ые совершенно песни Крылатова, дай Бог ему здоровья, на стихи Евтушенко («Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую»). Я, кстати, ради этих песен в основном и смотрел.
«Аудио «Квартал»!!! Ура! Ура! Положите его в «патефон»».
Я в пятницу дочитаю, может быть, следующую и, конечно, положу сразу, потому что это делает текст более читабельным и более удобным для выполнения.
Вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
Продолжаем разговор.
«Ваше мнение о ситуации вокруг фильма «Матильда» Это скрытый пиар фильма или проявление мракобесия?»
Ну, совершенно очевидно, что Алексею Учителю — при всем уважении к нему — не срежиссировать бы такой постановки. Я скорее согласен с Александром Морозовым и Александром Архангельским (обоим передаю привет): это ситуация, когда раковые клетки второй стадии обрушились на раковые клетки первой.
Действительно была искусственная архаизация общества. И действительно подумали, что эта архаизация может быть управляемой. Запустили процесс дебилизации, процесс исламизации Кавказа, к сожалению, о чем сейчас многие заговорили, процесс триумфа консервативных течений в православии и, соответственно, проникновение православия в культуру и школу. Ну а теперь, когда это дало уже результаты второго порядка, результаты более серьезные, когда появился «православный ИГИЛ», о необходимости которого так много говорили, — что же здесь удивляться?
Я много раз говорил, что архаика — это тот джинн, которого в бутылку не затолкаешь. Даже у меня был такой сравнительно недавний стишок в «Новой газете», такое себе подражание Лермонтову:
Он всех на вертеле вертел,
А на тебя плевать хотел.
Действительно, он невозвратимый такой процесс, необратимый. Что теперь можно сделать? Ну, я говорил уже, что все эти явления начнут постепенно уступать место более здоровым, если создать атмосферу для более здоровых.
Тут, понимаете, какая штука, дорогой sdrozhzhinov? Для того чтобы сад зарастал культурными растениями, нужно возделывать почву. А для того чтобы росли сорняки, усилий не надо никаких. Поэтому сейчас, когда сорняками заросла, ну, я думаю, бо́льшая, значительно бо́льшая часть, девять десятых культурного поля — разнообразной попсой, разнообразной вульгарностью, разнообразным, таким крайне дешевым милитаристски-патриотическим бурьяном, — в этой ситуации, конечно, единственный вариант, который остается: возделывать почву для культурных растений, для более сложных, для более тонких. На своем месте это может делать каждый. Совершенно не нужно думать, что это так уж опять-таки сложно — вернуть в культуру население страны. Дело в том, что как старый огородник, такой довольно опытный дачник я знаю, что земля, как у Толстого сказано, это «благодатная почва», очень благодарная, она довольно быстро отвечает на заботу о ней. И это же касается культуры, которая начинает расцветать, стоит чуть-чуть перестать ее душить.
«Назовите примеры явного сходства и даже плагиата в мировой литературе. Давно бытует мнение, что «Сто лет одиночества» — это вариант «Истории одного города»».
Не давно оно бытует, а я его придумал. Ну, с тех пор оно стало бытовать. Не помню, кто еще, кроме меня, об этом писал, но сходства действительно очень заметные.
«А «Над пропастью во ржи» — упрощенный вариант «Подростка» Достоевского».
Ну нет конечно! Конечно нет. Я думаю, что тема подростков, конечно, близка Сэлинджеру в определенном смысле с подачи Достоевского, но «Над пропастью во ржи» имеет очень много сходств с классическим романом воспитания, со всеми его инициациями. Книга, кстати, достаточно оригинальная. И никаких теней «Подростка» я там не замечаю. Тем более что «Подросток», прости меня господи, роман, по-моему, довольно слабый на фоне остальных сочинений Достоевского. Как говорил тот же Некрасов (за лекцию о котором голосуют уже 18 человек): «Ваше преимущество в том, что у вас не всегда хорошо, но по крайней мере всегда разнообразно», — говорил он, получив для «Отечественных записок» «Подростка». Приятно ему было, что он первым напечатал Достоевского и в 1875 году к нему вернулся. Это приятно. Приятно, что они не разругались.
Но при всем при этом надо понимать, что «Подросток» при всей своей влиятельности в литературе (там тема Ротшильда, тема денег едва ли не впервые в русской литературе большой серьезно разработана), но при всем при этом «Подросток» — роман довольно путаный и, как бы сказать, гиперэмоциональный, несколько перебирающий по части истерики. Ну, вы знаете, что я вообще не большой любитель Достоевского, поэтому здесь со мной спорить легко.
