Вот молодец был бы тот, кто написал бы такую диссертацию об эволюции темы левиафана в культуре XX века — о том, как этот левиафан был обглодан в «Старике и море», о том, как он превратился в вонючую массу в «Сладкой жизни», и о том, как он превратился в грозный скелет (чисто символический) в «Левиафане» у Звягинцева. Талантливой могла бы быть киноведческая работа, если кому-то нескучно. Кстати, «Старик и море» тоже экранизировался. А сейчас еще и появился весьма актуальный спектакль Анатолия Васильева с Аллой Демидовой. Поэтому это такая книга, такая тема, которая не уходит.
«Нравится ли вам, как Грегори Пек играет Ахава?»
Нет, не нравится. Ну, он и не мог это сыграть. Ахава нельзя сыграть. Вот в том-то вся и проблема, что «Старик и море» и «Моби Дик» — это те вещи, которые на экран можно перенести, потеряв всю метафизическую подноготную. Я не знаю, кто бы это мог экранизировать. Малик, наверное. Вот подкиньте ему кто-нибудь, если есть знакомые общие.
У нас остается буквально пять минут на разговор о Марке Твене. Я готов потом поподробнее о нем поговорить. Но с Марком Твеном, видите, получилась действительно очень любопытная вещь.
Марк Твен — это, конечно, прав Фолкнер, основатель американской прозы. И конечно, первый из американских романов XX века, написанный гораздо раньше XX века, — это «Гекльберри Финн»: тут вам и мотивы странствия, и мотивы борьбы за свободу, тут вам и воспитание. Трикстер, конечно, Том Сойер. Гек Финн, как всегда, повествователь. Он такой Ватсон при этом Холмсе. И конечно, носитель этого модерна — Том Сойер — он борется с двумя вещами. Во-первых, он борется с рабством. А во-вторых, он борется с ханжеством, с религиозным произволом. Для Америки эта тема не последняя.
Тетралогия о Томе Сойере (предполагалась пятая часть про старых Тома и Гека) — это, конечно, главное произведение Твена. Хотя сам он, как вы знаете уже, считал, что «Жанна д’Арк» — его главный текст. Но тетралогия о Томе — это тетралогия об американском характере, в котором сочетаются плутовство, неунывающий дух, женолюбие, страстная жажда экспансии, открывательства нового мира, ну и конечно, любовь ко всяким трюкам, вроде смерти и воскресения. Обратите внимание, что Том Сойер (вот как наглядно все всегда, да?) умирает и воскресает. Он имитирует свою смерть, присутствует на собственных похоронах и потом является, чтобы стать героем дня. Ну и конечно, героини рядом с ним не может быть, потому что Бекки Тэтчер — это вечная недосягаемая мечта, это его Дульсинея Тобосская.
Но вот к чему бы я хотел призвать? Понимаете, мы видим в Твене сатирика и непревзойденного юмориста. И смешнее его рассказов вряд ли можно что придумать — например, «Письмо ангела-хранителя» или «Миссис Мак-Вильямс и молния», или «Мак-Вильямсы и круп», или мой любимые «Рассказ о хорошем мальчике» и «Рассказ о дурном мальчике». Помните, когда он взорвался, этот хороший мальчик, то «основная его масса застряла в двух ближайших деревьях, но, в принципе, его находили в диапазоне двадцати миль. История умалчивает о другом хорошем мальчике, который бы так разбрасывался».
Но, конечно, за циничным и ликующим его юмором, за «Знаменитой скачущей лягушкой из Калавераса» или за «Человеком, который совратил Гедлиберг» (помните, с помощью мешка пуговиц), нельзя, конечно, забывать о другой составляющей, а именно — о его метафизическом поиске. И вот в этом смысле Марк Твен — фигура гораздо более интересная.
Он один из основателей американской фантастики. Он пытался сочинять рассказы о космических путешествиях и пытался писать историю Земли как бы извне, глазами инопланетянина. Он не был атеистом — вот в чем все дело. Марк Твен — это удивительный поиск атеиста-богоискателя, удивительная судьба человека, который при всем своем американском прагматизме и цинизме, при всей журналистской своей родословной все-таки, в конце концов, уперся в вопросы метафизики. В этом смысле книга Максима Чертанова про Марка Твена может быть рекомендована как интереснейшее пособие о судьбе атеиста. Вы знаете, что я к атеистам отношусь весьма уважительно, но мне их жалко.
И вот Марк Твен, мне кажется, не был атеистом. Это замечательный пример того, как последовательный материалист приходит к Богу с другой стороны. Да собственно говоря, создатель трикстера и не может не прийти, потому что это всегда христология. В этом смысле и «Том Сойер» — это тоже весьма религиозное сочинение, только оно антицерковное, что очень для американского такого пафоса характерно. Читайте Марка Твена — и вы поймете, что человек в идеальном его варианте — это всегда немножечко богоискатель.
Ну а мы услышимся через неделю. Пока!
25 августа 2017 года(Григорий Горин, Джеймс Джойс «Улисс»)
Доброй ночи, дорогие друзья и коллеги, и товарищи!
