»
Боюсь, что да. Понимаете, музыку можно научиться слышать. Спасения нет для того, кто не хочет спасаться. Помните, что такое Хогвартс? Хогвартс — это мир, где никому не отказывают, где правит бог-отец Дамблдор. «Смело проси бога, — сказал Сенека, — ты не просишь у него ничего, что не принадлежало бы тебе». Так что того, кто просит, можно спасти.
«Читаете ли вы научную литературу?»
Да, в основном ее. Но больше я читаю дневники.
«Смотрели ли вы «Области тьмы»?»
Смотрел, мне не понравилось.
«Но здесь прямо ваш метасюжет — как стать сверхчеловеком и что делать потом».
Нет, это, к сожалению, не про это.
«Метафорой чего является прозрачная таблетка?»
Надо пересмотреть, но помнится, что когда я смотрел картину, она меня ничем не зацепила.
«Какое место в российской культуре занимает Юрий Борев?»
Если вы имеете в виду автора «Сталиниады», вообще-то Юрий Борев — профессор эстетики, но он, конечно, больший вклад, наибольший вклад внес не в эстетическую теорию, как мне кажется, а в коллекционирование, в изучение баек, сплетен и слухов. Как исследователь массового сознания он просто не имеет себе равных.
«Как по-вашему, для чего понадобился Шекспиру монолог Меркуцио о королеве Маб, зачем в трагедии возникает эта сказочная героиня?»
Ну почему в трагедии? Вообще надо перечитать. Понимаете, если вы имеете в виду этот кусок из «Ромео и Джульетты»… А я не уверен, знаете, мне надо перечитать. Вообще «Ромео и Джульетта» из всех трагедий Шекспира наименее трагедия. Почему-то она производит впечатление наиболее, что ли, светлой, как юность, которая всегда благоуханна. Давайте я перечитаю и вам скажу.
«Наш литературоцентризм, о котором говорят как об уникальном явлении, кажется, это преувеличено, как будто в других странах этого нет».
Нет, конечно, никакого преувеличения здесь нет. Наш литературоцентризм, он же не просто зависимость от литературы, зависимость от литературы есть во всем мире, литература — все-таки главный род искусства. А я говорю о гиперкомпенсации: «Да, у нас нет жизни, зато у нас есть литература». Наш логоцентризм — это постановка реальности второго порядка, реальности отраженной, отвлеченной, в центр мироздания. Это есть и у Бродского. И вот эта, мне кажется, такая гиперкомпенсаторная функция литературы этой литературе очень вредит. Я много раз говорил о том, что главное русское слово — это не «авось», а «зато»: зато мы делаем ракеты, зато у нас великая литература. А почему «зато», почему надо все время что-то гиперкомпенсировать? А это такая схема, такое ноу-хау: мы самые бедные, и поэтому мы сейчас всех убьем. Нет, мне кажется, что это какая-то апология замкнутой крепости, какой-то довольно страшный мир, не очень приятный для жизни.
Простите, я не все успеваю ответить. Вот вопрос Саши:
«Вы говорите о плохих сибирских романах. А как же «Угрюм-река»?»
Саша, ну я очень любил «Угрюм-реку», когда мне было двенадцать лет, и фильм любил, и особенно книжку. Понимаете, Ибрагим-оглы был одним из моих любимых героев. И Прохор Громов мне ужасно нравился. Сейчас перечитаешь — ну это все-таки беллетристика, это очень второсортно. У Шишкова есть гениальные произведения, например, «Алые сугробы», но все-таки «Угрюм-река», которую он называл лучшим своим сочинением — понимаете, она немножко скроена по лекалам «Тихого Дона», и Анфиса слишком похожа на Аксинью.
И как-то мне не очень интересно было это читать сейчас. Я перечитал — она мне показалась немного картонной и немного лубочной, олеографическая такая книжка. Вот вы правы, что ее назвали, она стала матрицей, по которой потом Проскурин кроил — роковая красавица, купец, или вместо него такой могутный мужик, духмяная любовь. Это, понимаете, все-таки довольно вторичная литература. Притом что я очень «Угрюм-реку» люблю, и она была для меня очень важна.
«Спасибо за мнение о культуре Испании, очень верно».
Спасибо, я тоже с вами совершенно согласен, очень приятно.
«Как вы думаете, можно ли привить интерес к фантастике у людей 55–57 лет?»
Очень даже можно. Человек охотнее бежит от реальности именно в этом печальном возрасте.
«Такие учителя, как героиня «Вам и не снилось», были в реале? У нее ведь полный кошмар в жизни за пределами школы, и она чудовищно закомплексована».
Нет, она не закомплексована, это другое. Она блестящий профессионал. Обратите внимание, она бывшая актриса (это имеется в виду повесть Галины Щербаковой и соответственно фильм, где Елена Соловей сыграла эту учительницу). Это не закомплексованность. Она мастер, профессионал, не сразу, с трудом нашедшая свою специальность, и, как все профессионалы, беспомощная за пределами профессии.
