У меня была одно время идея… Вот евреи защищают же свои права — они требуют наказать антисемитов. Кавказцы защищают свои права. И так далее. Наверное, пора жирным как-то объединяться и доказывать, что они такие, они так устроены, требовать каких-то более лестных названий: типа не «жирный», а «горизонтально-ориентированный», например, или «метаболически-неадекватный». Но потом я понял: чего нам защищать свои права, когда нам и так лучше? Доказано (кстати, об этом Мясников довольно убедительно пишет), что жирный живёт дольше. Русский народ правильно говорит: «Пока толстый сохнет, худой сдохнет». Толстые люди добродушные, радушные. И вообще как-то нам лучше. Что нам ещё защищать свои права?
Это всё равно что женщины-феминистки требуют каких-то особых прав для женщин. Чего требовать, когда женщины и так в жизни решают всё фактически? Женщины — главные. Мужчина — голова, женщина — шея. И совершенно прав Максим Суханов, что именно женские сетевые стратегии сегодня возобладают. Чего вам бороться за права, когда у вас и так есть все права, включая право не служить в армии? Это были мои оценочные суждения. Ну, не любит Собчак жирных — и не любит жирных. Я люблю жирных.
«Что вы думаете о творчестве Андрея Лысикова?» Не знаю ничего.
«Ваше мнение о переводческой деятельности Михаила Лозинского. Стоило ли ему наступать на горло собственной песне ради ремесленной работы гениального переводчика?» Это не было наступлением на горло. Случай с Ахматовой — да. Когда она переводила корейцев, например, это было мучительно. В случае с Пастернаком тоже не могу сказать однозначно, потому что если бы он не перевёл «Гамлета» и, больше того, если бы он не перевёл «Фауста», и, конечно, если бы он за 45 дней не перевёл всего Бараташвили, он бы не имел той фантастической пластики, той гибкости, просто тех наработок, которые позволили ему очень короткой строкой начать писать потом, и с такой ёмкостью, с такой эквилибристикой:
Хандра ниоткуда,
Но та и хандра,
Когда не от худа
И не от добра.
— переводит он, кажется, Верлена, «Над городом тихий дождь». Это великие русские стихи. А вспомните:
Звуки рояля
Сопровождали
Наперерыв
Части вокальной —
Плавный, печальный
Речитатив.
— «Екатерине, когда она пела под аккомпанемент фортепьяно» Бараташвили. Великие русские стихи.
И я не думаю, что Лозинский наступал на горло собственной песне. Для него это был способ воплотить собственные способности. Может быть, он и рождён был для того, чтобы написать русского Данте. И, конечно, то, что он переводил это в блокадном Ленинграде, — только это его там и спасло.
«Назовите ваши три любимые рассказа у Акутагавы и дайте каждому из них небольшую характеристику». Почему обязательно три? Я могу назвать однозначно мой самый любимый рассказ у Акутагавы: это «Нос». Это абсолютно великий рассказ, в великом переводе Стругацкого Аркадия Натановича. Он велик тем, что там очень правильно ставится вопрос: то, от чего вы пытаетесь избавиться, может быть, и есть ваше лицо, может быть, и есть ваша неповторимая сущность? Знаете, я всегда со слезами читаю последнюю фразу этого рассказа: «Монах с радостью подставил свой длинный нос осеннему ветру…». Помните, он старался избавиться от носа. А когда он избавился от этого носа, то он понял, что он лишился индивидуальности. Это гениальный рассказ.
Я очень высоко ценю «Чистоту о-Томи», очень страшный рассказ. Помните, когда они разговаривают по телефону, раздаётся такой шёпот, оплетающий их. Акутагава умел страху нагнать. Японское кино ещё только учится так делать. Мне очень нравятся «Муки ада», хотя этот рассказ чрезвычайно страшный. Я разделяю очень высокое мнение Стругацкого о «Носовом платке». А, честно говоря, из рассказов более или менее весёлых и легкомысленных мне больше всего нравится «Бататовая каша». Кстати, братцы, если у вас будет дурное настроение, прежде чем откупоривать бутылку шампанского, прочтите «Бататовую кашу». Это так здорово! Когда он чихнул в этот котелок… Это просто совершенно упоительная вещь.
«Как вы относитесь к творчеству Кобо Абэ? Как Вам его „Женщина в песках“?» «Женщина в песках» — безусловно, лучший его роман. Мне очень нравится и »[Четвёртый] ледниковый период», мне очень нравится «Человек-ящик». «Человек-ящик», помнится, сильно на меня подействовал лет в 12, в «Иностранной литературе», потому что сама идея романа очень красивая. Это такое сложное развитие чеховского «Человека в футляре», но, конечно, шире эта метафора. «Красный кокон» мне очень нравился в детстве — рассказ очень страшный, вообще хороший такой.
«Как вы относитесь к творчеству Воннегута? Читали ли вы его в оригинале?» Кто же его не читал в оригинале? Конечно, читал. Мне просто было интересно посмотреть, как это выглядит, после перевода Райт-Ковалёвой. «Встречал такое мнение, что его романы хороши только лишь благодаря переводу Райт-Ковалёвой». Эта фраза, которую Довлатов широко тиражировал, приписывается Гору Видалу, замечательному американцу. Но откуда Гор Видал так хорошо знал, так хорошо видал русские переводы, остаётся тайной. Поэтому не очень я в это верю. Романы Курта вовсе не проигрывают в оригинале. Мне кажется, что «Slapstick» («Балаган, или Больше я не одинок!»), «Breakfast of Champions» и, конечно, «Бойня [номер пять, или Крестовый поход детей]» написаны ничуть не хуже, чем Ковалёва их перевела. Хотя Ковалёва придала ему такое замечательное, идущее с 20-х годов хулиганство. Она же ученица Маяковского, поэтому такая «маяковщина» появилась.
