«Какие современные фильмы вы могли бы посоветовать по принципу — понравилось, интересно лично вам?»
Да черт его знает, что мне понравилось за последнее время. «Аритмия» вызвала у меня очень сложные чувства, скорее недовольство. Потому что обрыв самых интересных линий и открытый финал — это какая-то такая, мне кажется, авторская нерешительность в договаривании до конца. Мне вот принципиально важно, что случилось с этой девочкой. Ну и вообще такое умиление, такое немножко умиление — хорошая эмоция, но она не может быть единственной. Мне как-то показалось, что Яценко там несколько недоигрывает. Мне бы хотелось увидеть более трагического, и, если угодно, более сильного персонажа.
Ну а из остальных — трудно сказать, что мне действительно понравилось. Понимаете, за последнее время из российских фильмов на меня ничто не произвело такого светлого и радостного впечатления. Вот мне Михаил Сегал, замечательный писатель и режиссер, постановщик легендарных «Рассказов», прислал свой сценарий «Пять жестов». И если бы у него появились деньги снять эту картину, это была бы выдающаяся картина, говорю совершенно не лукавя. Но где взять деньги? хотя она не очень дорогая.
Мне очень понравился фильм Тодоровского «Большой». Мне очень понравилось «Холодное лето» Чухрая… то есть «Холодное танго» Чухрая. Ну, «Холодное лето пятьдесят третьего» я тоже очень люблю, как и Прошкина в целом, и старшего и младшего, старшего особенно. Но конечно, выдающийся фильм «Холодное танго», такая невероятно важная и жестокая реплика на «Выбор Софи». Причем не скрываясь, в открытую педалируя это. Я, может быть, неправильно понял картину, у нас с Марголитом вышел довольно бурный спор по ней. Я вижу там одно, он совершенно другое, но это нормально. Чухрай всегда неоднозначен, так немножечко амбивалентен. Но картина сильная, и Пересильд там просто выше похвал. Да и мужская роль главная, забыл кто, тоже очень сильная.
Ну, из тех режиссеров, которые сегодня работают, мне ближе всего Миндадзе. В каких-то, знаете, самых тонких, неформулируемых вещах, очень страшных. Но я его люблю чрезвычайно, как-то очень глубоко это все.
«Что вы думаете об Антоне Сорокине?»
К сожалению, пока ничего, не читал.
«Считаете ли вы тщеславие необходимым условием для творчества?»
Да, как Окуджава говорил: «Штука в том, чтобы после того как вещь закончена, начать относиться к себе нормально». Пока вы пишете, вы должны считать себя гением. Как только вы отложили перо — вы опять человек, обычный человек, не лучше остальных. А может быть, и хуже, как Пушкин говорил: «И средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Но пока пишет — тогда все хорошо.
Вопрос о Венедиктове и морали. Во-первых, я не такой еще подлец, чтобы говорить о морали, как говаривал Розанов, а во-вторых, я не такой еще подлец, чтобы обсуждать Венедиктова. Ну, я работаю на «Эхе», что мне высказываться о коллегах? У меня может быть свое отношение к тем или иным его политическим позициям, мы о них спорим совершенно в открытую, но у меня не может быть никакого ни права, ни желания оценивать его кадровую политику, его симпатии, антипатии или все остальное. Понимаете, даже дело не в корпоративности, а просто все, что я хочу сказать Венедиктову, я могу сказать ему лично, равно как и Веллеру и другим моим великим друзьям.
Так получилось, что большая часть моих друзей, как тот же Веллер, они меня старше. Я всегда тянулся к людям постарше, не потому что мне скучны были сверстники, а потому что мне интересны были писатели. А писатели в большинстве своем были меня старше. И вот все, что я хочу им сказать, я могу им высказать лично, к счастью. Все писатели, которые мне интересны, так или иначе со мной знакомы.
«Румата преодолел многие соблазны, от вмешательства в реальность до искушения любовью. Искушение любовью он преодолеть не смог. Что, на ваш взгляд, этим хотели донести авторы до читателя? И как еще раскрывается тема любви у Стругацких?»
Ну, я не думаю, что он не преодолел искушение любовью. Кира вовсе не была искушением. Кира, рыжая Кира, она одна из немногих, с кем он может там быть собой, с кем он может быть равен и откровенен. Какое же здесь искушение любовью? Здесь скорее искушение эмпатией, пониманием.
Любовь у Стругацких? Самый яркий образ, на мой взгляд, это Диана в «Гадких лебедях», Диана счастливая. Понимаете, вот какая здесь мысль, я сейчас ее выскажу. Наверное, эта мысль очень опасная, рискованная, и меня начнут упрекать в сексизме — как любого, кто заговаривает о разнице между мужчиной и женщиной, но разница между мужчиной и женщиной есть. Поэтому уж простите, но я скажу.
