а Финна и в лучшем случае «Позолоченный век» или «Янки при дворе…», а он своей лучшей книгой считал историю Жанны д’Арк. И в это же время о Жанне д’Арк пишет главную свою пьесу (и вообще-то, лучшую пьесу) Бернард Шоу. Их обоих называли циниками, но оба искали душу Европы в ее идеализме, в идеализме Жанны д’Арк. Понимаете? Оба были робкими влюбленными идеалистами.
И в этом смысле Черчилль, конечно, написал одну из самых идеалистических книг XX столетия. В ней многие видят апологию Британии, чуть ли не экспансии Британии, но на самом-то деле это глубоко христианская литература — мне кажется, более христианская, чем Честертон. Честертон-то был невротик.
«В последней программе вы сказали, что вам видится разделение человечества на два лагеря. Мне кажется, вы не учли еще одну группу людей, которая появится при очередной технической революции, а именно — люди с имплантами, или по-старому «киборги»».
Видите ли, попытка увидеть в киборгах новый человеческий тип предпринята у Стругацких в «Далекой Радуге», где Камилл (если вы помните, это такой человек-машина) испытывает главные проблемы с бессмертием. Он там на протяжении повести шесть раз умирает, если вы помните и если я правильно помню.
Но мне-то кажется, понимаете, что сращение человека с машиной сработает в одном направлении — оно сделает быстрее человека, оно, наверное, позволит ему освоить телепатию, если чип какой-то позволит ему с помощью Интернета связываться мгновенно с любыми библиотеками, хранилищами знаний, с любыми соседями и так далее. Но принципиально это ничего в человеке не изменит. Ребята, ну, это хорошо было бы, если бы машина, если бы iPhone, например, человека радикально изменили. Память они портят, потому что память становится не так нужна. Ну, наверное, они увеличивают скорость вашего взаимодействия с помощью электронной почты с другими, но они не делают вас умнее — вот в чем все дело. И они физиологически вас не меняют. Человек не изменился от того, что стал из Петербурга в Москву путешествовать за два часа или за 40 минут на самолете.
««Белая Болезнь» Чапека — предвосхищение целого пласта антиутопий. Жаль, что он писал второпях. Или есть другая причина «картонности» героев?»
Ну, слушайте, пьеса — вообще жанр быстрого реагирования. Театр — это площадное искусство, а оно быстро реагирует на все. Грубое дело. И я не вижу никакого картонного, никакого плоского решения в «Белой болезни». Она — наглядная такая антифашистская пьеса, но мысль в ней довольно глубокая. Мысль-то в ней та самая, что диктатор первым заражается, неизбежно заражается, потому что диктатор подвержен болезням нации, а нация, в свою очередь, подвержена его собственным трагедиям. Это очень хорошая вещь, важная. Помните, там лекарь-то как раз гибнет, его затоптала толпа, затолкала, затоптала.
Что мне кажется важным в Чапеке вообще и в его антиутопиях? Чапек точнее многих увидел главную болезнь века — это расчеловечивание и то, что наше место, скорее всего, занимают более приспособленные существа. Я говорю прежде всего о «Войне с саламандрами». Тут ведь вопрос в том, что многие увидели в «Войне с саламандрами» только антифашистский памфлет. Это не так. Это не о фашизме, понимаете. Это о кризисе старой Европы в том числе (ну, о чем пишет и Черчилль гораздо более оптимистично). По Чапеку — «И внуки наши в добрый час из мира вытеснят и нас!». Но вытеснят-то не внуки — вот в чем проблема. Придут более приспособленные существа. Ведь саламандры… Помните, там пародия содержится на Шоу в этом тексте? Шоу говорит в своей парадоксальной манере, что саламандры, несомненно, имеют душу, и это отличает их от людей.
Может быть, эта книга и о гастарбайтерах. Может быть, эта книга о тех «гостях с Востока», которые сегодня заселяют Европу. Это люди, которые более приспособлены к миру. А европейцы, которые расслабились, обленились, которые перестали думать, спорить, страдать, — они не готовы. Саламандры оказались эффективнее. Вот в этом проблема, понимаете? Поэтому это не столько о фашизме книга. Это книга о том, какова может быть судьба мира, если он забудет о душе. Это довольно интересная история.
«Назовите десятку поэтов XX века, кого будут знать в XXII». Автор приводит свою десятку: «Цветаева, Блок, Есенин, Маяковский, Вертинский, Высоцкий, Окуджава, Визбор, Барто, Чуковский».
Будет большое расхождение, да. Ну, видите, все эти десятки, пятерки и двадцатки — это вещь произвольная и, на мой взгляд, малосерьезная. Для меня первое место в русской поэзии XX века, безусловно, удерживает Блок. И тут, по-моему, он абсолютно вне конкуренции — по колоссальному разнообразию и по новаторству. Знаете, это как Дилан Томас в англоязычной поэзии, да? Или Оден, например.
А что касается остальных мест… Я не понимаю, как вы не упомянули Заболоцкого. Заболоцкий обязательно будет, на мой взгляд. Пастернак — бесспорно его место и как поэта, и как мыслителя. Ахматова — как создательница совершенно нового образа России — безусловно. Цветаева — безусловно. Мандельштам — я думаю, тут никаких вопросов нет. Маяковский — конечно, потому что риторическая поэзия имеет все права на существование, а он выдумал замечательный способ это все оформлять. Слуцкий, Самойлов, Чухонцев — я думаю, без разговоров.