«Прихорашивание текста имеет место в переводе „Над пропастью во ржи“». Нет там никакого прихорашивания текста, поверьте мне. То, что «moron» иногда переводится как «дурак» вместо «кретин», — в этом нет никакого прихорашивания.
«Какие художественные произведение зарубежной прозы, посвящённые тематике Второй мировой войны, представляются вам наиболее значимыми?» Братцы, знаете, тут пока перечислять начнёшь… Я думаю, что «Тонкая красная линия», хотя это не совсем про Вторую мировую войну, а это просто военная проза. Я даже не знаю, что с кондачка и назвать. «Искра жизни» Ремарка, конечно, — из романов про Вторую мировую войну это один из лучших, один из глубочайших. «Каждый умирает в одиночку». Не знаю, трудно сказать. Понимаете, я не очень люблю военную прозу. Я люблю прозу о том, что в это время происходило с людьми. Конечно, лучший роман о Второй мировой войне — это роман «Доктор Фаустус». Но это не о Второй мировой войне, это о чём-то гораздо большем.
«Выделяете ли вы петербургских писателей? Знакомы ли вы с творчеством Марины Палей?» Марина Палей к петербургским писателям — во всяком случае к школе 70-х годов, в которой я занимался, — не имеет никакого отношения. Живёт она сейчас, насколько я знаю, в Голландии. Я очень не люблю творчество Марины Палей, буду откровенен. Стихи бывают ещё ничего, а проза кокетлива, претенциозна, многословна, случаются просто совершенно безобразные выходки. Не буду уже говорить о некоторых её памфлетах литературных. В общем, нет, мне не нравится, сильно не нравится творчество Марины Палей.
Тут очень хороший вопрос: «Мне 39, я читаю Чернышевского „Что делать?“. Не дают покоя некоторые моменты. В первом сне Веры Павловны „невеста“ её мужа говорит о том, что если бы мать Веры Павловны не была „плохой“ и „злой“, то Вера Павловна не смогла бы стать той образованной и тонко чувствующей девушкой, которой стала. Что же получается? Неужели в этом „справедливость“ нашей жизни? Неужели те, кто сейчас обворовывают нашу страну для своих отпрысков, делают их Хорошими Людьми?» — это irushencia, Ира. Абсолютно точно, конечно.
Видите ли, человека создаёт не вектор, а масштаб. Я много раз говорил, что после фильма «Завтра была война» (я в армии его посмотрел) я себе задал роковой вопрос: почему страшное сталинское время создало прекрасное поколение, которое спасло людей во время войны, спасло страну, и почему относительная свобода 70-х, такая полусвобода, породила такое гнилое поколение, среди которого мы сейчас и живём? Ответ очень прост: сталинское время было эстетически цельное и порождало цельных людей, а время свободы было временем полусвободы и порождало людей компромисса, людей полувыбора, полурешения — это всё было очень неинтересно. Поэтому я за то, чтобы время было эстетически цельным.
Да, мать Веры Павловны была очень дурной женщиной, поэтому Вера Павловна выросла хорошим человеком. Плохие времена — если это цельные времена, если это времена отвратительные, по-настоящему зловонные — порождают прекрасных людей. Отчасти в этом, может быть, и разгадка того, что мы наблюдаем сейчас превосходное поколение.
«Моя хорошая знакомая на старости лет решила податься в литинститут Горького. Что скажете о данном учебном заведении?» Ну, на старости лет, может быть, оно самое оно, такое развлечение. Но вообще я солидарен с Пастернаком. (Люблю позвать «старшего брата» на помощь, процитировать.) Он в разговоре с Окуджавой назвал литинститут «гениальной ошибкой Горького». Это совершенно бессмысленное, по-моему, учебное заведение. Если бы он давал прагматические навыки — если бы он учил переводить или писать сценарии, или выживать за счёт преподавания, — тогда другое дело. Нельзя научить литературе. Эти литературные семинары, когда стареющий писатель выслушивает, как молодые друг друга ругают и топят, — глупо, по-моему, это, не нужно.
«Как вы относитесь к творчеству Георгия Баженова?» Недостаточно знаю, надо перечитать.
«Каково ваше определение понятия „патриот“? Считаете ли вы себя патриотом?» Да, считаю, безусловно. У меня была такая формула: «Я патриот без отечества и государственник без государства», — но это не совсем так. Я патриот той идеальной России, которой она может быть и будет обязательно.
«Читали ли вы трилогию „Пятьдесят оттенков серого“? — нет, конечно. — Могу сравнить это с впечатлением от „Любовника Леди Чаттерлей“». Мне принесли первый том «Пятидесяти оттенков серого», ещё по-английски, сказали: «Это сейчас бестселлер. Почитайте». В Нью-Йорке, как сейчас помню, было дело. Я прочёл десять страниц — и всё мне стало понятно. Пить море, как уже было сказано, необязательно. Вернёмся через три минуты.