Вот тут был вопрос — а как я чиню розетки. Я розетки-то не чиню, лампочку я вкручиваю, при желании я могу починить утюг, я знаю, как он устроен, и я более-менее ориентируюсь в том, как поменять прокладку в кране, перекрыть для этого воду в стояке — я это умею. Но в остальном, за пределами письменного стола, я довольно беспомощный человек. Я вам больше скажу — я в человеческих отношениях далеко не профессионал. Поэтому я так старательно вычитаю себя из быта, из жизни, стараюсь меньше общаться с людьми и больше общаться с письменным столом — потому что я в жизни могу дров наломать. В литературе мне это труднее.
И так мне хочется поговорить еще, понимаете, и надо вроде бы как-то лекцию…
«Рихтер называл себя клейстовским персонажем. Персонажем какого автора вы могли бы назвать себя?»
Клейст, которого я начал много читать с подачи именно Кубатиева (и который, кстати, один из любимых писателей моей дочки — привет, Женька, — «Михаэль Кольхаас» одно из ее любимых произведений, ну психологу и положено), Клейст — да, наверное, можно назвать Рихтера клейстовским персонажем. Хотя, скорее всего, имеется в виду «Принц Гомбургский». А что касается меня, чей я персонаж — я персонаж Житинского. Я никогда этого не скрывал и всегда относился к нему как к своему автору. Самый похожий на меня герой — это архитектор Демилле из «Потерянного дома». Хотя может быть, я персонаж Честертона в каком-то смысле, но я не люблю себя за это.
Могу ли я отнести себя к трикстерам? Наверное. Хочу относить себя к трикстерам. Во всяком случае, сын мой похож на Телемаха, насколько я сам похож на Одиссея — не знаю.
Ну, поговорим немножко о Кобо Абэ. Главный прием Кобо Абэ, который мы в последнее время наиболее часто встречаем у Сорокина — это буквализация метафоры, буквальное ее осуществление. На этом сюжетном приеме нехитром, как выяснилось, можно строить целый роман. Человек-ящик, когда человек закрывается ящиком и начинает ходить по улицам, нося на себе футляр — это, как писали тогда, кстати, в «Иностранной литературе» в предисловии к публикации, новая метафора «Человека в футляре».
Но если у Чехова футляр — это символ примитивного самосохранения, консерватизма, отказа от роста, перемен и так далее, то для Кобо Абэ это нарастающая изоляция. Это добрый знак, это не трагедия разобщенности буржуазного общества, как писали тогда, нет, это индивидуализация, замыкание в себе, помещение себя в собственный мир. Вот человек изготовляет ящик, там подробно описано его изготовление, прорезает окошечко в картоне, и ходит как сандвич, как с плакатами, но только он закрыт от чужих глаз. Это очень хорошая метафора, очень сильная.
И мне представляется, что человек, который сегодня погружен в айфон — это еще одно проявление ящиковости. Будем откровенны, в мире идут две тенденции. Одна — это рост влияния социальных сетей, для одних это нарастание постоянного общения. С другой, иногда для тех же самых людей, это все большее отстранение от жизни в коллективе. И я с этим согласен, потому что социальная сеть — это все-таки сфера общения вашей души, а в жизни люди, которые много живут в социальных сетях, как правило, аутичны.
И вот первым заметил это Кобо Абэ, он заметил в «Человеке-ящике», что склонность к изоляции и тенденция к выпадению из жизни — это одна из главных черт прогресса. Человек все больше интегрирован в общую жизнь, и все больше старается от нее сбежать, все больше изолирует себя. Помните, раньше говорили: человек с наушниками в ушах, человек в плеере — он как бы выключен из жизни. Да, выключен. А что за радость быть в нее включенным?
И мне кажется, что эта нарастающая изоляция — это знак довольно добрый. Мне кажется, что, много общаясь в соцсетях, мы будем все меньше пересекаться в реальности. И это может быть не так плохо, потому что общение — это процесс в общем имитационный. Реальное общение происходит телепатическим путем, вот так бы я рискнул сказать. А социальные сети — это прообраз телепатии.
Та же тема изоляции была в «Женщине в песках», потому что вот то, что он оказывается с ней наедине в этой песчаной яме, из которой невозможно выбраться — это на самом деле просто такая метафора любви. Понимаете, с любой женщиной вы оказываетесь в песках, с любым человеком вы заизолированы, вы всегда с ним выпадаете из среды. И конечно, это приводит и к зацикленности друг на друге, и к ненависти очень часто, и к раздражению. Но вы не можете сбежать, вас отделяет эта песчаная стена. Вы провалились в другой мир.
Кстати, это и было очень хорошо у него написано, это такой роман ужасов в некоторой степени, это триллер. И действительно, и «Сожженная карта», и в особенности «Чужое лицо», человек в этой приросшей маске — это очень актуальная для японской культуры тема. Это есть у Эдогавы Рампо, например, который переименовался в честь Эдгара По. Помните, там история, где человек притворился креслом, и где его возлюбленная все время оказывалась в его объятьях, потому что он влез под оболочку этого кресла. Вот этот отказ от лица, отказ от «Я» — это очень любимая японская тема. Понятно, почему: потому что «Я» — это всегда мучение, всегда пытка. Помните, у Акутагавы: «Неужели не найдется никого, кто задушил бы меня во сне?» — вот эта мечта об исчезновении в «Зубчатых колесах».