литературы, выдающимся литературным критиком.
Именно интерес к тому, как сделан Маяковский, интерес к поэтике Маяковского, разных людей подталкивал к попыткам логарифмизировать, алгоритмизировать поэзию. Во всяком случае, такие неглупые люди, как Брик и, скажем, Колмогоров (Андрей Колмогоров, великий математик) исследовали именно прежде всего поэтику Маяковского, как самую рациональную, как мне кажется. Ну, риторика есть риторика.
И мне, кстати, недавно академик Семенов рассказал, что Колмогоров и алгоритм истории пытался постигнуть, но вовремя понял, что в эту сферу лучше ему с научными методами не соваться — рискованно.
Я думаю, что Брик был душой этого кружка. Но, как всякий по-настоящему умный человек, он понимал, что самая надежная позиция — теневая. Лучшие статьи литературно-критические, которые печатались в ЛЕФе, принадлежат перу Брика. Например, «Почему понравился «Цемент». Манифесты лефовские, полемика лефовская, в частности с «Новым миром», была заслугой не столько Шкловского, не столько Третьякова, сколько неслышного их вдохновителя Брика.
Что касается самой Лили, она, как правильно заметил Шкловский: «Ты здесь домохозяйка, ты здесь разливаешь чай». Это было очень оскорбительно, последовал вопль «Володя, выведи Шкловского!» и ответная реплика: «Володечка, не старайся, я сам уйду и больше никогда сюда не приду». Они примирились, конечно, но Шкловский точно определил ее роль. А ее демонизировать не надо — она была домохозяйка, она разливала чай. Она организовывала уют этих сборищ, она была лицом ЛЕФа, она была символом тогдашнего модерна. И не случайно Тынянов, когда он приехал за гонораром и оставлен был ею ночевать, когда он робко заикнулся наутро о деньгах, она удивилась: «Как, вам еще и гонорар?» Это эпатажная такая стилистика, в которой она работала довольно уверенно.
Она была, безусловно, человеком бесстрашным. Я думаю, что секс был ее способом познания мира, довольно распространенным и по-своему очаровательным. Она, конечно, не была развратна, хотя бы потому, что секс, по свидетельству Пунина, удовольствия ей не доставлял. Это была ее форма общения, диалога, познания. Ну, помните, как героиня Оксаны Акиньшиной, «Польза» говорит в «Стилягах»: «Вот у меня было с ним полчаса. Что еще я могла сделать, чтобы рассказать ему о себе и понять его? Вот у нас была только эта возможность, и я сразу же ему отдалась». И после этого она родила черного мальчика. «Это как раз наша порода». Это был у Лили такой способ познания людей, поскольку корыстного интереса с ее стороны в этом не было никакого.
Может быть, это была какая-то бешеная компенсация главной травмы ее жизни, потому что она Осю-то любила. Есть ее замечательная фраза: «Когда застрелился Володя, это застрелился Володя. А когда умер Ося, умерла я». Ося значил для нее очень много, и надо сказать, его действительно сухой насмешливый ум, при добром в общем сердце злой ум — это было бесконечно обаятельно. И это сочетание пленило ее сразу. Она любила его и первой призналась ему в любви. Он был для нее очарователен и неотразим. И он в письме к родителям перед свадьбой пишет: «Моя невеста очень меня любит». А о своих чувствах к ней он, в общем, выражается гораздо скромнее. Он никогда ее не любил, или, во всяком случае, не любил как женщину. Он высоко ценил ее как друга. И Лиля Брик, конечно, всю жизнь компенсировала эту травму.
Насколько она была человеком одаренным — судить довольно сложно, но ее талант был, конечно, не в вербальной сфере, не в сфере литературы. Потому что по этой части с Володей было, в общем, трудно конкурировать, а уж с Осей и подавно невозможно, потому что Ося был сухой, умный, начитанный литературный критик, а Лиля брала его суждения и говорила как свои, произносила как свои.
Мне представляется, что она была талантлива в такой довольно тонкой сфере, как дизайн. Не случайно ее скульптурные портреты — она много сделала скульптур замечательных, Маяковского в том числе отличный портрет. Она умела сделать в доме уют из ничего, она умела организовать быт, хотя с Маяковским не было больших проблем, он отдавал ей любые деньги по первому требованию. Она была человеком одаренным в сфере контактирования, в сфере пиара, в сфере публичной.
Понимала ли она стихи Маяковского? Я думаю, что нет. Во всяком случае, об этом свидетельствует тот факт, что когда он прочел ей «Про это», она восприняла это как поэму о возвращении к ней, как поэму возобновления отношений. А между тем эта поэма — это как раз прощание с лирикой, и я считаю, что «Про это» и «Владимир Ильич Ленин» — это поэма-дилогия, поэма о любви к двум рыжим скуластым существам. Поэма-разочарование во всем личном, что есть в трагической, страшной, искусственной поэме «Про это», и переходе к чистой общественной любви: «Я с вершин поэзии бросаюсь в коммунизм, потому что нет мне без него любви».
