в более будничную такую, в более бытовую сферу.
Может быть, это связано с тем действительно, что переместилась сакральность. Сегодня секс — это уже совсем не сакрально, а сакрально — это знания, может быть. Для какого-то неоконсерватора, неокона сакральной может быть традиция, для кого-то еще может быть сакральное искусство, ритуал, танец, профессия, знания. То есть сфера сакральности, если угодно, переместилась физиологически выше, ушла от сферы размножения в сферу постижения.
«Никто из продавцов не знает Бориса Васильева и Виктора Астафьева».
Ну, это попался вам какой-то очень плохой книжный магазин. На самом деле и Астафьев, и в огромной степени Васильев — они вполне востребованные авторы. Когда-то я предсказывал такое возвращение интереса к советской литературе, просто как к более профессиональной. Я не назвал бы Васильева ровным писателем, ровным писателем он и не был, но такие его тексты, как «Иванов катер», как «Экспонат №», как, конечно, «Зори» и в огромной степени «В списках не значился» — они остаются вполне востребованными. «Не стреляйте в белых лебедей» — более слабая вещь, а некоторые повести поздние, они все равно будут, по-моему, всегда перечитываемы.
Другое дело, что «Были и небыли» слабый, по-моему, роман, вообще он как исторический писатель был слаб. Но как такой нервный, эмоционально избыточный… Полевой ему вечно на полях рисовал «22», то есть «перебор». Эмоционально избыточный и стилистически, может быть, не очень аккуратный, но чрезвычайно сильный летописец современности — в этом смысле он останется, безусловно.
«Вы часто говорите о Рязанове, и закрадывается мнение, что вы считаете его гениальным режиссером».
Не гениальным, но очень крупным.
«О чем его фильмы, неужели о Гомере Симпсоне советского пошиба в разных заданных условиях?»
Нет, конечно, Гомер Симпсон — это карикатура. Фильмы Рязанова — все в основном они о том, как в мягком человеке конформном просыпается стержень, просыпается решительный, отважный человек действия. У Рязанова было три сквозных героя: в шестидесятые годы Юрий Яковлев, в семидесятые Мягков, и в восьмидесятые Басилашвили. Все они играли, если угодно, эту роль, играли вот на эту тему — пробуждение в человеке в последний критический момент стержня, чего-то сверхчеловеческого, особенного.
Вот мне пришло SMS: «Чрезвычайно сильное заявление». О чем чрезвычайно сильное заявление — не знаю, поясните, что вы имеете в виду. Я этих сильных заявлений делаю несколько в минуту, и уже привык, что многие из них вызывают такую однозначную… «Ну, теперь я наконец прозрел, ну теперь Быков наконец расчехлился». Слушайте, поймите уже раз и навсегда: Быков — это воплощение всех наиболее неприятных черт человеческой природы, и перестаньте ждать от меня чего-нибудь хорошего. А может быть, «сильное заявление» — здесь сказано в хорошем смысле?
«В чем заключается конфликт в Шарлоттсвилле? Можно ли сравнивать противоречия Севера и Юга у них и противоречия красных и белых у нас?»
Знаете, у меня в «Июне» там герой высказывает такую мысль, вспоминая, как он в родном городе играл в индейцев, что война красных и белых — это продолжение войны краснокожих с бледнолицыми. Может быть, так и есть. Но на самом деле я уже много раз говорил о том, что разделить людей на, условно говоря, трудящиеся Севера и гедонистический Юг, или на радикальный Север и консервативный Юг, или на торгующий Запад и сакральный Восток — это как два пальца об асфальт, как два факса отослать. Это абсолютно элементарное дело. Если у людей нет ощущения будущего, они выясняют отношения и делятся на эти две категории.
Вот соответственно так получилось в Штатах при Трампе. Обратите внимание, что Гражданская война началась не при Линкольне, который пытался ее избежать, а при Бьюкенене, которого называют одним из худших президентов в американской истории.
«Сколько времени вы уделяете домашним делам, грубо говоря — починить розетку и вставить лампочку? Или у вас на это не остается времени?»
Ну знаете, розетку я чинить не берусь, лампочку вкрутить, как у всякого нормального человека, занимает у меня одну минуту, а так вообще-то я максимум своего времени, свободного от писания и чтения, уделяю даче и машине, то есть вещам, которые требуют воспитания. Детей воспитывать моих мне уже поздно, они уже воспитывают меня. Слава богу, я не особенно окружен хаосом. Я не могу сказать, что постоянно вокруг меня рушится мир. Единственное, что я все-таки в случаях каких-то крайних, типа внезапного прорыва водопровода, стараюсь обращаться к профессионалам.
«Как вы относитесь к творчеству Генина и Жванецкого?»
К творчеству Жванецкого — очень положительно, к творчеству Генина — знаю недостаточно.
Согласен со мной человек, что 1 сентября перестало быть праздником.
«Вы не раз и не два касались атеизма — мол, вам атеистов жаль, они ограниченные. Имхо, как раз ограничены верующие, и жалеть вам надо себя. Атеист считает, что после смерти нас ничего не ждет, но верующие не хотят признавать эту простую истину».
