Другое дело, что если бы меня спросили, что я думаю об этом романе… Ну, Уткин вообще пишет старомодно, несколько тяжеловесно. Но здесь это входит в задачу — он стилизуется. А стилизатор он прекрасный, мы это помним еще по «Хороводу». И вот там, где речь идет о самоуправлении, о земстве, о земской реформе, — там, понятное дело, что он пишет языком, оборотами, синтаксисом позднего XIX века. Беда в том, что в современных частях романа это тоже присутствует. Но, с другой стороны, а почему нет? Очень многие русские думают о себе до сих пор в традиции русской усадебной прозы.
В любом случае, мое дело — радостно сказать, что вот такая книга есть. И она на многие мои вопросы отвечает. Естественно, что я не могу всем порекомендовать ее читать, потому что, ну прямо скажем, для подготовленного читателя это (каковым я себя радостно считаю).
Мне тут пишут: «Меньше самолюбования», — видимо, в этой же связи, да? Я могу, конечно, ответить в духе известно кого: «Поучи жену щи варить!» — но это будет неправильно. Нет, чтобы вы не обижались, я скажу, что это не самолюбование. Это просто искусство быстро разговаривать, которое многими почему-то принимается за поверхностность.
«Почему самозванство играло большую роль в русской истории? Как оно отражено в литературе?»
Ну, в литературе как оно отражено, вы знаете лучше меня. Конечно, «Борис Годунов» — ключевое произведение. Конечно, «Царь Борис». Но дело же… Ну, я имею в виду — А.К. Толстого. Но дело в том, что самозванство — это ведь нечто вроде сектантства, народной веры. Провозгласить себя царем, когда настоящий царь не справляется с обязанностями, — это примерно как провозгласить себя церковью или даже богом, когда церковь не справляется. Самозванство — изнанка сектантства. Отсюда, так сказать, царебожие. Отсюда поп, который провозглашает себя чуть ли не новой инкарнацией Романова. Отсюда секта Виссариона. Отсюда хлыстовство и многие самоназванные боги, вроде Марии Дэви Христос. Понимаете, секта — это болезнь церкви. Точно так же и самозванство — это болезнь легитимности. Потому что именно вопросом о легитимности власти задается Пушкин в «Борисе Годунове»: что делать, если власть утрачивает нравственную легитимность? Тут же появляется самозванец. Проблема только в том, что самозванца легко и короновать, и свергнуть.
«Мне кажется, что классический американский рэп — это модернизм, а баттл — это постмодернизм. Как по-вашему?»
Ну, видите, Паша, по моим ощущениям, рэп — это все равно, так или иначе, модерновый жанр, потому что это поиск новых средств. Иное дело, что баттл — это собственно не рэп, а это одна из форм существования рэпа. Это, если угодно, такой отхожий промысел.
Еще три вопроса о баттле. Я все уже, что мог, об этом сказал.
«Почему вы видите в уцелевшем обломке Российской империи именно Россию?»
Да потому и вижу, что советский проект был временным отходом от российской матрицы, а потом она его догнала и съела. Не думайте, что советское — это продолжение русского. Советское — это как раз попытка переделать русское.
Поговорим через три минуты.
НОВОСТИ
Ура! Поехали! Спасибо.
Тут хороший вопрос:
«Имеет ли смысл одновременно читать Проппа «Морфологию», — ну, «Исторические корни народной сказки», — и Кэмпбелла «Тысячеликий герой»?»
Имеет. Но надо иметь в виду, что они про разное, потому что Пропп — это действительно чисто структуралистская работа, морфологическая, которая показывает именно необходимые структурные элементы и их взаимосвязь, а Кэмпбелл исследует, если угодно, корни мифологического самоощущения, психологию мифа (там у него есть такой термин «мономиф»), ну, психологию героя мифа, так мне кажется. И это просто подход к одному и тому же с двух разных сторон: Кэмпбелл — со стороны психологической, архетипической и так далее, а Пропп — со стороны скорее формальной, литературной (вот как этот миф себя презентует, с помощью каких эпизодов герой неизбежно выстраивает себя?). Но эти две книги… Правда, вы не правы совсем в том, что они одновременно написаны. Это вы уже плохо думаете о Проппе. Пропп все-таки свою книгу написал в конце двадцатых.
«Во время прослушивания предыдущей программы, когда вы рассуждали о соотношении сталинизма и советского модерна… Я с вами во всем согласен, — спасибо. — Не понимаю только одного. Почему вы утверждаете, что во Второй мировой модерн в исполнении советского народа победил архаику рейха? Просто ведь так сложилось. Совсем уже отмороженный хулиган на вас нападает — вы отбиваетесь. Вы же отбиваетесь не как христианин-модернист, а просто как человек, который хочет выжить».
