У меня про это был такой стишок довольно давний:
Полно у дьявола утех,
Но яростней всего его прислуга
Науськивает друг на друга тех,
Кто невозможен друг без друга.
Забыв, что мир имел один исток,
Его бесстрашно разметали
На лево-право, Запад и Восток,
На вертикали и горизонтали.
Сестра Горизонталь людей живыми ест.
Подруга Вертикаль грозит иной расплатой.
Давно разъяли бы и крест,
Когда бы не удерживал Распятый.
Вот мне кажется, что это у меня из всего что я сочинил такой наиболее четкий вывод.
«Как вы относитесь к творчеству Марксона?»
Ну, Дэвид Марксон — это один из моих любимых американских прозаиков. И сейчас я могу наконец с радостью анонсировать, что самый популярный роман Марксона «Любовница Витгенштейна»… Но правильный перевод, наверное, был бы «Самка Витгенштейна». Ну да, «Любовница Витгенштейна», «Хозяюшка Витгенштейна». Этот роман наконец выходит. Выходит он в маленьком отважном издательстве «Гонзо». Саша Бисеров, привет вам большой! И он будет представлен, по всей видимости, на Non/fiction, хотя в продаже появится в октябре. Надо быть очень отважным парнем, чтобы сегодня издать великий авангардный роман.
Что касается его поздней прозы, то я больше всего люблю книгу, которая называется «Последний роман». Это вообще не проза, строго говоря, это набор коллажей. Как писал сам Марксон: «Это дневник человека, старика, который заперт в своей одинокой каморке наедине со всеми книгами, которые он когда-либо прочитал». Для меня в минуты некоторой такой тоски по Родине в Штатах… я читал и перечитывал последний роман Марксона, приобретенный у нас там в магазине Labyrinth. Это было любимое мое чтение и любимое перечитывание. Тем более что это коллаж, его можно читать с любого места.
Апропо, вот меня многие спрашивают о лучших книгах последнего времени. Вот таким русским Марксоном я бы назвал замечательного, вообще говоря, фантаста Валерия Генкина. Многие знают Генкина и помнят его по публикациям в издательстве «Текст», когда Мирер собирал вот эту серию «Альфа-фантастики». И я считаю, что Генкин вообще писатель очень классный. Просто меня совершенно потрясла его только что изданная книга «Записки из «Веселой пиявки». Это тоже сделано в жанре «последняя книга». Я надеюсь, что, Валера, ты напишешь еще много всего (невзирая на разницу в возрасте, мы на «ты»), но все-таки именно в жанре марксоновского последнего романа, такого коллажа из воспоминаний, фрагментов, цитат. Это ну просто замечательное произведение! Оно такое грустное невероятно! И оно еще построено по принципу венка сонетов: там слова перетекают друг в друга, рифмуются воспоминания. В общем, это такая удивительно печальная книга для всех людей старше сорока. Младше — тоже можно ее читать, но для людей старше сорока тебя просто душит твоя жизнь, наваливаясь на тебя.
Я хорошо помню, как Маргарита Зиновьевна Арсеньева, замечательный переводчик, Царствие ей небесное, она умерла в этом году… Она преподавала у нас на журфаке, тогда «Тузова» была еще ее фамилия. И вот Маргарита Зиновьевна Арсеньева, сама автор нескольких замечательных повестей, которые я тоже вам горячо рекомендую, она нам объясняла смысл фильма «Зеркало» — вот почему он так построен, так странно? Она тогда говорила: «Когда вы проживете сорок лет, вы поймете, что воспоминания вас душат, они набрасываются на вас и погребают под собой».
И вот как вся жизнь набрасывается на тебя и тебя погребает — это Генкин написал просто лучше всех. Я давно такой сильной, горькой и невероятно грустной книги не видал. Она грустная, знаете, как утро 1 сентября, как первое сентябрьское утро. Вот у меня всегда с сыном был такой диалог. Он говорил: «Как бы хорошо отсрочить начало учебного года», — говаривал он, будучи еще третьеклассником. Я всегда ему на это говорю: «Андрюша, но осень-то ты не оттянешь, понимаешь, она все равно приходит». А осень — это так грустно, что лучше уж ходить в школу, чтобы хоть как-то отвлекаться.
«Читали ли вы книгу Поликовского «Путешествие шамана» о Джиме Моррисоне? — читал. — Позволительно ли автору жизнеописания так открыто фетишизировать и боготворить героя повествования?»
Он фетишизирует не Моррисона, а образ Моррисона, такого лирического героя Моррисона, если угодно. Мне кажется, что можно. Мне кажется, что, более того, в этой книге создана такая щель своего рода, зияние, такое певчее зияние. Как ветер поет в щели, так и здесь такой певчий зазор между реальным Моррисоном и Моррисоном, который о себе поет.
«Голоса травы» Капоте — очаровывающая вещь! Как вы думаете, чем отличается детскость Капоте от гетевской «вечной женственности»?
