Мне кажется, что вот это фигуры такого ряда, и у них соответствующее окружение, соответствующие перспективы, соответствующие навыки. Но, конечно, Калмыков мне представляется в этом смысле, что ли, фигурой более демократической, более сочувствующей беднякам и так далее. Хотя, может быть, сочувствие беднякам есть и здесь, только в таких своеобразных формах. Аналогий со Сталиным здесь, конечно, нет никаких.
«Вы не очень благосклонны к Керуаку, — да, спасибо, что вы в курсе, — но что такое техника спонтанной прозы? Попытка транспонировать литературу в джазовый стиль, эпатирование общественности, или просто отсутствие чувства меры?»
Не думаю, что там было какое-то сознательное эпатирование, да и вообще они были серьезные ребята — и Керуак, и Лири, и вообще битники, они играли со смертью, поэтому уж какое там эпатирование. Чувство меры вообще художнику не обязательно. А что такое джазовый стиль в литературе — ну, наверное, какое-то сходство здесь есть, хотя романы эпохи джаза как раз были гораздо строже организованы, и настоящий джаз тоже математически строг. Мне кажется, что если осветить как-то стиль Керуака, то это даже не техника спонтанного письма, это попытка синтетического жанра, синтеза многих жанров — дневник, фрагмент.
Техника спонтанной прозы — это Павел Улитин. Вот если вы его не читали — это ифлиец, сидевший в тюрьме и в психушке, блистательный писатель, человек, который стал записывать свой поток сознания. При этом восстановить мысль можно, и эта мысль всегда глубока, элегантна, неожиданна. Но это конспект повседневного мышления. Вот это спонтанное письмо, это очень любопытно.
Вот про «Улисса» вопрос:
«Неужели для того, чтобы испытать интеллектуальный оргазм при чтении, необходимо упиться пива и читать согнувшись? Можно ли получить удовольствие от чтения обычным способом, лежа трезвым на диване или сидя за столом?»
Конечно, можно, и даже читать комментарии к «Улиссу» совершенно не обязательно. Вы просто наслаждайтесь глубокой психологической и физиологичной прозой. А будет скучно — пропускайте. Это, по-моему, совершенно нормально.
«Почему у нас в стране не издаются романы ни польских, ни чешских современных авторов?»
Нет, ну почему — Сапковский, Вишневский. Конечно, их мало издается, но ведь и нас в Польше не очень издают.
«Расскажите о сербском гении Милораде Павиче».
Мне кажется, что Милорад Павич блистательный действительно автор, но то, как он рассказывает, интереснее, чем то, что он рассказывает. Это, по-моему, довольно частый случай виртуозного мастерства и изобретательности при достаточно узком, что ли, жизненном опыте и бедности мысли. Мне представляется, что безумно изобретательные формы его романов — роман-клепсидра, роман-словарь, я не знаю, роман-график — это очень хорошо. Но то, о чем он говорит, не стоит читательского усилия часто.
Это знаете, как у Кортасара. Вот он так гениально придумал форму «Игры в классики», или модели для сборки, но после этой сборки испытываешь все равно разочарование. Потому что, во-первых, это гениальная идея, тексты собранные по-разному, остаются более или менее одинаковыми, к сожалению, и рассказывают об одном и том же. Фабульные расхождения не так велики и принципиальны. А во-вторых, понимаете, количество материи постоянно, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. В каком порядке книгу ни тасуй, она остается книгой Кортасара.
Мне кажется, что здесь изобретательность вошла в некоторое противоречие с довольно примитивной авторской мыслью и довольно ограниченным авторским опытом. Во всяком случае, читать Кортасара мне всегда было скучно, хотя я понимаю, что он, конечно, молодец.
Так и с Павичем. Мне кажется, что «Хазарский словарь» — это просто такой Маркес, просто чуть более изобретательно изложенный, но теряющий, конечно, в спонтанности, в остроумии и так далее.
«Истолкуйте две метафоры Бродского о «белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы»».
Ну что тут понимать, колоннада жандармской кирзы — это строй жандармских сапог, все понятно. А белозубая змея — это заключенный в эту колоннаду, томящийся среди нее Пушкин с его знаменитой белозубой улыбкой адской, ну и отчасти Сергей Чудаков, который, как вы знаете, был героем этого стихотворения, адресатом, и сыном лагерного надзирателя.
«Понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке» — это никакая не метафора, Бродский вообще поэт, у которого метафоры представлены довольно скудно. И это прекрасно, потому что зато каждая метафора и каждый афоризм блистает ослепительно. Ну например, «Неугомонный Терек там ищет третий берег» — как искать пятый угол. Здесь нет никакой метафоры, просто пчела на горячем цветке радуется жизни, что ж здесь такого?
