се не было. Более того — немцы с поразительной легкостью переориентировались, потому что интересы шкуры здесь брали верх. Понимаете, вы можете мне сказать, что ничем не отличались наши от немцев. Они отличались очень сильно. Ведь стихи Николая Глазкова:
Господи! Вступися за Советы,
Охрани страну от высших рас,
Потому что все твои заветы
Нарушает Гитлер чаще нас.
— это 41-й год. Тогдашние люди понимали, что чаще нас, поэтому тут было с чем сравнить. И по-моему, здесь спорить не о чем.
Поэтому фанатизм — это скорее черта такого советского образа жизни. Фашистам фанатизм присущ в наименьшей степени. Фашистам присущ конформизм очень высокий. Фашистом человек является до тех пор, пока это можно, пока это легко, а как только за это приходится платить… Ну, для него же выше всего ценности — его жизнь, его наслаждение, его жизненное пространство. Понимаете, они высшая раса, поэтому им положено жизненное пространство. Это довольно прозаическая мотивация. Конечно, были, наверное, фанаты тысячелетнего рейха, но в целом это была мотивация преимущественно эгоистическая. И в этом, на мой взгляд, существенная разница.
Длинный вопрос, не могу зачитать, какой-то огромный просто, что-то про интеллектуальную элиту.
«Что вы думаете о творчестве Бунюэля? Есть ли у него концепция человека? Почему он озабочен вопросами святости и греховности?»
Ну, Андрей, видите ли, Бунюэль, который сказал: «Хвала Создателю, я атеист!» — на самом деле был очень сильно озабочен вопросами морали, вовсе не вопросами бессмертия души, его это не волновало. Бунюэль умер, что называется, насыщенный годами. Он не очень высоко ценил человечество. Он не очень хорошего мнения был о себе и об окружающих. Он сказал когда-то… Это есть в его замечательной книге мемуаров, которая называется, кажется, «Мой последний вздох» (хотя, может быть, я и путаю). Он там говорит: «Я бы очень желал раз в десять лет вставать из могилы, идти с кладбища к ближайшему киоску, покупать свежую газету, читать ее, убеждаться, что ничего не изменилось, и с облегчением засыпать еще на десять лет». Ну, кто бы из нас отказался, да? Правда, есть шанс, что в один прекрасный день, очнувшись, не увидишь газетного киоска. Ну, ничего, можно будет, наверное, у кого-нибудь почитать ленту новостей. Так что вопросы бессмертия Бунюэля волновали очень мало.
Как он относился к проблеме социальной справедливости, я думаю, вполне понятно из его фильма «Виридиана», где любая попытка избавить человека от рабства заканчивается черной неблагодарностью с его стороны. Вообще «Виридиана» — замечательная картина, одно из величайших очень испанских произведений мирового искусства. И там все желающие могут с этим ознакомиться, я думаю. Ну, эта сцена, помните, где освобождение собаки, а потом камера появляется — и мы видим еще сотню таких же собак, привязанных к тележкам. Это, я боюсь, отношение Бунюэля к социальной справедливости более чем. Отношение его к фашизму совершенно явно видно из фильма «Дневник горничной» — наверное, самой смешной и самой желчной его картины.
Что касается вопросов действительно его волновавших — вопросов морали. Здесь, мне кажется, это в испанской традиции, потому что испанское искусство довольно интересно запараллелено с искусством другой северной империи — Британской. Англия и Испания — две такие владычицы морей, результатом чьей безумной экспансии явилась Америка, открытая одними и освоенная другими. Испанцы — это великая империя, как бы к ним ни относиться. И в этой империи очень сильны традиции морального вопрошания, я бы даже сказал — морального ригоризма. И искусство испанское — оно прежде всего трагично, очень серьезно, патетично.
Я потому сейчас это говорю, что я довольно много сейчас читаю испанских авторов. Мы готовим на 24 октября большой вечер в консерватории, там будет испанская музыка. И я буду читать стихи испанских поэтов (частью в своих плохих переводах, частью — в хороших классических: Леона Фелипе, одного из самых моих любимых, наверное, поэтов в мире, или, скажем, Габриэлы Мистраль из Латинской Америки, которую я считаю… из испаноязычных поэтов просто в числе первых я ее числю.
И вообще поэзия Латинской Америки, по-моему, интересней прозы, в том числе и у Борхеса, стихи у него очень хорошие. И я перечитываю это все, особенно любимца своего Мигеля де Унаму́но (или «Уна́муно» многие его называют, но по-моему, все-таки «Унаму́но» правильнее), Мигеля де Унаму́но — и его «Назидательные новеллы», и стихи. Я до сих пор люблю очень его стихи о фашистах:
Вы даже не свора. Вы — сволота.
Фашизофрении бацилла.
За вашим «да здравствует!» — пустота.
За пустотой — могила.
Я довольно часто это вспоминаю в последнее время. Не помню, это Грушко перевод или кого? Паша, если вы меня сейчас слышите… К Грушко обращаюсь. Простите, что я вас так запросто, несмотря на большую разницу в возрасте, но мы так как-то друг друга с первой встречи называли по именам. Паша, вот лишний раз передаю вам привет и благодарность. Может быть, в переводах Грушко я что-то там читаю.
