самурайски верен, что ставил свою творческую производительность в зависимость от ее соседства. Они вместе с Осей создавали ту интеллектуальное, то лирическое напряжение, которое ему было необходимо для жизни. И, может быть, поэтому он так долго с ней оставался.
Что я могу сказать об ее последних годах? Вот тут вопрос, действительно ли у нее был роман с Параджановым. Мне кажется, не было. Ну какой роман? Просто понимаете, ей необходима была влюбленность. Карабчиевский истрактовал это довольно жестоко, но я думаю, что ей необходимо было, чтобы в нее были влюблены, чтобы она была влюблена. Ну конечно, с Параджановым там не то что не могло быть никакого романа, а она просто ему помогала как осужденному художнику. Потому что ей, в отличие от многих наших современников, казалось неправильным, когда художник сидит, даже если этот художник отличается не совсем стандартными пристрастиями, как это было в случае с Параджановым. Хотя ее, я думаю, это волновало в последнюю очередь.
Параджанов вообще-то сел, конечно, не за гомосексуализм, а за то, что он очень резко выделялся из среды и был нежелательным конкурентом и слишком талантливым автором, и его забили по шляпку, и в общем, конечно, для его творчества это оказалось гибельным. Его судьба была сломана, потом ничего равного первым работам он не сделал. Я тут посмотрел недавно «Киевские фрески» — ну, это такой великий замысел, как же ужасно, что он остался недоосуществленным.
Что касается ее знаменитого признания, сказанного якобы в разговоре с Вознесенским, что они с Осипом занимались любовью на кухне, а Володя к ним ломился — я думаю, что она приврала для красного словца. Сама она говорила совершенно четко, что физической близости с Осей больше после 15-го года не было никогда. И понятно, что Маяковский никогда не мог ломиться в эту кухню. Я могу сказать одно: если Маяковский ее любил — значит, она того стоила. И помните, как говорила Ахматова: «Пушкиноведы хотят, чтобы Пушкин женился на Щеголеве». Давайте же и мы признавать за поэтом его правоту.
Мы услышимся через неделю. Пока!
15 сентября 2017 года(Николай Некрасов)
Привет, дорогие друзья!
Сразу хочу вам сказать, что по темам лекции сегодня однозначный лидер не выявлен. Есть много по-прежнему предложений о Драйзере, которого мы давно уже собирались наконец включить в круг нашего рассмотрения. Но видите, в чем проблема? У меня не набирается мыслей о Драйзере на лекцию, то есть я не вижу здесь предмета для сколько-нибудь серьезной дискуссии. Он хороший писатель, такой крепкий социальный реалист, даже, как считается, с некоторым уклоном в натурализм, но, конечно, Золя по сравнению с ним гигант. И честно вам скажу, у меня никогда ни один из текстов Драйзера, кроме, может быть, «Американской трагедии» (и то в силу биографических разных обстоятельств — я просто в детстве ее вовремя прочел), ни один текст Драйзера у меня не вызывал живого интереса. Рассказы его некоторые мне нравились, как ни странно, а романы казались все-таки сильно одинаковыми.
Поэтому если появятся другие идеи… Тут Гофмана очень многие просят все-таки. Хотя мы о нем говорили, но — мало. Другие есть варианты всякие, к Киплингу просят вернуться. И есть очень дорогая лично мне, хотя и единичная просьба поговорить о Некрасове (имеется в виду Николай Алексеевич), в частности в связи с новой его биографией работы Макеева — на мой взгляд, очень удачной. Давайте поговорим, потому что Некрасов как-никак один из моих любимых поэтов. И я согласен с мнением Николая Чуковского, чей отец всю жизнь Некрасовым занимался. Вот Николай Чуковский как-то жене своей сказал: «Истинного знатока поэзии можно отличить по тому, как он относится к Некрасову. Некрасов — это не для дилетантов. Если человек понимает его масштаб и не отпугивается его прозаизмом, то это значит, что он действительно поэзию слышит». И я, в общем, нежно любя этого автора, с удовольствием бы о нем поговорил.
Отвечаем на вопросы.
«Прочел ваш плутовской роман «Правда», но не могу понять, как можно писать одну книгу вдвоем. Ведь не бывает автомобилей с двумя рулями! Правда ли, что Максим Чертанов — женщина?»
Слава, ну, она этого, в общем, и не скрывает. Она сейчас даже не скрывает, что ее зовут Маша. Как писать вдвоем? Ну, не сложно на самом деле. Обычно, если мы с Чертановым осуществляем какой-то проект, мы придумываем втроем план (я, Вадим Эрлихман и Маша), а потом разбрасываем его просто по главам, кто что пишет. Иногда кто-то пишет основной текст, а кто-то поверх него вписывает какие-то соображения.
Никаких проблем в том, чтобы писать вдвоем, нет. Просто есть два способа. Один — к нему прибегали Стругацкие, Ильф и Петров, Брагинский и Рязанов — когда один пишет, а другой ходит вокруг и негодует, как бы мешает и говорит: «Да ну, это банальщина! Давайте сформулируем иначе». А есть другой способ, мне гораздо более близкий, когда каждый выбирает то, что ему по темпераменту больше подходит, и это вписывает в роман.
