Это все театр террора, который имеет своей целью как-то занять публику. Ну, публику можно занимать разными вещами: можно, например, строительством, можно борьбой, можно иногда войной. А если на все это нет ресурса, то такое подростковое развлечение, немножко такое онаническое, рискнул бы я сказать, когда вся толпа занимается вот этой детской радостью травли, детским удовольствием от того, что травят не тебя, ну и созерцанием публичных расправ — что тоже, конечно, очень греет сердца инфантильных, недозрелых людей, тех, у которых нет радостей более высокого порядка, потому что травля, швыряние костей толпе — это радости порядка очень низкого.
Но это, мне кажется, единственный сегодня способ создать какую-то иллюзию борьбы с воровством. Потому что, конечно, когда речь идет о «воровстве» Серебренникова (в кавычки беру это «воровство», потому что оно не доказано) и о бухгалтере Масляевой, совершенно беззащитной, и о Малобродском, и на этом фоне мы читаем расследование Навального — тогда понятно, что правосудие в России очень избирательно и что главная вина Серебренникова, конечно, заключалась в другом. Она заключалась и не в фильме «Ученик», потому что плевать им на фильм «Ученик». И даже мне, понимаете, не интересна та конкретная мелкая логика, которая привела к этому преследованию. Кому-то перешел дорогу — кто-то обиделся, кто-то настучал, неважно.
Есть высшая логика, которой эти персонажи следуют интуитивно. А высшая логика заключается в том, чтобы сегодня подбрасывать народу казни — нехитрое развлечение. Мы все знаем, что взят может быть каждый в любое время и за что угодно. И по большому счету все, что мы можем делать — это вот собираться у Басманного суда и аплодировать, аплодировать даже непонятно чему — то ли приговору, то ли суду, то ли собственной солидарности. Я хорошо помню, как во время маршей по Сретенке (там есть такая гора, с которой хорошо видно хвост шествия) все аплодировали себе. «Какая огромная толпа! Как нас много!» «Боже, какими мы были наивными! Как же мы молоды были тогда!» Иными словами, мне кажется, что логика террора — это логика инфантильного сознания, которое не знает более высоких удовольствий.
Чем это закончится? Понятно, чем это закончится — чем заканчивается всегда. А как скоро закончится? Думаю, что скоро. Но в историческом масштабе… Понимаете, что такое «скоро» для истории? «Для Вселенной двадцать лет мало», — как мы помним из песни хрестоматийной. Другое дело, как мне кажется, что количество людей, способных наслаждаться репрессиями, в России с каждым очередным витком этого театра все-таки меньше, потому что какое-то воспитание происходит же. Люди же понимают, что сегодня пришли за Серебренниковым, а завтра — за ними. То есть момент восторга от того, что это не ты, становится все короче. Поэтому мне кажется, что либо понадобятся очень сильнодействующие средства — и тогда все закончится быстро; либо это будут по-прежнему точечные удары — и тогда есть шанс как-то еще год-другой тянуть.
В принципе же, разочарование, по-моему, стало очень массовым, причем обоюдным. Есть же еще разочарование людей, ожидавших от Путина гораздо больших злодейств, а он, как у Салтыкова-Щедрина, «чижика съел». До сих пор еще вполне активные и чрезвычайно многословные люди, которые верят, что надо было идти до Киева. И они разочарованы тоже. Всегда, когда не можешь предложить ни полноценной святости, ни полноценного зверства, ни творческого труда, ни масштабного садизма, оказываешься виноват во всем. Так что мне представляется, что это такой все-таки виток, а не окончательный триумф растления. Как это пойдет дальше? Посмотрим.
А что касается самого Серебренникова, то, если он сейчас нас слышит… А я думаю, что возможность слышать радио-то у него есть. Кирилл, я очень горжусь знакомством с вами. Я вас считаю замечательным и интересным человеком. Я никогда с вами не согласен. Очень много из ваших постановок, и особенно «Изображая жертву», вы знаете, вызывают у меня самый горячий протест. Но в искренности ваших подвигов и вашей честности, и в интересе вашем, в ваших поисках, в их абсолютной органичности и в отсутствии какой-либо ангажированности, чтобы вы ни ставили, — в этом я не сомневаюсь абсолютно. И поэтому большой вам привет! И ждем вас на воле. Будем вас изо всех сил ругать за новые постановки.
Вопрос от Станислава:
«Насколько необходимым условием для трикстера является отсутствие постоянной спутницы? Ведь если бы не любовь Марты и наличие живой жены, во всем остальном «Тот самый Мюнхгаузен» Горина отвечает всем критериям: умирал, воскресал, есть друг-предатель. И он уж точно носитель модерна в обществе, где все врут».
Слава, вы абсолютно правы. Только больше я хочу сказать, что фрау Марта — ведь чисто такая, я бы сказал, символическая бледная фигура. И совершенно очевидно, что никакой любви там, во всяком случае в кадре, нет, потому что Мюнхгаузен все время отсутствует дома, он постоянно странствует. Даже несмотря на то, что он, формально говоря, вышел на покой, совершенно очевидно, что как раз покоя-то у него и нет. У меня полное ощущение, что любовь для такого героя совершенно недостижима.
