Я помню, мои студенты пошли со мной на лекцию Акунина, и там спросили, что он больше всего любит у Акутагавы. Он назвал, естественно, «Расемон», естественно, «В чаще» (то есть «В чаще», сам по себе рассказ), естественно, «Муки ада», естественно, «Бататовую кашу». Я спросил: «А «Зубчатые колеса»?» Он: «Нет, это для меня чересчур». И, кстати сказать, и для меня чересчур, потому что более мучительной прозы я в XX веке не знаю. Это ужас, который со всех сторон невротика терзает — «У меня нет убеждений, у меня есть только нервы» — это все Акутагава нам завещал. И Бродский любил это повторять. Это не очень приятное состояние.
И вот надо сказать, что Кобо Абэ, особенно в «Чужом лице», он одержим этой манией бегства от реальности, потому что реальность кусает, ест все время. Желание спрятаться в ящик, в маску, или желание исчезнуть, как в рассказе «Красный кокон», когда человек начинает разматываться, как кокон, и исчезает постепенно. Мне очень понравилось там замечательное стихотворное такое, там два хокку обрамляют этот рассказ, очень страшных таких, таинственных, они мне казались очень таинственными. Когда «Красный кокон» впервые был напечатан в журнале «Нева», и я тогда же его ребенком прочел, вот мне больше всего нравились там эти стихи:
В жаркий день, когда плавятся даже мечты,
Мне приснился ужасный сон.
Надев шляпу, я вышел из дома,
смеркалось, —
И запер на ключ свою дверь.
В день холодный, когда стынут даже мечты,
Мне приснился забавный сон:
В дом вернулась одна лишь шляпа.
Вы посмотрите — 44 года прошло… ну, 43, а я это помню. Это здорово. Я даже не буду сейчас это сверять по оригиналу, но это так. И там же меня поразила фраза: «Почему все не мое? Потому что все уже чье-то». Вот мир человека, у которого все отнято — это мир Кобо Абэ. Да, в дом вернулась одна лишь шляпа, греза об исчезновении себя: как-то меня больше нет — какое счастье, я куда-то делся. Вот это очень интересно.
В этом смысле, пожалуй, самое интересное его сочинение для театра — это пьеса «Призраки среди нас», которая шла на сцене МХАТа, и там потрясающей силы был монолог главного героя, его обращение в зал. Он говорит: «Мы окружены призраками. Вы вдыхаете призраков, вы проходите в толпе призраков». Это было потому еще так гениально, что любимая мысль, тоже одна из любимых мыслей Кобо Абэ, что мир — это вот то, что остается от бесчисленных мертвых. Мы их не видим, не ощущаем, но мир — это место, это памятник, мир, где были бесчисленные мертвые люди, чьего присутствия мы не ощущаем, но это памятник им, это то, что ими сотворено, то, на что мы наступаем. Ну, это горсть праха, мы ходим по праху бесчисленных мертвых. Это позволяет ощутить жизнь гораздо острее.
Для меня это не очень понятно и не очень близко, потому что знаете, я как-то БГ спросил, в чем его отношение к культуре Востока, почему она ему так важна. Он сказал: «Вот у японцев мир, построенный вокруг смерти, потому что там, в Японии, все строится вокруг идеи предела». Очень маленькие острова и очень мало суши, она со всех сторон окружена водой, как жизнь со всех сторон окружена смертью. И надо жить на этом пятачке, где идея предела, правил, закона, чести, кодекса — она все время тебя караулит, на каждом шагу. Отсюда огромная важность самоубийства и отсюда самурайский кодекс, отсюда призыв Ямамото Цунэтомо: «Живи так, как будто уже умер».
Вот у Кобо Абэ это тоже очень существенно, мир — это результат бесчисленных смертей, и мы ходим по праху и сами им становимся. Вот это чувство, которое было в «Призраках среди нас», оно для меня не органично, я-то вырос в очень большой стране, где идея предела нам совершенно чужда. Но тем не менее мне это близко. Я из всех японцев, наверное, больше всего люблю, конечно, Акутагаву. Очень мне нравится Мисима — не весь, разумеется, но «Исповедь маски» (вот опять вам идея маски), и конечно, «Golden Shrine», «Золотой храм», который я впервые еще по-английски прочел, а потом в замечательном переводе Чхартишвили.
Для меня из всех японцев, наверное, еще очень мил, конечно, Оэ Кэндзабуро, но не будем забывать, что именно Оэ Кэндзабуро, нобелевский лауреат, сказал, что лучшим писателем Японии всех времен был, конечно, Кобо Абэ. Вот почему он был так близок в СССР — понятно, потому что повесть «Четвертый ледниковый период» предусматривала коммунизм, как в общем такое наиболее вероятное будущее человечества. Как ни странно, вот эту повесть я помню хуже всего, ее мне надо перечитать. Но сама по себе идея такой напрямую буквализованной и реализованной метафоры — эта идея очень красивая.
Я не успеваю ничего сказать про Томаса Манна, кроме одной из важных, действительно важных вещей. «Марио и фокусник» — самый точный текст о природе фашизма, который я знаю. Потому что фашизм, этот Чиполла — это именно фокусник, волшебник, который гипнотизирует простого парня, лишает его здравого ума. И поэтому Марио стреляет в волшебника, поэтому он его убивает — потому что сам Чиполла убийца, экспериментатор, манипулятор, раскрепоститель сознания, а на деле гипнотизер сознания. Вот фашизм как гипноз — это великая идея Томаса Манна.
