Поэтому, ребята, братцы, коллеги, ученики, которые тоже нам коллеги, потому что мы вместе этот огонь поддерживаем, мы дружим… Мне сегодня сынок сказал за ужином: «Ты, отец, не держишь дистанцию». — «Нет, не держу, сынок, не умею». Как-то я этого не умею. Но я их люблю — и они любят меня. Поэтому давайте выпьем (ну, чаю сегодня ночью) за то, чтобы наша профессия продолжалась! Больше делать нечего.
Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
Продолжаем разговор.
Что касается образа учителя в современном искусстве. Ну, давайте обозначим границы от «Дорогой Елены Сергеевны» Рязанова… Ну, раньше еще была пьеса, которую много раз пытался перенести на экран, все не получалось. Вышло это только во время перестройки, когда уже мало кто реагировал на новое искусство, все читали запретное. А что касается поздней границы, то, наверное, фильм «Училка», где Ирина Купченко сыграла второй раз в жизни правильного учителя. Очень интересно, кстати, было бы написать отдельную работу, если бы, скажем, проследить эволюцию Купченко от «Чужих писем», где она играет учительницу добрую, благородную, но все-таки дающую пощечину Зине Бегунковой, до училки, где она уже говорит почти с интонациями дирижера из «Репетиции оркестра», где у нее прорывается почти командный тон.
Мне представляется, что настоящей эволюции образа учителя в постсоветском искусстве еще не было. А вот путь этой эволюции подсказан все тем же великим Феллини, все той же «Репетицией оркестра». Конечно, правильно сказал Шахназаров в интервью мне: «Иногда можно обойтись без пистолета, без автомата, если вы играете правильную музыку». Но у меня нет ощущения, что сегодняшний оркестр играет правильную музыку. Поэтому сегодняшний учитель — на мой вкус, это образ учителя волевого. Его сейчас в искусстве нет, он еще не появился. Вот в «Аритмии» появляется врач, способный принимать решения. Такой современный извод Жени Лукашина, который тоже врач и тоже, я уверен, решения умеет принимать. Мягков же всю жизнь и играл внешне слабого человека с железным стержнем. Вот если бы сегодня нашелся артист, который мог бы быть молодым Мягковым… Ну, Мягков сам уже, конечно, учителя играть не может, потому что учитель — это профессия молодых. Вот что хотите делайте, но после пятидесяти лет учителем быть трудно, держать класс трудно физически. Мне представляется, что сейчас…
Ох, я знаю, мать меня сейчас слушает. И я не знаю, соглашается она со мной или нет. У нас всегда при достаточно близких трактовках текстов довольно сильные методические разногласия. Но я подозреваю, что вот она, может быть, согласится… Я ее, кстати, тоже поздравляю с 1 сентября. Все-таки это наш общий профессиональный праздник, оба мы до сих пор работаем и имеем некоторые основания друг другу помахать.
Так вот, я что хочу сказать? Мне кажется, что сегодня востребован образ волевого и жесткого учителя — того учителя, которого мы можем обнаружить у Стругацких в Стэне Агре, в «Бессильных мира сего» у Бориса Натановича. Человек, который если ученики отходят от предназначения, может и пыточку организовать, и щипчиками покоцать. Вот такой человек, который жесткими, страшными мерами возвращает иногда ученика к его предназначению.
Мне представляется, что сегодняшний учитель должен быть лидером. Он не должен быть другом, братом, товарищем. Он должен стоять очень высоко в глазах ученика — не только за счет своей профессиональной подготовки, но за счет своей воли. Он должен быть чем-то вроде отца-командира. «Мы в войсках, мы ведем оборону, а скоро перейдем в наступление». «В наступление» — не в смысле захвата власти, а в смысле пропаганды просвещения, потому что обскурантизм больше терпеть нельзя. Мы все видим, к чему он приводит. Еще немного — и Molotov Cocktail тут станет самой популярной жидкостью. Поэтому надо, безусловно, переходить в наступление и вести пропаганду просвещения — не атеизма, подчеркиваю, но все-таки мракобесие должно знать свое место.
Поэтому мне представляется, что сегодняшний учитель, если бы его образ появился в кино, это должен быть человек, ну, конечно, типа Мельникова в замечательном «Доживем до понедельника». Но тот же, понимаете, ветеран, он воевал, у него есть боевой опыт. Его, помните, полумертвого с поля боя вынес директор в той же самой школе. Понятно, почему этот директор взял его на работу, это очень читается там в подтексте. Он профессиональный историк, который, допустим, как и Ребров у Трифонова, в силу разных причин не мог работать по профессии, поэтому он пошел историком. Он очень хорошо знает предмет, лучше, чем требует самая требовательная школьная программа.
Но вот там, кстати… Я как-то со Старыгиным говорил, как он понимает смысл фильма «Доживем до понедельника», где он играл Костю Батищева, и это для него была первая роль. Он сказал: «Картина сложная, смыслов в ней много можно увидеть. Но самый простой один — это историк, который устал преподавать эту историю, который устал от того, что в ней все так повторяется». Кстати, эхо, рифма этой истории, воспоминания про лейтенанта Шмидта — все это есть в картине. Не зря же он историк-то, Мельников. Понимаете, он же мог быть и филологом, и биологом, а сделан он историком. Это не просто так.
