«Можно ли определить стороны раскола человечества как «мир для меня» и «я для мира»?»
Нет, не уверен, мне кажется, что это немножко слишком упрощенно. Мне кажется, что раскол все-таки идет на людей традиции и новаторов. Но я хочу подчеркнуть, что так расколоть можно любое общество, так задуман мир, что он делится по этому же принципу, так же как люди, по Дольскому, «Разделились беспощадно мы на женщин и мужчин». Это деление не должно мешать развитию, хотя оно может, конечно. Но просто любую страну можно по этому принципу не глядя расколоть, когда ей делать нечего — вот это очень хорошо показала сегодняшняя ситуация с Трампом: когда нет перспективы, люди вот так раскалываются. На самом деле если людям есть что делать, они выяснением национального вопроса и вопроса о том, кто правильный гражданин, просто не занимаются.
Голосуют за Эренбурга, голосуют за Драйзера, голосуют за Лилю, ноздря в ноздрю.
«Повлиял ли «Уленшпигель» на «Ходжу Насреддина» Леонида Соловьева?»
В огромной степени, конечно. Это попытка создать современный эпос в средневековой традиции, и конечно, «Ходжа Насреддин» — это еще один «Уленшпигель», абсолютно точная его инкарнация.
Сейчас, минуту, тут не видно вопроса.
«Отразилось ли как-то в литературе исчезновение Аральского моря?»
Да еще как оно отразилось, об этом есть вот как раз у Слепаковой совершенно блестящее стихотворение, которое, может быть, вы и не знаете, которое называется «Слеза господня». Классический совершенно текст. «Слеза в пустыне».
Шел поезд детства: вонь, война…
Шел поезд бегства и т.п.
Но средь пустыни, из окна
Дизентерийного купе
Узрела я голубизну,
Сапфирно-пламенную гладь,
Которую теперь дерзну
Слезой Господнею назвать.
Был, как безмолвный синий крик,
Ее соленый цвет густой:
Индиго, кобальт, электрик,
На грозных молниях настой!
Средь малахита, бирюзы
Хранил тот напряженный цвет
Оттенок спички-стрекозы
Ребячьих упраздненных лет…
И кто-то, кто верблюда вел
И эту рыбу собирал,
Цвет в полногласье перевел
И проорал: — Арал! Арал!
Слезы своей не оботри,
Господь, о бедственной стране,
Лет двадцать битой изнутри
И три уж месяца — извне!
Но в годы мирные зачах
Слезы целительной сапфир,
Оставив бурый солончак
В пучках колючек-растопыр…
Ошеломляющий Арал!
Кто, кто тебя поиссушил,
Казенным штампом замарал,
Списал, похерил, заглушил?
Не я ли, что незнамо где
Была, не выбралась: дела!
И в смертный час твоей воде
Воды испить не подала?..
Так что все писали, обо всем есть в русской литературе точные слова.
«Как придумать сюжет для книги, как это делается? Как он возникает? Может быть, в новой литературе его может в каком-то смысле и не быть?»
Да я думаю, что так не бывает. Я думаю, что все-таки книга должна быть про что-то. Мне кажется, что вам надо просто, ну как это всегда бывает — появляется какой-то первый толчок, поставьте себя на чужое место, и подумайте, как бы вы начали выходить из ситуации. Вот что-то спроецировать на себя, другого варианта нет.
Вот, кстати, вопрос, с этим связанный: «Какая у вас была сверхзадача, когда начинался «Июнь», и во что она трансформировалась по ходу, как эта книга изменила вас и чем?»
Ну, как она меня изменила, я не могу судить, это только со стороны можно. Я буду писать теперь иначе, но совершенно не знаю пока, как. Я за новый роман еще не брался, хотя он у меня в голове постепенно кристаллизуется, вот этот «Океан».
Что касается, как это появилось — ну, я рассказывал об этом тысячу раз, я ночью, все в доме спало, я сидел, играл в «Сапера», и стал вспоминать, не помню, по какой ассоциации, судьбу Николая Отрада и Арона Копштейна, двух ифлийских поэтов, убитых на финской войне в один день. Они друг друга недолюбливали, и Отрада, и Копштейн, сказать, что терпеть не могли — это сильно, но не любили. И вот Отрада полез кидать гранату во вражеский окоп, его подстрелили, потому что плохо была подготовлена вся эта добровольческая ифлийская команда. И увидев, что он застыл на снегу, полез его спасать Копштейн, не думая, что Отрада убит, а думая, что он ранен. И его тут же убили рядом. И вот два этих поэта, во всем противоположных, погибли в один день.
Ну а потом я стал вспоминать историю Коли Отрады, стихотворения о Коле Отраде, написанное Лукониным, про девушку Полю, которая вот была его невенчанной женой, и стал думать — а как она жила без него. И из этого постепенно стал формироваться «Июнь». Вот такая это была история. Отложил другой роман и написал его, потому что она, как мне кажется, эта история была невероятно актуальной.
«В прошлой передаче вы затронули тему об утрате критериев качества. Критерии качества формируются единством мнений, по-моему. Неужели сейчас нет авторитетных мнений?»