Что касается «Смерти в Венеции», это как раз то, о чем мы сегодня говорили. Это любовь к недосягаемой красоте. И для героя «Смерти в Венеции»… Это вовсе не о старении вещь, хотя о старости, конечно, тоже. Для героя «Смерти в Венеции», что собственно и подчеркнуто в гениальной картине Висконти, единственный способ слиться с красотой мальчика, с красотой Тадзио, слиться с красотой мира, единственный способ как-то перестать быть отдельно — это умереть. Потому что красота мира, она эротически недосягаема, это всегда мечта, с этим невозможно слиться, но можно умереть и стать частью этого прекрасного. В принципе же, конечно, Томас Манн — это единственный последовательный гуманист в XX веке, и его триумф, литературный и человеческий, очень утешителен.
Пишите, увидимся 6-го на презентации «Июня». Пока!
08 сентября 2017 года(Лиля Брик)
Здрасте, дорогие друзья-полуночники! Начинаем наш с вами ночной разговор. Прежде чем я начну анонсировать лекцию и отвечать на вопросы, нужно поздравить нескольких юбиляров.
Только что закончились дни рождения Кирилла Серебренникова и Игоря Ивановича Сечина. Угадайте, кого из них я поздравляю с особенно теплым чувством. Ну, конечно, Игоря Ивановича Сечина! Мне кажется, что наша поддержка и наше сострадание ему гораздо нужнее — ну, просто по ситуации, особенно после истории с колбаской. Конечно, Кирилла я поздравляю тоже и желаю ему как можно скорее вернуться к работе.
А вот 8 сентября исполняется 80 лет Александру Константиновичу Жолковскому. Дорогой Алик, я знаю, что вы нас сейчас не слушаете, у вас сейчас как раз учебный день, там у вас, в Калифорнии, вы работаете, встречаете юбилей не по московскому, а по калифорнийскому времени. Но позвольте вас заранее от всей души поздравить и сказать, что мало видел я в своей жизни людей настолько незаурядных, настолько очаровательных, настолько на меня повлиявших. Ваш блистательный ум, ваша неизменная доброжелательность, ваша тонкая, ядовитая, гнусная насмешливость сделали вас действительно культовым персонажем российской филологии — и не только российской, а давно уже и американской, уже 40 лет как. И очень я счастлив, что мне выпало вас знать, у вас учиться, мучить вас своим присутствием, мучиться вашими колкостями и в общем восхищаться. Потому что нужно быть таким человеком, которым восхищаются. Не важно, насколько он дружелюбен, насколько он мил. Нужно, чтобы был образец — образец блеска. И вот Жолковский — пример именно такого блеска и, конечно, абсолютно уникального и беспощадного ума. Поздравляю вас. Поздравляю Ладу. Поздравляю всех, кому это небезразлично. И очень рад, что мы с вами скоро увидимся.
Что касается лекции. Очень много вопросов по Драйзеру неожиданно — шесть. Такое совпадение редко бывает. Про Лилю Брик спрашивают довольно много. Про Олешу просят рассказать. Ну и про Эренбурга три вопроса. Я, конечно, с бо́льшим удовольствием рассказал бы про Лилю Брик, потому что я сравнительно недавно писал книжку о Маяковском. Я попробую, тем не менее, выбрать по ходу программы. Спрашивайте. Кто одержит победу по письмам на адрес dmibykov@yandex.ru — тот, соответственно, имеет повышенные шансы услышать заказанную лекцию.
Тут очень интересный вопрос на почте:
«Почему вы отмалчиваетесь о 100-летии Великого Октября?»
Я совершенно не отмалчиваюсь. Слушайте, я уже, мне кажется, достаточно много врагов себе нажил своим уважительным отношением к Русской революции. Но если вы хотите пополнить число этих врагов, то я окончательно перестану отмалчиваться 18 сентября. 18 сентября Юлия Кантор — знаменитый питерский историк, которая у нас уже выступала при огромном скоплении народа, — будет читать, я думаю, еще более скандальную лекцию об Октябрьском перевороте: что собственно перевернулось, что это было за событие 25 октября. И она приезжает 18 сентября, я это дело модерирую. И по окончании лекции, естественно, если вам обязательно надо угробить мою репутацию, я скажу все, что я думаю на эту тему. Приходите, пожалуйста, задавайте вопросы, выражайте мнение.
Я надеюсь, к нам придет и Данилкин, кстати, которого я от души поздравляю с «Книгой года», врученной ему на ярмарке. Обещал быть Юра Сапрыкин, если сможет, он занят очень. Ну и вообще будет такое нормальное стечение… А то Сапрыкин все сетует, что мы обсуждаем второстепенные и третьестепенные вещи и не обсуждаем, было ли здравое зерно в «красном проекте». Вот приходите, будем это обсуждать — Ермолаевский, 25, на территории лектория «Прямая речь». Если вам не хватит стульев — волшебное слово «ОДИН» вам в помощь. Но я думаю, что хватит.
Соответственно, довольно много вопросов по ситуации в Ивантеевке. Я уже тоже по мере сил сказал и написал, что в этой ситуации виновато положение современной российской школы, безусловно. Потому что в Москве, допустим, средняя зарплата педагогов превысила 60. Может быть, она, как утверждает Собянин, дошла до 80. Таких сведений не имею. Ну, может быть. Не знаю. Средняя температура по больнице — это отдельная история. Но как живут провинциальные школы, я знаю. Я туда езжу, я там бываю. Провинциальные школы уже в 10–20–50 километрах от Москвы — это очень запущенный