тва заброшенные — я не волен это поменять».
Точно так же, понимаете, каждый реализует свои обсессии и борется с ними как умеет. Вот преследуют Линча эти извилистые полы в комнатах или дымы — ну, значит, он борется с ними. При том, что я выше всего из всего Линча ценю все-таки «Огонь, пойдем со мной» как самое точное сочетание смешного и страшного и, наверное, как самые страшные такие, вот я люблю пугающие такие какие-то куски. «Внутренняя империя» мне нравится безумно.
«Какую книгу из написанных на русском следовало бы успеть прочитать человеку, которому за шестьдесят?»
Мне кажется, «Былое и думы». Я думаю, что очень многие миновали эту книгу в ходе своей жизни. И Герцен как-то отодвинут во второй ряд русской классики, а он, я думаю, принадлежит к первому. Хотя собственно художественная его проза, всякие «Кто виноват?»… Они, конечно, не выдерживают сравнения даже с Тургеневым, хотя ему они ближе всего стилистически. Но «Былое и думы» — это новый жанр, жанр, которого не было. И книга эта поразительно жива, свежа. И она производит впечатление такой горячей исповедальности, что мало что можно рядом с ней поставить.
«Что сподвигло Уэллса сочинить «Войну миров» в 1897 году? Предвидел ли он катастрофы грядущего века?»
Андрей, трудно сказать. Понимаете, ни один художник не сочиняет шедевр в надежде предвидеть катастрофы грядущего века; он видит эффектную тему и разрабатывает ее. Вот ему эффектной показалась эта картинка. Я думаю, он увидел прежде всего картинки: вот эти трехногие существа с лучами, со странным криком «ула-ула», или вот эта медленно отвинчивающаяся, отвинчивающая сама себя головка цилиндра, или вот эти страшные дороги, по которым бегут толпы беженцев и затаптывают друг друга. Я думаю, что это просто картины, которые возникают в голове автора, и он пытается с ними бороться, как с наваждениями. «Война миров» — типичный роман-наваждение. Мне кажется, что это следование за собственным пугливым и не всегда рациональным воображением. Потом приходят трактовки. Житинский говорил: «Желание создать аллегорию всегда приводит к очень плоскому решению. Обычно смысл подбираешь задним числом».
«В октябре должна выйти новая экранизация «Хождения по мукам», — да, действительно, — и я решила перечитать трилогию. Странно, я раньше не замечала, а сейчас мне показалось, что текст «неоднородный». Впечатление, что Гражданская война написана «рабами» как черновик. Как будто читаешь учебник. Лирические эпизоды написаны другим языком. Одна из особенностей — повторы последней фразы в диалогах, — ну, это не везде. — Еще не могу понять, почему Толстой назвал Ивана Ильича Телегиным. В «Дяде Ване» есть Илья Ильич Телегин. Что за аналогия? Хорошо бы лекцию о «Хождении по мукам»».
Нина, не вижу опять-таки, о чем там читать лекцию. «Хождение по мукам», первая часть — это совершенно замечательное произведение. Вторая — уже очень сильно испорченная и повторами, и плоскостью, и идеологическим заданием. Ну а «Хмурое утро» — это вообще уже текст, в котором Алексея Толстого почти не видно. Того «таланта с острой усмешечкой», как называл его Горький, уже там практически нельзя различить. Он пережил, на мой взгляд, некоторый ренессанс во время войны, когда появились «Рассказы Ивана Сударева» (и не только «Русский характер», а многие).
Но в целом мне кажется, что «Хождение по мукам» — это книга, к которой можно было относиться всерьез, просто когда ничего другого не было. Я и «Петра Первого» не люблю. Мне кажется, что это очень такой олеографический, схематичный и испорченный идеологическим заданием роман, роман про хорошего царя, в котором опять-таки везде видно, как автор заставляет героев действовать и говорить так-то и так-то. У меня сложное к этой книге отношение.
И вообще, знаете, я вот давеча перечитывал ранние рассказы Алексея Толстого — те, которые принесли ему славу. И мне поразительно плоским он показался и каким-то совершенно неизобретательным. На фоне Бунина, работавшего тогда же, Куприна, Андреева… Ну, как-то немудрено, что его стали принимать всерьез только после революции. Лучшее, что он написал (я солидарен с Чуковским) — это «Ибикус», выдающееся произведение. Очень интересный текст «Гиперболоид инженера Гарина», очень интересный «Голубые города». Замечательная повесть «Гадюка», хотя тоже не лишенная некоторой репортажности. Ну и все, собственно. В «Эмигрантах», в «Черном золоте» (я думаю, что название «Эмигранты» все-таки более справедливо) начинается падение некоторое. Ну, «Детство Никиты» (она же «Повесть о многих превосходных вещах»), конечно, замечательное произведение. Ну, может быть, некоторые эмигрантские рассказы, парижские. Может быть, «Союз пяти», который мне представляется довольно точным упражнением на тему массового безумия, он хорошо его всегда описывал. Но вообще…
Вот «Хождение…», например, кроме довольно точной карикатуры на Блока (и даже Ахматова заметила, что эта карикатура точная), ничего я там особенного, надо сказать, не вижу. Мне представляется, что это довольно суконная все-таки литература. Понимаете, он вот этих двух своих красавиц-сестер, боюсь, что он их рисует немножко по тому же принципу, по которому коротышки требовали их нарисовать у Некрасова [Носова]. И художник Тюбик очень быстро понял, что от него требуется рисовать маленькие губки бантиком и большие глаза. И Даша, и Катя мне представляются довольно картонными. В Телегине и Рощине что-то еще есть, но тоже они удручающе похожи становятся к концу. Ну а уж как там описана махновщина — это просто, по-моему, совершеннейшая халтура. Мне вообще представляется, что Алексей Николаевич очень был склонен к внешним эффектам. Но, безусловно, есть у него прелестные и остроумные вещи. Вот пик своего развития пережил он, скажем так, с 21-го по 27-й год.