И обратите внимание, что этот трикстер — он ведь постоянный персонаж Горина и Захарова. И женщины рядом с ним, как правило, нет. Или это мадам Грицацуева, да? Это Бендер у Захарова в постановке. Это Ланцелот в «Убить дракона». Это Монте-Кристо в «Формуле любви». Это Свифт, который не может сделать выбор между двумя женщинами и в результате не остается ни с одной, в «Доме, который построил Свифт».
И даже Волшебник в «Обыкновенном чуде» в обработке Горина и Захарова приобретал черты того же трикстера, хотя в пьесе рядом с ним любимая жена, а в фильме подчеркивается его одиночество. Когда он говорит: «Мне предстоит пережить тебя и затосковать навеки», — эта фраза является ключевой. Вообще момент семейного счастья, момент радостного торжества в картине ушел абсолютно на второй план. И даже чудо, свершившееся с Медведем (Абдуловым), выглядит как трагедия, ну, во всяком случае как вмешательство каких-то иррациональных и далеко не уютных сил. К тому же он на минуточку в медведя все-таки превратился. И там Охотник произносит свою замечательную реплику: «Ну, мало ли, столько волнений — мог и в медведя на секунду превратиться». Но на самом деле… Или Волшебник это говорит, а Охотник… Да, Охотник предъявляет претензии.
Но проблема в том, что вот Толубеев, старший Толубеев, когда он играл в первой постановке Волшебника, это был более уютный человек, более толстый, более домашний такой, у очага уже, действительно несколько даже обрюзгший, давно тоже отказавшийся от каких-либо шуток странных, разве что там максимум у него цыплята усатые маршируют. Это такой муж добродетельный.
Конечно, Янковский-Волшебник — это типичный трикстер: творец, учитель, проповедник, одинокий, гордый, роковой. Вот именно роковая личность, которая ставит жестокие эксперименты. Это не тот добрый Волшебник, который превратил Медведя: «Ну, вижу — глаза умные, морда лобастая», — превратил Медведя в прекрасного юношу. Нет, это постановщик жестоких экспериментов, жестокий фокусник. Вот. «Не пей, вино отравлено». Это такой действительно… Помните, с какой интонацией он это произносит? «Роковая личность!»
Вообще трикстер — главная тема Захарова, ну и Горина отчасти, потому что Горину интересны эти персонажи времен застоя. Неслучайно «Тиль» — эта его пьеса, наверное, одна из лучших интерпретаций «Уленшпигеля». Хотя песни туда сочинял, насколько я помню, Ким (ну, они вообще давно сотрудничали), но пьеса-то его. И это очень важно.
«Расскажите про Андрея Гамалова».
Это Леша Евсеев, создатель сайта моего. Леша, Андрей Гамалов — это мой псевдоним, который был взят, когда нельзя было публиковать больше одной заметки в «Собеседнике», ну, просто и чтобы не надоедать читателю, и правило у нас такое было. Работало в газете довольно мало народу (как, в общем, и сейчас), поэтому каждый писал по много заметок, и было несколько таких постоянных псевдонимов. Это довольно частая история по тем временам, бывала такая литературная маска — ну, как в свое время Крок Адилов у Немзера, Аделаида Метелкина у Кузьминского и так далее.
У меня был это Андрей Гамалов, названный так в честь моего друга школьного. И вдобавок у меня… Ну, не школьного, а дачного, тех времен. И вдобавок Андрей — это одно из моих любимых имен. У меня и сына так зовут. Так что Андрей Гамалов существовал, когда существовали публикации такие в «Собеседнике». Иногда я под его фамилией печатался. Некоторые тексты у меня выходили и под другими псевдонимами, которые я сейчас раскрывать не буду, потому что не все их уже и помню.
Но в любом случае я очень рад и благодарен, что вы выкладываете эти старые заметки. И благодарен я вам за то, что, во-первых, они показывают, до какой степени я все-таки в девяностые годы старался отстаивать ценности простого и здравого смысла. И как-то со многими я согласен. Я бы сказал, что я под всем подписался бы. Ну и, кроме того, приятно, что… понимаете, приятно, что не канули те тексты. Потому что в журналистике самое ужасное — ее бренность. Вот ты потратил на это жизнь, а потом оказывается, что это ворох желтой бумаги какой-то пыльной. Вот благодаря вам оказывается, что это не совсем так.
«Почему Победоносцев запретил религиозно-философские собрания? Чем, кроме пользы, они были вредны?»
Андрей, он это запретил в силу совершенно понятной причины. У Победоносцева было свое учение. В этом учении очень большую роль играл скепсис относительно научного знания и относительно политических дискуссий. Как известно, на вопрос об общественном мнении Победоносцев «длинно сплюнул», «пустил длинную слюну». Ему кажется, что интеллигентная болтология вредна, что университеты растлевают низший класс России и заставляют студентов задуматься. Победоносцев очень не любил разномыслия.
Вот Кузьмина-Караваева оставила о нем (я вам их рекомендую) довольно интересные мемуары, где Победоносцев предстает добрым дедушкой. Он был таким понимающим детей, одиноким, добрым дедушкой. Понимаете, в чем дело? Я думаю, что большинство ригористов, великих инквизиторов, людей холодного, жестокого и абсолютно нетерпимого нрава были добрыми дедушками. И если бы они не получили власти над умами и душами, они бы таковыми дедушками и оставались. Но, к сожалению, их вознесла история.