В «Гадких лебедях» в образе Дианы выражена одна из заветных и очень страшных догадок Стругацких. Есть женщины, которые больше всего оберегают свое гнездо, такова жена Банева. Но есть женщины демонические, стихийные, которые радуются, когда мир рушится. Такие есть типы, об этом Лимонов много писал в своих дневниках 93-го года — роковые женщины, femme fatale. Вот Диана — типичная роковая женщина. И когда Банев видит в конце Диану, он думает: «Впервые вижу Диану счастливую. Я видел Диану ласковую, видел Диану страстную, видел Диану трагическую. Но впервые я вижу Диану счастливую». А почему — а потому что мир рухнул.
И когда рушится мир, входя таким образом в резонанс с их вечной дисгармонией, с их внутренней бурей, они счастливы, они ликуют. Никак иначе удовлетворить Диану невозможно, Банев не может сделать Диану счастливой, потому что он только мужчина. Сделать такую женщину счастливой может только крах вселенной. Поэтому, кстати, так много роковых женщин, начиная с Ларисы Рейснер, шли в революцию. Понимаете, почему Лариса Рейснер стала женщиной-комиссаром, будучи до этого издательницей декадентского журнала «Рудин» (и первым ее мужчиной был Гумилев), почему? Да потому что такой женщине всего мало. Когда мир рушится, вот тогда она чувствует величие происходящего.
И Диана у Стругацких такова. И много у них есть женских образов — Сельма, например, в «Граде обреченном», такова. Когда происходит великое событие, они счастливы. Они все время тяготеют к великому герою, переделывателю мира, как Сельма тянется к Андрею Воронину. Это такой типаж, довольно страшный. Кстати, Гута, почему Гута любит Сталкера? Потому что со Сталкером в ее мире появляется нездешнее, повевает нездешний сквознячок. И даже зная, что от сталкеров рождаются больные дети, Гута хочет родить от Рыжего, красавица Гута хочет родить от рыжего страшного Рэдрика Шухарта. Женщины Стругацких взыскуют катастрофы, им не уют нужен, не гнездо, а великие перемены.
Кстати говоря, в «Граде обреченном» это же чувствуется очень остро, и в «Поиске предназначения» вот эта, помните, зеленоглазая Марина, которая влюбляется в Стака в четвертой части. Почему первая красавица восемнадцатилетняя любит этого старика, веки ему массирует, всякое такое — почему она любит его? А потому что с ним в мир входит нездешнее, потому что он наделен нездешними способностями. Вот это они любят. И я считаю, что этот женский тип, он и опасен, и он страшно притягателен, ничего невозможно с этим поделать.
«Любовь расширяет личность, и куча иных трансформаций личности. Правда, бывает и наоборот. Однако вы говорили, что новому поколению не свойственна идентификация через любовь». Правильно, не свойственна. «На ваш взгляд, это их обедняет духовно?»
Не знаю. Алена, я вам честно скажу, я знаю, что женщины очень часто, и мужчины тоже иногда, хотя реже, умнеют в любви, когда эмоции сложные, неоднозначные эмоции, они и интеллектуально их очень сильно возвышают. И просто диапазон личности увеличивается. Веллер же прав, дело не в векторе, дело в диапазоне. Поэтому мне кажется, что для нашего поколения, во всяком случае, любовь была одним из важных способов воспитания, самовоспитания. Да, для сегодняшних это такой роли не играет. Но у них какие-то более высокие вызовы, более сложные. То есть любовь для них — это не такое метафизическое дело, так мне кажется. Для нас была актуальна фраза Розанова, что в любви человек бывает или животным, или богом. По-моему, это Розанов. Хотя, кстати говоря, сходная фраза есть и у Ницше.
Мне кажется, что вот, кстати, была бы замечательная тема для диссертации — Ницше и Розанов. Если бы кто-нибудь взялся за влияние Ницше у Розанова, не только в форме — не только в афоризмах, не только во взаимоисключающих утверждениях, но в каком-то смысле и во взглядах его. Конечно, Розанов не менее, чем Мережковский, был ницшеанцем, но только он был как бы ницшеанцем с обратным знаком. Но тем не менее у него очень многое от Ницше. И вот в этом смысле мне кажется, что для Розанова как раз любовь была одним из проявлений божественного в человеке, и в этом смысле это была такая важная инициация — вочеловечивание. Не случайно Блок называл свои три книги стихов «трилогией вочеловечивания», воплощения.
А вот для современного человека, особенно для молодого, любовь — это такое дело несколько более будничное, гораздо менее сакральное. Это не сексуальная революция, но это просто нормальный рост, человечество постепенно выходит из подростковой стадии. Когда, я помню, мне Синявский говорил: «Вечный упрек был ко мне, что у меня герой смотрит на женщину как циник. Но простите, смотреть на нее иначе, все время ее боготворить и безумствовать может только или подросток, или маньяк».
Так вот, человечество, на мой взгляд, выходит из подростковой стадии, и любовь становится делом более будничным. А инициации — они переходят в область интеллектуальных каких-то вызовов, более сложных. И мне кажется, если для нас очень важным критерием было перейти вот этот рубеж, начать жить с девушкой, то для современного человека, мне кажется, такой рубеж выглядит иначе: это или новая профессия, или переезд в другую страну, или получение образования, или изучение новой сферы, нового языка — что хотите. Просто отношения с женщиной опустились, что ли,