Об остальном можно спорить, потому что… Понимаете, всякий продвигает своих. Мой любимый поэт — Нонна Слепакова. Я бы, конечно, двумя руками за Слепакову. Кто-то ее еще не знает. Но думаю, что ее внимание будет возрастать. Кто-то будет настаивать на Высоцком, кто-то — на Гребенщикове. Тут все очень… Я назвал только те места, которые, на мой взгляд, застолблены. Бродский, думаю, тоже, потому что влияние Бродского огромное. И коль скоро он до сих пор вызывает живые споры и желание его приватизировать — тоже вопросов нет. Кто-то будет горой за Павла Васильева, а кто-то, соответственно, будет настаивать на Вознесенском.
Еще раз говорю, как правильно сказала Ахматова: «Ваше дело — не четверки формировать, а радоваться, что у вас так много разных великих авторов было в XX веке». Кстати, насчет Высоцкого и Окуджавы тоже многие будут спорить. Вертинский никакого шанса, на мой взгляд, не имеет. Его помнить, безусловно, будут, но не как поэта. Это отдельное явление. Барто и Чуковский? Знаете, давайте все-таки детских поэтов рассматривать отдельно. Я выше всего ставлю заслуги Чуковского-критика. Он первоклассный поэт, но из детских поэтов я, безусловно, предпочитаю Барто. Надеюсь, Лукьянова меня не удавит за эти слова.
«Что произойдет, когда всего понаписано будет столько, что станут появляться книги, которые никто никогда не читал? »
Юра, ну, уже этот процесс стал, в общем, совершенно очевиден. Можно посмотреть все главные фильмы (и то уже трудно), но прочесть все главные книги физически невозможно. И обратите внимание, что уже сейчас очень много книг, которые не то что никто не читал… Ну, кто-то их читал, наверное (иллюстратор, редактор), но они упали, совершенно канули, не будучи замеченными.
Для меня всегда такая пытка — посещение книжного магазина, особенно в Штатах, где они такие большие! Ну, какой-нибудь Barnes & Noble, да? Или пойдешь на Strand знаменитый в Нью-Йорке (я там обычно запасаюсь всякой справочной литературной). Пойдешь туда — мама не горюй! И когда ты подумаешь о том, что ты еще что-то хочешь добавить в эту гигантскую многометровую «братскую могилу», понимаете, в эти несколько квадратных километров великих стараний и страданий… Ну, понимаете, если никто не помнит сегодня таких авторов, как… Тут я могу перечислить добрый десяток. Таких авторов, которые в двадцатые годы считались гениями… Да и того же Чапека а многие ли сегодня читали, да? А многие ли читали сегодня Шоу? А Пристли кто читает? Ну, это я называю навскидку тех, кто для меня в свое время много значил.
Ребята, да сегодня для того, чтобы современному молодому автору как-то заявить о себе, действительно ему, кроме рэп-баттла, ничего не остается. Я много раз говорил, что напечататься сегодня для молодого автора не проблема. Конечно, не проблема — напечататься. А вот сделать так, чтобы все о тебе говорили — тут надо или прикасаться к самой черной язве, или обладать какими-то парапсихологическими или иными уникальными анатомическими особенностями.
Поэтому, конечно, всегда будет появляться больше книг, чем нужно. В этом-то и заключается особенность нашего времени. Здесь для того, чтобы на тебя обратили внимание, надо, как писали Дунский и Фрид, «надо быть довольно нотным парнем», нужно действительно очень много себе позволять. И это большой стимул для писателя: пиши то, что тебя действительно по-настоящему волнует — тогда на тебя обратят внимание. А написать сегодня правильный роман может любая машина.
Вот тут, кстати, вопрос от Игоря (еще один Игорь):
«Почему так мало сегодня правильно написанных, добротных, многотомных романов с крепким сюжетом?»
Потому что это не штука — написать такой роман. После Толстого пути писания эпопеи, изложенные Солженицыным приемы эпопеи в специальном очерке из «Литературной коллекции» — это все стало общим местом. Любая машина, достаточно грамотно запрограммированная, напишет вам сегодня такой роман. Задача заключается в том, чтобы написать роман, который бы всех касался, который бы всех волновал.
«Вы говорите, что чудо — действенное средство воспитания. Как вы относитесь к иллюзионизму?»
Я очень уважаю искусство фокусников и ставлю Копперфильда в один ряд с великими деятелями культуры.
«Почему осмеяна и оболгана фигура Керенского в русской России?»
Две причины. Во-первых, он появился не вовремя. И я не знаю, какая фигура, в это время оказавшись на его месте, не была бы обсмеяна и оболгана. Он — как Павел I — знаете, человек с некоторыми задатками государственного деятеля, такая фигура, пришедшаяся на совершенно гибельные времена. Я не знаю, кто бы на его месте не выглядел смешным. Вы думаете, Корнилов бы тут устроил диктатуру? До большевиков многие пытались, и Савинков пытался — никакая диктатура не проходила. Даже и у большевиков она начала получаться далеко не сразу, хотя вот уж кто ничем не брезговал.