Наоборот, их стало слишком много. «Попе слова не давали» — классический девиз еще семидесятых годов, восьмидесятых, девяностых. Благодаря Интернету каждая попа получила слово и начала выражать свой opinion-попинион. Ничего дурного в этом нет, но надо просто понимать, что действительно абсолютные критерии очень сильно размылись, и вашим путеводителем в мире может быть ваше чувство. Я могу вам объяснить, почему — потому что Лешек Колаковский, который писал довольно много о морали, он сказал, что единой морали больше нет, каждый должен делать моральный выбор ежеминутно. Я с Колаковским был немного знаком в Англии, я с этой его точкой зрения абсолютно согласен. По-моему, Лешек Колаковский был гениальным мыслителем (кстати, очень сильно повлиявшим на Окуджаву).
О, нашелся отгадавший человек, но я пока не буду озвучивать, хотя книжку вы от меня получите. Я в конце передачи скажу, чьи это стихи. А приятно, что отгадал, правда? Это, наверное, человек, глубоко знающий любимых моих авторов, да и тему в целом.
Юдофобский и антисемитский вопрос:
«Что в родительских практиках еврейских детей делает их столь успешными?»
Понимаете, а вы попробуйте рассмотреть этот вопрос не с юдофобской и не с антисемитской, вообще не с национальной точки. Припомните успешных русских детей. Если вы спросите меня, что вообще делает детей успешными, я вам отвечу. Успешными их делает очень точное, трудно выбираемое сочетание опеки и самостоятельности. Если вы опекаете ребенка в главных вопросах и предоставляете ему самостоятельность в вопросах морального и личного выбора, у вас все может получиться. Для меня вот самым трудным было найти здесь оптимальный баланс.
Я, конечно, довольно тоталитарный отец, но все-таки я, по крайней мере с тех пор, как Андрей попал в киношколу, я уж, во всяком случае, старался его не слишком нагружать своими заботами. Мне кажется, что у него появилась там своя среда. Иными словами — тот, кто даст ребенку свободу в главном и будет о нем заботиться во второстепенном, тот все и сделает совершенно правильно.
«Ваше мнение о писателе Михаиле Кононове и вообще, и в частности о романе «Голая пионерка»».
Да, по-моему, он, собственно, ничего кроме «Голой пионерки» не написал. Ну, как на все, у меня с покойным Виктором Топоровым были совершенно разные взгляды на это произведение, как и на все остальное. Я не понимал такого иррационального, безумного восхищения этим текстом. Наверное, Топоров был заинтересован в том, чтобы помочь своему другу, а может быть, в том, чтобы его личные вкусы выглядели как можно более непредсказуемыми. Но я в этой работе не нахожу ничего такого, что бы меня потрясало. Ничего, что бы меня возмущало и вызывало бы у меня бурное негодование, как у иных ура-патриотов, я тоже там не вижу. Это хороший обычный роман.
Другое дело, что у нас бывали случаи с Топоровым и совпадения мнений. Например, «Каменный мост» Терехова, это книга мне нравилась и нравилась ему. А вот уже «Немцы» у нас вызвали абсолютно полярные эмоции, и в этом смысле я очень был рад, потому что я эти несовпадения рассматривал как некоторое, что ли, подтверждение своей правоты.
«Как вы относитесь к личности и творчеству Кюхельбекера? Не считаете ли вы, что стараниями Тынянова Кюхельбекер остается полузабытым поэтом?»
Конечно, остается. Он остается полузабытым в силу лени и нелюбопытства русского читателя, который перекормлен хорошей поэзией. Кюхельбекер был выдающимся поэтом. И его эпическая поэзия, его романы в стихах, его исторические драмы. Прав Тынянов, что архаика в двадцатые годы, ода, например, получила новую жизнь, и очень многое у Кюхельбекера оказалось провиденциальным, блистательно угаданным. Но в России столько великих поэтов, что Кюхельбекер как-то не вошел в читательский канон. И Батюшков не вошел, между прочим, да и Веневитинов не вошел. Ну мало ли было в России гениев, которых знают еле-еле, потому что они помещаются в тени Пушкина?
«Великий роман содержит в себе автоописание». Верно. «Тогда как вам мысль о том, что в «Бесах» этим автоописанием является глава «У Тихона»?»
Абсолютно точно, конечно. Исповедь Ставрогина транспонируется и как-то примеряется к истории самого автора, к истории Достоевского. И там же, помните, когда говорит Тихон: «Я бы чуть слог поправил» — у него нет моральных претензий, у него есть эстетические. Это, конечно, автоописание, вы правы совершенно.
Есть ли автоописание в «Войне и мире», вот меня сейчас спрашивают. Да, конечно, это та глава, X глава третьей части в четвертом томе (я это вызубрил хорошо, давая это детям), где Петя слушает фугу. Фуга и есть форма «Войны и мира». А вот тема этой фуги — это сложный вопрос, об этом у нас отдельная лекция, не буду ее выдавать.