Если люди достаточно похожи и шва не видно (а у нас, в общем, с Машкой как-то шва совершенно не видно, потому что мы действительно не слишком сильно отличаемся), то можно работать совершенно спокойно. У меня, кстати, с женой никогда шва не видно. Когда мы писали наши сказки совместные, мы придумывали их вместе, а потом просто каждый писал. Кому-то ближе зверьки, кому-то — зверюши.
«В «Граде обреченном» Стругацких предсказано почти все нынешнее, в частности нашествие обезьян. «Хищные вещи века» — вообще готовое пособие по изучению мира потребления. Вы возлагаете надежды исключительно на молодежь, и хорошо. Но куда деть остальных?»
Дорогой tornado, видите ли, люди, по крайней мере 90 процентов их, я думаю, они сами по себе ни хороши, ни плохи; они — как камни в воде, понимаете, меняют цвет в зависимости от среды. И количество приличных людей в обществе или во всяком случае людей, которые не позволяют себе прямого свинства или делают гадости без удовольствия, назовем это так, их количество меняется. Оно очень зависимо. И особенно в России оно очень зависимо от среды, потому что внутренние убеждения недостаточно крепки, недостаточно прочны. И одни и те же люди в семидесятые годы ведут себя совершенно по-обывательски, в восьмидесятые становятся политическими активистами и демократами, в девяностые резко мигрируют в сторону агрессивно-послушного большинства, в нулевые мигрируют обратно. То есть это на самом деле очень меняющаяся, очень переменчивая среда.
Поэтому ни от кого не надо избавляться. Надо просто создать в обществе такую обстановку, при которой человеку не нравится участвовать в откровенно фашистских мероприятиях, то есть солидарно кого-то травить, против кого-то голосовать, мешать кому-то работать и так далее. Это не сложно на самом деле. Я солидарен с Валерием Соловьем, который полагает совершенно справедливо, что можно ничтожные перемены, в общем, миниатюрные, даже косметические, внести в общество — и Россия тут же вернется к норме в очень многих отношениях. Выздоравливать приятнее, чем болеть.
«Посоветуйте самый удачный, на ваш взгляд, перевод стихов Живаго на английский — нужно для дела».
Sandrto, если для дела, то совершенно однозначно могу порекомендовать вам переводы Юрия Мениса. Они доступны, есть они в большинстве американских библиотек. Юрий Менис — американский переводчик российского происхождения, преподающий довольно давно и довольно успешно в Штатах. Я с ним знаком с девяностых годов. Он уехал, насколько я помню, в 93-м и за это время успел перевести блистательно некоторые стихотворения Пушкина. А вот стихи Пастернака, я рискну сказать, он перевел конгениально. Во всяком случае то, что он сделал из «Свидания» — это просто шедевр английской поэзии. Кстати, если вы меня, Юра, слышите… Мы с вами тысячу лет не видались. Но когда я ваши переводы прочел, я просто вздрогнул от счастья.
Геннадий Добрюшин выслал несколько текстов, просит об их прочтении. Гена, вот клянусь вам, что я вернусь из Новосибирска в понедельник и все вам тщательно отвечу. Я вообще стараюсь читать то, что присылают.
«Интересно, как вам «Голова-ластик» образца 77-го года? Посмотрел его после третьего сезона «Твин Пикса» и пришел к удручающему выводу: 40 лет прошло, а в художественном методе режиссера, пусть и великого, ничего не изменилось, никакой эволюции».
Skromnik дорогой, вот Лев Шестов, хорошо известный нам с вами, в книжке своей «Апофеоз беспочвенности» писал: «Для художника нет ничего опаснее, чем найти свое лицо. Каждый следующий текст будет подражанием самому себе». Я, конечно, с этой точкой зрения не совсем согласен. Ну, я думаю, Шестов как-нибудь на небесах переживет мое несогласие. Я не против своего лица, но мне, конечно, импонируют художники меняющиеся.
Иное дело, что Линч, несмотря на некоторые свои постоянные лейтмотивы — комнаты с извилинами, которые появились уже в «Голове-ластике», вот эти все дымы, трубы, другие любимые лейтмотивы, композиционные приемчики все эти (ретардации, отступления и так далее), — Линч очень меняется. Потому что Линч «Человека-слона» — очень внятный. Линч «Синего бархата» — абсурдистский. Абсолютно эксцентричный Линч «Mulholland Drive». И такой, я бы сказал, предельно до прозрачности простой Линч «Простой истории». Это совершенно разные авторы. Другое дело, что творческий почерк его, темпы его примерно одни и те же. Но при всем при этом, конечно, говорить о том, что Линч стоит на месте, я бы не стал.
«Голова-ластик» как раз не самая сильная его картина. Она сильна только в том смысле, что там заявлены некоторые обсессии, которые его терзают. Ну, вы же не можете… Я помню, мне Гор Вербински объяснял, как сделаны кошмары в «Звонке». Он говорил: «Я не вправе, я не в силах поменять преследующие меня образы. Они со мной, как отпечатки пальцев. Вот почти все в кассете взято из моих персональных кошмаров. И если вы обнаруживаете у меня одни и те же лейтмотивы — веревки, колодцы, коридоры, — ну, как у него в «Мышиной охоте», — трубы, вот эти огромные пустые пространс