«Как возникла идея вечера испанской поэзии и музыки «Viva España!» 24 октября, на котором вы будете выступать в Большом зале Консерватории? Что вы думаете об испанской культуре, в частности поэзии? Привет из Мадрида!»
Уже говорил об этом. Я действительно люблю очень испанские стихи. Это получилось, потому что я в детстве раннем прочел книжку Рафаэля Альберти «Моряк на суше» («Marinero en tierra») в блистательном совершенно переводе Столбова. Потом опять-таки вовремя, когда мне было 18 лет, Новелла Матвеева мне подарила практически недоставаемый в то время, а купленный в «Книжной лавке писателей» двухтомник Лорки. Ну и вот пошло все это:
Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
Далекий парусник в море,
Далекий конь в перелеске.
Вот все эти вещи наизусть я помню, не могу ошибаться. Вот это все:
Когда патруль полупьяный
Вбежал, сорвав карабины…
Переводы Гелескула и Столбова действовали на меня просто совершенно магнетически. Потом, со временем, как собака ищет целебную траву, стал я с подачи Ахматовой, которая очень хвалила этого автора, читать Леона Фелипе — пока то, что было переведено. Потом стал смотреть вещи непереведенные в меру своего скудного понимания. Ну, конечно, Леон Фелипе при всем его несколько монотонном трагизме мне представляется величайшим поэтом, одним из величайших поэтов XX века. Ну, дружба с Павлом Грушко (Павел, если вы слышите меня, горячий вам привет) тоже способствовала некоторому интересу к этой готической, мрачной, несколько действительно одноцветной, черной, трагической испанской поэзии, которая в своем таком мрачном сюрреализме очень выгодно оттеняет советское бодрячество. И для меня, конечно, все это было очень значимым.
Потом так случилось, что я очень много прочел Габриэлы Мистраль. Я настолько люблю песню «Когда ищут спрятанный предмет», что просто… Я думаю, что из всей женской поэзии XX века (простите мне это гендерное различие) вот Матвеева и Мистраль — это два таких самых ангелоподобных существа. Ну, это все влияло как-то, понимаете. Я понимаю сейчас вот нынешним своим взглядом, что Рафаэль Альберти — это не бог весть какой поэт. Но когда тебе 12 лет и когда ты любишь море и сравнительно редко его видишь, то все вот эти…
Рыбаки вы мои, рыбаки,
Гарпуны вы по ветру пустите,
Полинялые флаги тоски
На баркасах свои поднимите.
Он же был человек морской, от моря оторванный. Ну, туберкулез у него был. И он вообще не знал, увидит ли он еще море, и мучительно переживал отрыв от него, а впоследствии и разлуку с родиной. Ну, как-то все действует очень на молодую душу.
Я думаю, что для формирования правильного читателя хорошие порции испанской литературы вовремя производят впечатление целительное, в частности Валье-Инклан какой-нибудь совершенно неожиданный. То есть вот эта любовь и побудила меня в этом вечере поучаствовать. Ну, когда скрипачка Ревич тебе предлагает почитать по твоему выбору испанские стихи под испанскую музыку в паузах между испанской музыкой, позаполнять перерывы между ней — ну, от таких предложений не отказываются. Я действительно очень люблю читать стихи вслух. Я совершенно зачитывал ими всегда всех друзья, и они не знали, куда деваться. Если тебе предлагают это сделать на фоне музыки хорошей, не представляю человека, который мог бы отказаться. Привет Мадриду!
«Как по-вашему, представляют ли сегодня ценность фильмы, снятые по сценариям Липатова («Анискин», «И это все о нем»)?»
Игорь, представляют. Во всяком случае представляет «И это все о нем», потому что… Мало того что это была замечательная картина с очень сильными ролями Костолевского и Маркова, и Леонова не в последнюю очередь, но это… Понимаете, ведь это фильм о том, с чем мы боремся сегодня. Вот Марков играет там такого сильного руководителя, немножко восходящего к николаевскому Вальгану из «Битвы в пути». Ну и ему противостоит немножко розовый, немножко правильный, но в целом очень занятный герой. Там есть о чем подумать. В любом случае это замечательный памятник эпохе. Не говоря уже о том, что там были прелестн