С чего вы взяли, что это истина? Как правильно пишет Стивен Кинг в недавней книжке, «еще селфи оттуда никто не прислал».
«Почему честное признание конечности бытия хуже?»
А вера совершенно не исключает признания конечности бытия. Помню, как тот же Миндадзе мне говорил, что на маленьком пятачке цензурно разрешенной литературы или кинематографа реализоваться даже труднее, поэтому эзопова речь часто дает великие результаты. «Что не имеет конца, не имеет смысла», — говорил Лотман. Наше земное существование, безусловно, ограничено, оно, безусловно, конечно. А про внеземное мы ничего не знаем, поэтому верующий точно так же считает земное существование конечным, в этом смысле мы абсолютно с вами сходимся.
«Можно думать о способах победить смерть».
Да, можно, конечно. Просто отсрочить смерть — не значит ее победить. Я все время повторяю замечательную формулу Искандера: вера в бога вроде музыкального слуха. Она не имеет отношения ни к морали, ни к интеллекту, это просто такая особенность мировоззрения. Одни, глядя на закат, видят светило, вокруг которого мы вращаемся, а другие, глядя на закат, испытывают какие-то поэтические эмоции. Одно другому совершено не мешает. И не следует думать, что вера — это показатель чего-то высокого, прекрасного, или наоборот, отвратительного, обскурантного и так далее. Это особенность мировоззрения. Не надо себя считать из-за этого ни лучше, ни хуже. Но уж позвольте мне все-таки посочувствовать тому человеку, который, слыша музыку, слышит набор звуков, не более того.
В этом смысле, помните, я часто цитирую замечательную фразу Римского папы Иоанна Павла II, когда он посещал, я помню, Киев, и обращаясь к коммунистам, сказал: «Позвольте нам попросить у вас прощения за некоторые наши перехлесты в оценках. Позвольте и нам простить вас», — вот здесь позвольте и нам простить вас.
«Согласны ли вы, что новелла «Смерть в Венеции» о старении?»
Нет, не согласен, и сейчас будем об этом говорить.
«Недавно послушал ваше мнение о героях «Коллекционера». Так ли однозначен он и прям? Я нахожу его метафоричным. Мне кажется, это произведение о крайней степени различия внутреннего мира двух людей, находящихся рядом. У меня случилась нелюбовь, когда я услышал: «А тебя не должно волновать ничье мнение, кроме моего». Конечно, я…»
Ну, вы совершенно правы, но я об этом и говорил. Это книга о том, как никто не прав, как нет правоты. Конечно, он насильник, но в каком-то смысле она ведь не лучше с ее снобизмом.
«В одной из прошлых передач вы сказали, что в новой России надо сократить тюрьмы. Когда столько тюрем и заключенных, невозможно идти вперед. У меня вопрос: вы придерживаетесь точки зрения, что всех надо простить и оставить наворованное, забыть и начать с нуля?»
Я не преследую такую точку зрения, но я согласен с тем же Соловьевым [Соловьём], который говорит: «Не нужна люстрация, нужен моральный бойкот». Думаю, что это применимо в целом. Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
Колоссальным большинством побеждают новеллы Томаса Манна для разговора. Но я поговорю, с вашего позволения, и о Кобо Абэ немножко, потому что для меня это один из главных писателей молодости моей. Но пока я все-таки еще поотвечаю на письма свежие.
«В недавней лекции по «Герою нашего времени» вы сказали, что у героев Достоевского, в том числе «Бесов», не может быть дуэлей, поскольку у разночинцев вместо дуэли драка. А как же Ставрогин, он же дворянин, и нельзя ли рассматривать его самоубийство, как и самоубийство Свидригайлова, в качестве дуэли с самим собой?»
Ну, я как раз сказал, что самоубийство Свидригайлова — это отсутствие дуэлеспособного партнера. Свидригайлов убил сам себя на дуэли с самим собой. Вот это единственная дуэль у Достоевского, потому что у меня, знаете, есть такая идея, спешу ее застолбить, потому что пока еще не вышла книжка о метасюжетах, хотя уже написана — вот там как раз сказано, что главный метасюжет XIX века — это дуэль сверхчеловека с лишним человеком. Начиная с дуэли лишнего Онегина с потенциальным сверхчеловеком Ленским, продолжая дуэлью Печорина и Грушницкого, дуэль Павла Петровича с Базаровым, дуэль фон Корена с Лаевским.
А вот Свидригайлов — это дуэль с самим собой, конечно, потому что он сочетает в себе сверхчеловека и лишнего человека, он такой промежуточный персонаж. И это для Достоевского наиболее типично, в этом смысле, конечно, Ставрогин — такое же сочетание сверхчеловека с лишним человеком. Это ноу-хау Достоевского, если угодно, объединение Базарова и Павла Петровича в одном лице. Вот про Верховенского, ни про одного, ни про другого, это сказать нельзя, а про Ставрогина — да, вы правы, Миша, можно.
«Ваша ссылка на Искандера, нерелигиозные люди как глухие к музыке — вы же христианин, а как же спасение, принесенное мессией, - только для музыкально одаренных?