Понимаете, одно дело — драка, другое — война. В войне нужна очень высокая мотивация. Так вот, мотивация советского человека во время войны не сводилась к защите своего сада и огорода — вот в этом дело. И в силу более высокой мотивации он победил. Мотивация рейха животная, очень примитивная — поиск жизненного пространства, «мы должны расширить свое жизненное пространство». Это мотивация национально-исключительная — культ силы, культ здоровья, культ эгоизма и, конечно, избавление от химеры совести. А здесь защита абсолютно высоких человеческих идеалов этому противостоит.
Избавить мир, планету от чумы —
Вот гуманизм! И гуманисты — мы.
— пишет Вера Инбер. Где, когда в осажденном Ленинграде, умирая от дистрофии… Она чудом спаслась. Вы знаете, она в это время уже немолодая женщина. И она внука потеряла и мужа чуть не потеряла. И она умудрилась там выжить, сочиняя поэму «Пулковский меридиан». Вот почему такую исключительную роль в этой Победе играли симфония Шостаковича, поэма Инбер, дневник Берггольц: это тексты, которые утверждают безусловный примат человеческого над животным.
Поэтому такие войны не выигрываются без святых вещей. А расовая теория и теория жизненного пространства святой вещью быть не может. Почитайте военные дневники Самойлова, когда они вступили на территорию Германии, когда немка приходит к нему и говорит: «Господин комиссар, я знаю, что у солдат есть некоторые потребности. Население нашего города готово выделить вам девочек». И ужас его, и брезгливость при виде этого! Всем, кто говорит, что Советская армия только и делала, что насиловала, — вы перечитайте дневники Самойлова о том, как для советского офицера постыдно, позорно было участие в грабежах, о том, с каким ужасом они думали: «Вот они с нами так, а мы с ними церемонимся? Но если бы мы с ними не церемонились, мы бы не победили». Это довольно важный момент, важный аспект.
«Прочел «Защиту Лужина». В чем собственно была экзистенциальная проблема героя? Почему главный интерес его жизни и человеческое стали вдруг взаимоисключающими?»
Да потому это и стало, что человек перестал видеть (а может быть, и изначально не видел) грани между жизнью и шахматами. Там же замечательно сказано: «Никакого Александра Ивановича не было». Лужин был, в сущности, воплощенный, олицетворенный из шахматной силы. Как для него шахматные фигуры, если вы помните, это лишь бледные тени идеальных шахматных фигур, которые способны на великие ходы, это просто грубый земной псевдоним высоких электрических шахматных сил. Лужин — это человек, который не совместим с бытом, потому что жизнь для него — это лишь маска на лице его искусства. Это, в общем, нормальное состояние художника, как бы мы к нему ни относились.
«За какие «новые территории» в литературе (кажется, вы так поясняли причины предпочтений Нобелевского комитета) получил свою премию Уинстон Черчилль?»
Игорь, ну вы прямо вот вмастили, потому что этот же вопрос я пытаюсь осветить в большой статье про Черчилля, которая выходит сейчас в черчиллевском номере, в августовском номере «Дилетанта». Я пытаюсь там объяснить, почему собственно такая роль огромная приписывается всем англоязычным миром его «Истории Второй мировой войны».
Это, конечно, роман, никакая это не история, потому что для того, чтобы быть историей, она слишком субъективна. Он же там заявляет с самого начала: «Я пишу только о том, что видел и в чем участвовал». Естественно, что это попытка понять, что можно противопоставить фашизму, и попытка объяснить, какие идеи сформировали англоязычный мир. Последний шеститомник Черчилля, его гигантская (честно скажу, до конца мной не прочитанная, а прочитанная очень избирательно) «История англоязычных народов» — это попытка объяснить, на каких принципах и правилах стоит англоязычный мир или, как его еще иногда называют, англосаксонский (боже меня укуси… упаси от употребления этого слова!). Англосаксонский мир или, если угодно, англоязычный мир, по Черчиллю, христианский мир, мир Запада — на каких ценностях он может победить фашизм?
Фашизм — это ценности самоунижения, самораскрепощения, радостного падения в хлевную жидкость, это оргиастическое разрешение себе делать абсолютно все что хочется. Англосаксонский мир — это культ самоуважения, достоинства, уважать себя не за то, что ты свинья, а за то, что ты не свинья, быть лучше противника. То есть это попытка сформулировать этический кодекс победителя, попытка понять с религиозной точки зрения, безусловно, почему, казалось бы, при явной слабости христианства христианство оказывается сильнее всего на свете. Книга о христианстве и язычестве.
Да, можно сказать, что Черчилль был во многих отношениях открывателем Британии XX века, постимперской, постколониальной Британии как новой территории. Конечно. А кто еще Британию так описал? По-настоящему у Черчилля был один конкурент — это Шоу, который тоже все время пытался ответить на вопрос о том, что же такое Европа.
Когда я готовился про Твена (там все-таки вопросы-то приходили), я вспомнил, что парадоксальным образом у Твена в это время был такой замечательный конкурент, хотя и несколько позже. Главным своим романом Твен считал роман о Жанне д’Арк — «Записки секретаря Жанны д’Арк». Он писал, что «плавал в чернилах», когда писал книгу. Это было для него наслаждение. Мы все помним Гек