Так это как раз довольно страшный вопрос. Дело в том, что у Капоте почти такое эротическое, страстное отношение к детству, как к недосягаемому объекту желаний. Вот может быть, поэтому, мне кажется, Капоте, насколько я знаю из разных мемуаров, недолюбливал «Лолиту», потому что «Лолита» — это хотя и мрачный, и осуждающий, но все-таки роман о сексуальной эксплуатации детства, а для Капоте детство — это именно эротизм недосягаемости. Вот так бы я сказал. У него в «Музыке для хамелеонов» есть рассказ (по-моему, там) о пожилом мужчине, который переписывается с девочкой. Все его подозревают в педофилии, а он переписывается с ней просто потому, что это благоуханная юность, благоуханная свежесть, больше ничего.
И вот мне кажется, что у Капоте была эта эмоция. Ведь эротизм не всегда направлен на обладание. Эротизм очень часто направлен на любование, на необладание, на недосягаемость. И вот недосягаемость детства, в которое нельзя вернуться, которое нельзя полюбить, — это отчетливее всего у него сказано, конечно, ну, чувствуется отчетливее всего в рассказе «Дети в день рождения», где мисс Боббит — это объект первой любви вот этого и Билли Боба, и самого повествователя, кстати говоря, но она именно неприкосновенна. И она, и ее подруга Розальба — это объект такой детской страсти, платонической всегда, неизбежно платонической. И вот в этом, мне кажется, как раз разница между вечной женственностью и вечным детством.
У Капоте, если угодно, была какая-то своего рода вечная девственность, понимаете, вот невзирая на его романы многочисленные, невзирая на его гомосексуализм открытый, на его довольно разнузданный образ жизни. В каком-то смысле он оставался ребенком до конца дней — маленький, с пискливым голосом, когда-то красавец, потом фрик, почти урод. Он был именно вечное дитя. И крошечного роста, и такой инфантильный во всех своих проявлениях, капризный. Взрослый только в литературе, взрослый уже в ранних рассказах.
Сейчас опубликовали первые четырнадцать рассказов Капоте, написанные в восемнадцать лет. Ну, послушайте, он пишет со зрелостью О. Генри. Крупный писатель, настоящий, конечно. И наслаждение — каждый его звук, каждое его слов. Помните, Стайрон писал: «Хороший я писатель, но у меня фраза не звенит. А у Трумена звенит». Вот это действительно какой-то особого рода clinking.
Что касается его самой известной книги, а именно «In Cold Blood», то как раз там есть удивительный контраст жестокой темы и ослепительного, сияющего мастерства. Это, я думаю, главный контраст Капоте — его холодный, ослепительный, блистающий, страшный мир, мир божий. Вот образ Бога у него самый страшный на последней странице «Самодельных гробиков», «Рукотворных гробиков», «Handcarved Coffins». Вот там этот Бог, который пропускает реку между пальцев, как ленту, — страшный образ. Конечно, может быть, он его видел не так, но образ мира у него именно такой — холодное, страшное, жестокое, недосягаемое, недостижимое, не подпускающее к себе совершенство. Вот отсюда невозвратимость детства в «Голосах травы» и теплая робкая человечность, противопоставленная этому.
«Если по Шаламову «физиология — наше проклятие», то может ли стать «Дивный мир» Хаксли альтернативой проекту «Человек»?»
Нет, не может, потому что физиология — это же не только проклятие. Нет, по Шаламову проклятие — это труд физический, а физиология может быть и благословением, в зависимости от. Дело в том, что без физиологии нет человека. И «О дивный новый мир» — это как раз апофеоз физиологизма. Вот эти наслаждалки, эти ощущалки и ранняя детская эротизация — это как раз апофеоз физиологии, а вовсе не отказ от нее. Я вообще не думаю, что человек возможен без физиологии.
Тут мне пишут: «Напрасно вы пытаетесь втащить «Улисса» в абсолютную классику. «Улисс» — это всего лишь очень физиологичная проза».
Во-первых, мне не надо его никуда втаскивать. «Улисс» уже в мировой классике, понимаете, и как-нибудь без моего скромного мнения он обойдется. Все-таки Джойс написал главный роман XX века, хотим мы этого или нет. А как раз «Улисс» тем и велик, что этот роман, подобно «Одиссее», претендует на универсальное описание, на метаописание мира, в котором мы живем. И до сих пор, невзирая на две мировые войны, этот мир не разрушен, мы живем жизнью Блума и Дедалуса в огромной степени. И то, что Джойс через физиологию начал описывать точнейшие, тончайшие движения души, тончайшие психологические нюансы… Набоков правильно пишет, что как раз Джойс at his best, Джойс в лучшей своей форме — это физиология, через которую мы постигаем и культуру, и психологию, и любовь, и все что хотите. Поэтому я ничего не имею против собственно физиологии как главной составляющей литературы.
«Почему, по-вашему, Фаулз в дневнике высказался о романе Набокова «Ада» как о книге для писателей?»
Ну, там не совсем так, но в принципе он отзывался об «Аде» довольно скептически. Это можно понять. Если вы читаете Фаулза, обратите внимание: культурный слой огромен, и культурный подтекст огромен, но он ссылается на него очень аккуратно. Действие романов Фаулза происходит не в культуре, а в жизни, в отличие от «Ады», которая происходит явно на Анти-Терре, в мечтах. И там реальность… В Терру они верят или не верят, но они ее допускают. А на самом деле Анти-Терра — это пространство мечты абсолютной. И идеальная ненасытимость Вана, и идеальная любовн