И вот этот персонаж очень важный, которого должен был играть Гердт, а сыграл так гениально Тихонов… Я думаю, что у Гердта вышло бы не хуже, но Тихонов эмблематичнее для этого времени. Он главный актер шестидесятых. И он сыграл, конечно, блистательно. Вот мне кажется, что сегодня востребован учитель типа Мельникова — очень умный и очень жесткий. А Мельников там сделан жестким. Помните финальную фразу: «Урок прошел удивительно плодотворно. Увидимся в понедельник, если не спалите школу». Вот мне кажется, что «увидимся в понедельник»… Почему они так его любят? Именно потому, что он с ними как раз строг. Пыталась заигрывать с ними молодая училка (помните с вороной эпизод), а это заигрывание ни к чему не привело. С ними надо быть все-таки… Сегодня востребован образ полевого командира, мне кажется. И вот если мы как учителя окажемся достойны этого вызова, у нас все получится.
«В романе «ЖД» вы точно угадали с Дебальцево (Дегунино)». Клянусь вам, не угадывал! Дегунино взято просто потому, что это остановка, мимо которой я довольно часто тогда проезжал. «Скажите, а как вы расчерчиваете демаркационные линии между «варягами», «хазарами» и «местными»? И можно было бы узнать, кто из реальных писателей скрывался под именами «писателей-патриотов»?»
А, ну если вы имеете в виду тех писателей, которые приехали в войска, то никто. И все эти «соловьи генштаба» там абсолютно собирательные. Кое-кого из варягов я наблюдал вживую, потому что бесценный опыт работы в газете «Консерватор» мне, конечно, очень многое дал. Тогда у меня была идея, что можно пытаться налаживать диалог. Я очень быстро убедился, что никакого диалога с этой публикой быть не может. Они все шаги им навстречу воспринимают как должное, сами никаких шагов навстречу делать не собираются. И отношение к любому еврею у них абсолютно и законченно расистское. Не говоря уже о том, что себя они действительно считают солью земли, несмотря на свои достаточно скромные заслуги. Больше никаких попыток защитить этих людей, даже если их будут несправедливо преследовать, я предпринимать не буду, потому что рассчитывать с их стороны не то что на благодарность, а хотя бы на ответные меры не приходится. Они все благодеяния воспринимают как норму, а сами, естественно, считают себя королями горы.
Это был печальный, полезный, замечательный опыт. И безумное самомнение этих людей, зачастую совершенно ничтожных в отношении как литературном, так и человеческом, — это долго мне давало замечательный источник творческого вдохновения. Очень хорошо писал Лев Лосев в одном из своих писем: «Развернув газету «Консерватор», увидел вас в окружении каких-то монстров из Достоевского». Ну, я на это ответил: «Изучения среды никто не отменял».
Вот это мне для «ЖД» очень многое дало. И роман начал складываться после этого опыта. Хотя основная история — история Васьки и Аньки — она была придумана значительно раньше. А вообще весь сюжет с коренным населением — это конец девяностых годов. Но вот «недостающий перец» появился тогда.
Что касается демаркационных линий между варягами, хазарами и местными — тут же все очень просто. Понимаете, любую страну очень легко, как показывает опыт сегодняшней Америки, поделить на условных консерваторов и условных либералов. Люди примерно пополам делятся. Ну, понимаете, как разделение по полам идет опять же, простите. По полам. Ведь пол — это половина. И поэтому, как примерно пополам, как сказано у Дольского, «разделились безвозвратно… безоглядно мы на женщин и мужчин», непоправимое вот это разделение, точно так же мы, видимо, по божьему замыслу, чтобы история двигалась, делимся на левых и правых.
Но проблема в том, что когда людям есть что делать, они заняты и у них не возникает вопросов о национальностях, о левизне, о правизне, об иных разделениях, этого просто нет. Они заняты делом, и поэтому отношений не выясняют. А что касается местных, то это те 90 процентов, которым все равно. Я думаю, что российское общество — это 5 процентов убежденных либералов, 5 процентов убежденных нацистов и 90 процентов наблюдающих за схваткой, которые смотрят, чья берет, и в зависимости от того, кто побеждает, испытывают либо те эмоции, либо другие. Одним приятно быть либералами, другим приятно быть консерваторами, а большинству приятно это чередовать. И причем на первый план выходит здесь не убежденность, а именно в русской традиции эмоциональность, эмоциональная приятность. До какого-то момента приятно кричать: «Теперь мы встали с колен — и все нас боятся!» После какого-то момента приятно кричать: «Зато теперь мы самые свободные, и у нас сейчас будет быстрый спурт, быстрое развитие».
Я, кстати, совершенно согласен с Валерием Соловьем… Интервью большое у нас с ним выходит в «Собеседнике». И там совершенно правильно, по-моему, он говорит, что как только появится людям что делать, эти различия немедленно затушуются, потому что общее дело везде, всегда во всем мире спасает людей от губительного разделения на левых и правых.