонстрация прежде всего своих декламаторских и поэтических способностей, а не своего навыка как можно нагляднее облить говном оппонента. В том, чтобы облить оппонента говном, может быть, и нет ничего дурного, особенно если этот оппонент ничего другого не заслуживает, но мне кажется, что все-таки практика доминирования не так интересна, как практика нормальной живой поэтической конкуренции.
Вот если бы они соревновались в воспевании чего-то или, наоборот, в социальной сатире — это было бы занятно. А практика оскорблений… Ну, в этом нет ничего такого. Хотя я искренне верю, что у них вполне душевные отношения после этого, они как боксёры, после последнего раунда искренне обнимутся и пойдут вместе бухать или, допустим, вместе гулять. Это совершенно нормальная ситуация. Просто мне кажется, что поэтическое состязание могло бы не ограничиваться рэп-баттлом.
Мне очень нравится также и то, что подавляющее большинство сегодняшних… ну, я не скажу, что это рядовые зрители, потому что это все-таки культурный слой, но подавляющее большинство сегодняшних слушателей и зрителей хотят прислушиваться к поэзии, хотят, чтобы поэзия рефлексировала на тему сегодняшнего дня.
Почему это важно? Потому что, во-первых (все-таки прав Бродский), поэзия — это такое мироупорядочивающее, мирогармонизирующее дело, и в этом смысле оно довольно благородно. Ну и естественно, второй пункт — поэзия говорит о том, о чем все молчат. Поэзия (вот так она устроена странно) врать совершенно не умеет, она проговаривается о том, что у всех на уме. Вот что у всех на уме — то у поэта на языке. Поэтому поэт и воспринимается часто как такой пьяный, как бы пребывающий в состоянии делирия, в таком вечном восторге и так далее. Поэтому интерес к поэзии сегодня — это, в сущности, интерес к своему подсознанию, к тому, что в нем делается. И вот они вытащили это подсознание наружу. Отсюда же интерес, кстати, к группе «Ленинград», которая похитрее, потоньше, но примерно то же делает. Вот то, что мы матом продумываем, она матом поет.
Конечно, очень интересно, что большинство персонажей, взыскующих публичного внимания, немедленно обратили внимание тоже на этот вариант славы, на этот путь к славе. И Шнуров уже позвал Познера на рэп-баттл. А Навальный написал, задрав штаны и побежав за комсомолом, на мой взгляд, несколько суетливо, заметку о том, что у рэп-баттла великие перспективы. Конечно, сам Навальный в качестве исполнителя рэпа вряд ли достигнет каких-то высот, но посмотреть на поединок Шнурова с Познером было бы, по крайней мере, занятно, потому что это была бы пародия на пародию.
Что касается меня, то…
Для меня техника рэпа —
Мне под нее косить смешно и нелепо,
Потому что я без всякой подготовки
Могу импровизировать… на достаточно высоком уровне!
И рифму мне подобрать не проблема —
Была бы тема,
Была бы социальная эмблема.
Я готов это делать на уровне мема.
И в принципе, как говорил о себе Дмитрий Минаев, один из выдающихся поэтических раздолбаев:
Область рифм — моя стихия,
И легко пишу стихи я.
Даже к финским скалам бурым
Обращаясь с каламбуром.
В результате долгой тренировки на страницах «Новой газеты»
Могу я это делать гораздо ловчее, чем другие поэты.
Имейте в виду, что я совершенно не готовился —
А все потому, что я…
Вот под «готовился» здесь нужна действительно уже какая-то более серьезная рифма, типа «не прекословился», но это не вариант.
Понимаете, в чем прелесть особая этого жанра? Они действительно не импровизируют, они запоминают эти огромные простыни текста наизусть. И это, конечно, свидетельствует и о великолепных данных, чисто ментальных, и о замечательной импровизационной способности быстро вставить забытое слово. И конечно, это свидетельствует о высочайшей концентрации. Иной вопрос, что весь этот поэтический пожар все-таки разожжен из кизяка. А вот если бы там были более серьезные дрова, думаю, это было бы любопытно.