На этот раз довольно большой разброс по теме лекции. Я вроде бы как обещал поговорить о Кобо Абэ и даже под это дело перечел «Сожженную карту» и «Чужое лицо». Но сейчас, поскольку человек двадцать примерно просят о нем, с ним довольно уверенно конкурируют, с одной стороны, «Улисс», за которого больше двадцати голосов, а с другой — Григорий Горин, что для меня некоторая неожиданность. Мы собирались о нем поговорить и вроде как планировали сделать лекцию.
Я знал его немного и читал довольно много. Мне представляется, что Горин не получил еще настоящего своего осмысления. Ему очень повезло с театром, с «Ленкомом», с Захаровым, но не очень повезло в прижизненной критике. Его все-таки воспринимали как такого «Шварца для бедных» — что, конечно, не так, потому что от Шварца Горин отличается довольно резко: он гораздо более социален, гораздо веселее он. Потому что Шварц в основе своей, конечно, патетичен и трогателен. Ранний только Шварц был по-настоящему сатириком, Шварц времен «Голого короля». Шварц поздний — это философ, и философ весьма трагический. А вот Горин отличался каким-то прелестным озорством. И можно, пожалуй, о его драматургии, начиная с «Герострата», поговорить довольно серьезно. Но, к сожалению, я окончательного выбора сам сделать не могу, поэтому голосуйте.
Есть разные экзотические предложения — типа поговорить об американских романтиках-современниках Марка Твена, о таких людях, как Готорн (два голоса неожиданно), Торо, что, в общем, было бы, наверное… Ну, мне-то очень приятно, потому что я американский романтизм люблю. Как-никак у нас преподавал Засурский, и что-что, а это я знаю (ну, знаю в пределах вузовской программы). Но другое дело, что это довольно экзотические пожелания. К Марку Твену мы, конечно, вернемся. Тут целая кипа просьб поговорить и о «Янки», и о «Позолоченном веке», и о «Путешествии капитана Стормфилда». Все это будет исполнено. Но пока я вижу трех основных фаворитов: Джойса, Горина и, соответственно, Кобо Абэ. Задавайте вопросы — поговорим. Как всегда, почта: dmibykov@yandex.ru Кто победит — тот и победит. Начинаем отвечать…
Да, естественно, очень много вопросов о Кирилле Серебренникове: каков мой прогноз, каковы причины?
Я все, что мог, об оценках своих уже сказал. Меня вот тут некоторые доброжелатели совершенно искренне спрашивают: «Неужели вы поклонник творчества Серебренникова?» Чего-то — поклонник, чего-то — не поклонник. «Господа Головлевы» с Мироновым в роли Иудушки представлялись мне выдающимся спектаклем, а «Пластилин» — не выдающимся.
Понимаете, вопрос же сейчас совершенно не в том, как относиться к творчеству Кирилла Серебренникова. Я говорил уже о том, что видеть логику в терроре… А террор в своих проявлениях всегда одинаков, независимо от количества репрессированных. Важна интенция. Важно, что вся страна погружается в состояние ужаса. Террор — он, по выражению Надежды Мандельштам, «имеет не причины, а цели». Почему? Потому что, отыскивая причины, мы придаем тем самым террору логику.
Вот у меня в романе «Оправдание» герой пытался найти причины, общую вину, мотивы. Уже придавая террору мотивы, мы его оправдываем. У него есть только цель. Цель в данном случае, на мой взгляд, совершенно очевидна: они дарят народу единственное развлечение, никакого другого развлечения подарить уже не могут. И это естественно, потому что созидательной программы нет, поэтому остается такой своеобразный театр террора. О театральной природе террора догадывались очень многие. Неслучайно в России так практиковались и так всегда были любимы народом как зрелище публичные казни.
И вот как мне представляется, это такая попытка занять население разделением его на три категории. Ну, условно говоря, как в театре есть драматург, актеры и зрители, так и здесь есть некие демиурги, которые всех сажают, есть персонажи первого ряда, которые садятся, и есть публика, которая трепещет (иногда аплодирует, а иногда трепещет). Понимаете, ведь это все эмоции очень сильного порядка. Страх ареста. Страх того, что там с тобой могут сделать все что угодно. Ощущение вины, потому что прийти могут за каждым — и все будут виноваты. Закон так устроен, что его нельзя не нарушать.
И есть еще такая счастливая ситуация злорадствования — злорадования, когда взяли не тебя. Об этом замечательно у Слепаковой: «Из тела жизнь — как женщина из дому: насильно отнята у одного, она милей становится другому». Здесь такое конкурирование и с Мейерхольдом, и с прочими режиссерами, в разное время репрессированными. Я помню, в свое время когда умер Товстоногов во время съезда народных депутатов, ходил циничный анекдот, что он умер от зависти, потому что действительно публичный спектакль, разворачивавшийся тогда, всенародный… Тогда действительно все смотрели это безотрывно. Конечно, было видно, что это спектакль, что это постановка, что это фальшь. Но это была фальшь, в которой актеры поразительно верили в то, что они делали. И конкуренция между театром и террором — вечное явление.
И конечно, такого спектакля, который нам сейчас выдали с арестом Серебренникова, никакому Серебренникову не поставить. Многие вчера в толпе у Басманного суда говорили, что это его лучшая постановка. И действительно, вот эти аплодисменты, которые вспыхивали в толпе, как обычно провожают художника во время похорон… Ну, иногда, я думаю, теперь можно и во время суда, потому что это было единственно доступное нам средство его поддержать.