Вообще говоря, испанская литература, всегда испанская культура, испанское кино всегда было озабочено невероятно именно проблемой самопожертвования, которая очень видна у Бунюэля, проблемой морального ригоризма такого, который есть и в Виридиане. Не важно — святость Виридианы привела к какому-нибудь результату или нет. Важно, что в ней эта святость есть. И последний кадр, где они играют в «туте», где меняются игроки местами, — для меня это совершенно не снимает морального пафоса этой картины. Это высокорелигиозное, очень страстное искусство.
И фильмы Аменабара, кстати, которого я считаю лучшим режиссером сегодняшней Европы. Там уж так получилось, что он работает в Америке, но лучшие свои вещи он начал делать в Европе, на родине. Начиная с короткометражки «Луна», я его считаю выдающимся мастером. Вот и Аменабар, конечно. И Альмодовар — в огромной степени. Все они люди, что называется, морального беспокойства. Поэтому и искусство Бунюэля — это искусство задавать жестокие вопросы. Но я думаю, что из всех художников, работавших в Испании, он, может быть, наиболее непримиримый, наиболее такой — ну, как вам сказать? — изверившийся праведник. Вот так я бы о нем сказал.
«Ваше отношение к альтернативным взглядам на историю таких авторов, как Бушков и Шишкин Олег?»
Я Олега Шишкина не читал, к сожалению, а Бушкова читал довольно много. Мне нравилась… ну, просто мне казалась веселой такой лихо написанная «Охота на пиранью». Что касается альтернативных взглядов на историю и вообще его взглядов на историю — здесь они у нас совершенно расходятся. Ну, просто он человек абсолютно другой группы крови. Но ранние его сочинения были довольно талантливые.
Раз уж зашла речь о фантастах, я не могу не поздравить с только что закончившимся днем рождения своего одного из любимых авторов и давнего друга — Алана Кубатиева, который мало того что когда-то у Лукьяновой преподавал в Новосибирске зарубежную литературу, и у них был такой термин «кубатийвствовать», означающий очень хорошо говорить, очень страстно. И мало того что он поражал их великолепными манерами, утонченностью, джентльменством, знанием, цитированием огромных материалов наизусть на языках оригинала. Но из всех стилистов ныне работающих мне Кубатиев представляется автором самой изящной и самой точной прозы. И я поэтому, Алан, передаю тебе большой привет.
Просят меня поговорить о 1 сентября и о роли учителя в современном искусстве. Я, если можно, об этом поговорю в следующей четверти. Пока я вот что хочу сказать.
У меня было довольно много публикаций к 1 сентября в разное время. Я все время говорил: «Какой прекрасный праздник! Дорогие коллеги, мы заступаем на такую почетную вахту. 1 сентября — это такое счастье! Мы опять осуществляем нашу миссию. Если не наша миссия, то кто же будет поддерживать здесь огонь знаний?» — и так далее. Мне все это говорить очень надело, потому что поведение учителя не улучшается, не улучшается его положение. За последнее время очень много великих начинаний здесь, к сожалению («Начинанья, взнесшиеся мощно» вспомним у Шекспира), теряют имя действия. Собиралась Партия учителей — ничего не получилось. Собирались разные профсоюзы учителей — ничего не получилось. Много новых школ было создано — и они задушены. Ну, продолжает работать замечательная школа «Интеллектуал», хотя это ей очень трудно, и несколько новых школ появляются тоже. Я тоже собираюсь это делать, если Бог даст и все будет нормально, если меня там будут терпеть. В принципе же, ни положение вузовского преподавателя, ни положение школьного учителя лучше не стали, и мотивации у него все меньше.
Поэтому я что могу сказать? У Сергея Соловьева был мой любимый титр в фильме про черную и красную розы: «Зритель, а дома-то что хорошего? Сиди и смотри». Наша профессия, в общем, единственная сегодня, единственная альтернатива безделью, безверию. Что-то надо делать. А что можно делать в сегодняшней России? Вот я думаю — есть ли здесь великие проекты? Заниматься какой-то оппозиционной деятельностью, во всяком случае легальной, по-моему, шансов очень мало. Можно, конечно, голосовать на муниципальных выборах, можно заниматься расследованиями журналистскими, но эта ниша не для всех, и она сравнительно тесна. А что можно делать?
Вот если вы что-то знаете хорошо, единственное, что можно делать — это учить, понимаете, передавать свет знания. Когда-то Гальего в замечательной своей книге «Белое на черном» писал, что ему пришлось стать героем, у него не было другого выхода. Это очень жестокая и точная формула. Вот учителю приходится быть героем. Более того, ему приходится быть учителем, потому что я не знаю сейчас других профессий. Может быть, врач еще как вариант. Но все-таки врач имеет дело с жизнью, с телесной ее формой, а у учителя есть некоторая прикосновенность к душе.