Когда в поэме уже «Владимир Ильич Ленин» он говорит: «Единица — кому нужна она? Единица — вздор, единица — ноль», — он тем самым намекает именно на конец любовной, лирической темы в своем творчестве. Да и в «Юбилейном» он сказал об этом еще яснее: «Шкурой ревности медведь лежит когтист»; «Я теперь свободен от любви и от плакатов». От плакатов — потому что закончилась РОСТА, ранний молодой период революции, самый счастливое время для Маяка, потому что он считал себя в это время наиболее востребованным человеком. А второй, конечно, механизм — это отказ от личного, потому что личное всегда предаст. Появились страшные слова: «Партия — единственное, что мне не изменит».
Когда Маяковский в вагоне поезда, идущего в Ленинград, как они собирались вместе поехать, дочитал ей «Про это», он заплакал. И она пишет, что он заплакал с облегчением. Но какое ж тут облегчение? Он заплакал потому, что это поэма прощания, поэма финала их отношений. Но она этого совершенно не поняла. Думаю, не поняла она и замечательную, по воспоминаниям разных друзей, поэму «Дон Жуан», которую в результате Маяковский порвал и пустил по ветру, пустил по набережной.
Ее понимание стихов было, помните, как сказал тот же Куприн о царице Савской: «Она была мудра, но мудра мелочной мудростью женщины». Не заподозрите в этом сексизма, это говорит царь Соломон, о котором Куприн, в общем, весьма высоко отзывался. А Горький сказал, что Соломон у него сильно смахивает на ломового извозчика. По-моему, нет, по-моему, он говорит там дельные вещи. Мне кажется, что действительно мудрость Лили Брик, ум Лили Брик, такой змеиный, сухой ум был мелковат по сравнению с метафорическим, глобальным, масштабным мышлением Маяковского.
Как я отношусь к ее воспоминаниям, здесь пришел вопрос. Я их оцениваю довольно высоко. Во всяком случае, все, что касалось литературы, она понимала очень хорошо. Человек Маяковский был прежде всего живописный, литературный, человек искусства в огромной степени. И поэтому, когда она пишет замечательную главу мемуаров «Чужие стихи», о том, какие любимые стихи напевал, бормотал, произносил патетически Маяковский, она дает нам бесценные знания о его пристрастиях и симпатиях. Когда она пишет о его любви к животным в замечательном очерке «Щен», это интересно и талантливо. Но в общем настоящий, живой Маяковский — он есть только в ее дневнике. Вот как ни странно, она воспринимала его через детали интимные. Она вспоминает его розовые блестящие ногти, его изумительно гладкие, почти детские пятки. Ну, вот видно, что она его любила, и любила притом, кстати, физиологически.
Все разговоры о том, что Лиля Брик не понимала Маяковского, или там чудовищное по своей бездарности стихотворение (простите меня) Смелякова: «Но они тебя доконали, эти Лили и эти Оси» — можно себе представить, сколько тростей обломал бы об автора Маяковский. Ну как же доконали? Давайте будем откровенны, ведь очень во многом эти люди Маяковского сделали. Маяковский к моменту создания «Облака в штанах» находился уже на грани исчерпанности и самоубийства, Лиля дала ему ворох новых лирических тем, дала ему бессмертную лирическую тему. Она была именно той женщиной, идеальной кандидаткой на роль музы, которая всегда с тобой, но только когда ты этого достоин.
Надо сказать, что в 23-м году, почувствовав уход Маяковского в плакат и в то, что он, по мысли Шкловского, стал писать вдоль темы, она отстранилась от него. Период охлаждения начался с декабря 22-го года, доклада о Берлине в политехе. Уж она-то знала, что Маяковский, выступая в Политехническом, говорит о немецком и французском искусстве с чужих слов. В Германии он вообще не выходил из отеля и дулся в карты, не знал немецкого языка. Она начала делать язвительные замечания с первого ряда, и он сказал ей довольно грубо, чтобы она ему не мешала. Она тогда ушла, и вот тогда между ними состоялся, как она помнит, длинный, трагический, молодой и злой разговор.
Конечно, их расхождение было в огромной степени отказом Маяковского от семейной, и шире — личной утопии. И поэтому единственной утопией, ему доступной, стало растворение в массе, стал апофеоз этой октябрьской поэзии.
Нужно заметить, что Маяковский довольно по-самурайски относился и к Лиле, и к революции. И, единожды сделав выбор, он старался ему не изменять. Но к 37 годам он стал задумываться о семье. Первой попыткой создать нормальную семью была Наташа Брюханенко, второй — Вероника Витольдовна Полонская, была еще попытка с Татьяной Яковлевой, которая трагически закончилась для него. Но Маяковский от Лили все больше отходил к концу.
Вот здесь вопрос: а стал бы он писать без нее? Ведь для него самым высоким комплиментом поэме «Во весь голос» (которую я как раз считаю довольно слабым его произведением, таким самым плакатным и трафаретным), ее хорошее отношение к этой поэме было для него источником оптимизма. «Нравится, нравится!» — воскликнула она в дневнике. Хотя чему там было особенно нравиться? Я думаю, что без ее строгого жесткого взгляда, без ее дрессировки ничего бы не получилось. Мне кажется, Маяковский не потому от нее уходил, что он был ей по-самурайски верен, а потому он ей был по-