«Не кажется ли вам, что Россия и ее население все больше напоминают гюлленцев из пьесы Дюрренматта «Визит страны дамы»? Когда в стране 70–90 процентов собственности принадлежат одному проценту населения, это по гюлленским масштабам есть одна…»
Клара, знаете, я думаю, что пьеса Дюрренматта не сводится к портрету одного Гюллена, одного города. Мне кажется, что пьеса Дюрренматта очень много говорит о мире, которым он стал к тому моменту. И главное в его поразительной пластичности, поразительном конформизме. Вот эти герои сначала говорят: «Нет, мы не отдадим Илла! Вы не получите его!» — а потом, через несколько месяцев, они совершенно спокойно отдают его на смерть. Это люди, для которых вообще отношение к морали строится по традиционному канону: «Ни в коем случае». — «В этом что-то есть». — «Мы так и сделаем». Это просто о шаткости моральной позиции. В этом смысле современная Россия ничем не отличается от тогдашней Швейцарии.
«Если бы вы были театральным режиссером, какие три пьесы вы бы сегодня поставили, и почему?»
У меня есть личные пристрастия, довольно глубокие. Я бы поставил слепаковского «Флейтиста», лучшую, по-моему, детскую пьесу, которую я знаю, ее версию «Крысолова». Ну, просто она завещала мне эту пьесу когда-нибудь поставить, и если у меня будет возможность, я бы ее поставил. Я бы поставил «Маленькие трагедии», потому что мне кажется, что амбивалентность пушкинского текста взывает к их нестандартной очень трактовке. Я бы поставил «Маленькие трагедии» со злобным Моцартом (который, конечно, гениальнее и злее, и трагичнее Сальери), и с отвратительным Дон Гуаном. За «Пир во время чумы» я бы не взялся, это слишком великая вещь, чтобы ее касаться дерзновенною рукой.
И всякий человек мечтает поставить «Гамлета», чего там говорить. Конечно, я мечтал бы это сделать. Другое дело, что я бы не рискнул, потому что я видел все-таки многих «Гамлетов». И в том числе я видел все, что осталось от величайшего спектакля Любимова, полную его фонограмму, в частности, слушаю часто. Я видел «Гамлета» гениального Някрошюса, я видел «Гамлета» Штайна. Ну, много у меня есть вариантов. Вот, наверное, эти три великих произведения я бы поставил. Мелочиться я бы не стал, смею вас уверить. Хотя комплексы были.
«Можно ли быть каноническим трикстером в реальной жизни? Я думаю, у такого человека будут проблемы с законом, хотя Бендер…»
Ну, пока у всех были — у Христа были, и у Бендера, кстати говоря, тоже были. Помните: «Эти чистые глаза он видел однажды в Таганской тюрьме», — значит, Бендер там побывал. Я думаю, что были они, безусловно, и у Хулио Хуренито. Трикстер, конечно, взламывает мировой порядок.
Лекцию о Крапивине, еще раз говорю, Саша, я сделаю, если у меня не получится с ним интервью. Тогда уж мне будет нечего терять. Но я все-таки надеюсь, что получится.
«В пьесе Булгакова «Иван Васильевич» Кемскую волость хотел отдать шведам вор, а управдом возмутился. Гайдай сделал наоборот, управдом оказался национал-предателем, а патриотические чувства проснулись у вора. Как вы считаете, что он хотел сделать этим принципиальным изменением в сюжете? Леонид».
Леонид, тогда просто уже стало понятно, и вашему тезке Гайдаю в частности, что блатная истерика имеет очень много общего с патриотизмом. Поэтому патриотические чувства очень часто просыпаются в людях, которые исповедуют блатной кодекс. И песни очень похожи, и культ мамы, и истерика, надрыв блатной — это очень много общего в эстетике. Поэтому мне кажется, что Гайдай эмоционально угадал точнее.
«Я уважаю великого Эйзенштейна, но смотреть «Ивана Грозного» совершенно невозможно. Лоскутное одеяло, нарезка пересвеченных типажей в сочетании с достаниславским театром: покраснел, побледнел. Кондовый пафос, как следствие — нечто абсолютно мертвое. Парад не масок, но рож. Тошнотворная драма-архаика в сочетании со спичами в духе сталинских передовиц. Ну и в чем величие?»
Слушайте, вот я абсолютно разделяю ваше мнение. Но люди, которых я глубочайшим образом уважаю — Женя Марголит, Александр Константинович Жолковский, который 32 раза смотрел эту картину и хочет еще, Владислав Шмыров, Андрей Шемякин, мои учителя в кинокритике, я не знаю, господи помилуй, да мало ли кто, Елена Стишова — все утверждают, что это великое кино. Наверное, они правы. Я «Ивана Грозного» действительно смотреть не могу, но я утешаю себя тем, что это такая эстетика. Да, масочная. Да, такой театр, страшненький балаган.
А потом, понимаете, мы видим здание без купола. От третьей части, от третьей серии, почти ничего не осталось, а финал ее — одинокий Грозный у моря, этот знаменитый эйзенштейновский рисунок, один (как наша программа) — обещал быть совершенно гениальным. Хотя там лютое оправдание Малюты. Не люблю эту картину, но ничего не поделаешь, восхищаюсь.
Через три минуты услышимся.
НОВОСТИ
Продолжим наши игры.
Перехожу к замечательным вопросам в письмах. Предположили, что это стихи Слепаковой. Что вы, ничего общего. «Автор стихов — Кушнер». Ничего общего, очень далеко. Хотя вы правильно ищете в кругу любимых мною авторов, но это тоже очень любимый мной автор, просто вы, наверное, не очень хорошо знаете его творчество.