Тут спрашивают меня: что я думаю о культурном уровне выступающих? Потому что, помимо определенных матерных сочетаний, звучали там и фамилии Гумилева, и Оруэлла, и… Ну, видите, после альбома Оксимирона «Го́ргород» (или «Горго́род») я не вижу особенной заслуги в том, чтобы демонстрировать свой культурный уровень. «Горгород» — это совершенно новый рэп-жанр, если угодно, такой роман в треках, вещь со сквозным сюжетом. И после этого никого уже особой культурой поэтической не удивишь.
Оба они начитанные люди. Оба хорошо владеют утонченной ассонансной рифмой. Оба грамотно развивают поэтический такой сюжет внутренний, тем более что они же не готовились к прямому диалогу. Им приходится на ходу прихватывать какие-то ошибки оппонента и быстро их развивать. То есть они, безусловно, демонстрируют довольно высокую, хотя и специфическую поэтическую культуру. Это лишний раз доказывает, что Россия была и остается литературоцентричной страной.
Вот тут, кстати говоря, хороший вопрос: чем я объясняю русский литературоцентризм? Максим спрашивает.
Макс, видите ли, литературоцентризм в России — это не такая уж хорошая вещь. Для нас, литераторов, это, конечно, большая радость, но обратите внимание… Ну, это, кстати, у Бродского очень подчеркивается все время такая апология языка, немножко демонстративная и немножко однообразная, что вот язык выше, чем бог, чем природа, чем закон, чем человек и так далее.
Мне представляется, что это своего рода гиперкомпенсация. «Да, вот мы так живем, зато у нас такая литература!» Это что-то вроде такого «футболоцентризма» в Латинской Америке: «Да, мы живем вот в этих фавелах, мы живем на городских окраинах, но там лучше всего играют в дворовый футбол, поэтому у нас все страны имеют этот культ футбола». Ну, мне кажется, что литературоцентризм — это такое вечное русское «зато». Главное русское слово не «авось» уже давно, а «зато». «Вот зато мы делаем ракеты!»
И мне как раз хотелось бы, может быть, чтобы этого литературоцентризма было поменьше, чтобы люди больше думали о жизни, друг о друге, о том, чтобы друг друга как-то щадить периодически. Но «для звуков жизни не щадите» — это, если угодно, тоже русское ноу-хау или, как говорит Шендерович, «наш национальный спорт». Мы таким образом даем жизни сдачи. Можно это интерпретировать так.
Но мне, по крайней мере, приятно одно: что поэзия — это последнее прибежище политики, последнее прибежище эротики, последнее прибежище конкуренции и так далее. Жизнь прячется в поэзии. Вот если вы помните прелестный такой фильм «Сияние чистого разума», где герой прячет девушку в самые темные углы подсознания, дабы ее не вычистили оттуда… Он там ее спрятал под столом в детском саду.
Вот все самое серьезное и интересное в русской литературе и в русской жизни, главное, оно спряталось сегодня в рэп-культуру, потому что… Ну и отчасти, может быть, в мои стишки в «Новой газете», которые совершенно не претендуют, в общем, на то, чтобы быть лирикой, хотя находятся иногда где-то на грани. Это тоже форма бытования поэзии. Вот она иногда уходит туда.
И мне смешон поэтому снобизм некоторых поэтов, которые говорят о своем демонстративном аполитизме. На это очень хорошо ответил в свое время Кушнер: «Тютчев интересовался политикой, Ахматова называла себя сторонницей Хрущева и активно интересовалась политикой. А вы, конечно, гораздо лучше Тютчева и Ахматовой! Вам это все кажется нуждами низкой жизни». На мой взгляд, говорить не о чем. Так что то, что поэзия остается в России формой существования жизни, самой неуязвимой и, может быть, последней защитой для жизни — это вызывает у меня лично очень теплые чувс