«Хантер С. Томсон — близок ли он вам или благополучно забыт?»
Особенно близок не был никогда.
«Мне с детства нравился жанр исторической прозы. Кажется ли мне или в последние годы этот жанр не пользуется популярностью? Читатели увлечены псевдонаучными хрониками. В чем причина упадка?»
Саша, у меня есть сильное подозрение, что как раз сейчас историческая проза переживает некоторый ренессанс в силу того, что писать о современности сложно, современность ускользает, ее почти не видно. А историческая проза — господи помилуй! — там тонны. Это касается и «Тобола» ивановского. Это касается и сочинений Яковлевой, например, довольно талантливой, и советской истории, и массы стилизаций под Акунина на материале русского детектива и так далее. Кстати говоря, и сам Акунин со своими историческими иллюстрациями к «Истории государства Российского» нового образца.
Мне кажется, этот жанр переживает сейчас возрождение не от хорошей жизни, а потому что все пишут либо о будущем, причем преимущественно антиутопически, либо о прошлом. О настоящем я не вижу сейчас по-настоящему увлекательных и убедительных текстов, а те, которые появляются, перепевают, к сожалению, советские варианты.
Поэтому мне понятен, скажем, ужас Юлии Латыниной… Мы недавно сравнительно с ней обсуждали перспективы исторического жанра, и она с большой, я бы сказал, долей недоверия говорила о том, что все обратились к истории: «Опять про историю… Сколько можно? Двадцатые годы, тридцатые годы…»
Кстати, мне за последнее время из прочитанного понравился роман Александра Пелевина «Калиновая Яма». Хотя там много лишнего, на мой взгляд, но сама картина вот этой русской хтони, которая засасывает внезапно немца… Мне даже там показались какие-то мои обертона. Может, он что-то мое читал — «Можарово», например. Ну, может быть, и сам это почувствовал. Всегда же лестно думать, что кто-то тебя читал. Тоже там действие происходит 22 или 20 июня 41-го года. То есть люди, как правильно многие уже заметили, обращаются сейчас к началу войну, к предвоенной ситуации. И это более чем понятно. Мне это кажется симптоматичным.
А почему это исторические вещи, а не современные? Ну, Пастернак говорил: «Естественно предпочитать вещи первого порядка», — то есть то, что было раньше, то, что было впервые. Русская предвоенная ситуация или, вернее, ситуация внутреннего конфликта, разрешаемая через внешний, — это можно с поразительной актуальностью изыскать в «Анне Карениной», в восьмой части, которую Катков даже не стал печатать (она вышла отдельным изданием, восьмая тетрадка, восьмая часть романа), которая мне представляется едва ли не самой дерзкой и принципиальной в книге. Это было в 13-м году. Это было в 39-м и 40-м годах. Видимо, сейчас мы переживаем этот же период, но труба пониже и дым пожиже.
Историческая проза вообще мне всегда кажется таким немножечко следствием, что ли, понятного нежелания смотреть вокруг. Знаете, в 37-м году Катаев сказал: «Сейчас нужен советский Вальтер Скотт, красный Вальтер Скотт», — и поспешил написать историко-революционный «Белеет парус одинокий», который в силу его исключительного таланта получился блистательно. Кстати говоря, вспомните, какой вал исторической прозы переживала русская литература при Николае Первом — в эпоху, когда писать о современности было не очень-то можно. Даже «Дубровский» остался в черновиках, не говоря уж о задуманном и, я думаю, тогда неосуществимом «Русском Пеламе». А когда Лермонтов написал «Героя нашего времени», то Николай назвал это омерзительной книгой и даже сказал о нем: «Собаке — собачья смерть».
«Чему учит повесть Пушкина «Станционный смотритель»?»
Миша, ну она не то чтобы учит. Пушкин вообще, как вы знаете, не очень дидактичен. Из всей дидактики у него самое лучшее — это стихи к маленькому Павлу Вяземскому:
Душа моя Павел,
Держись моих правил:
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то.
Кажись, это ясно.
Прощай, мой прекрасный.
Ну вот, это оптимальное совершенно обращение к читателю и к ребенку.
Ты пользы, пользы в нем не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!… так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь.
Нельзя требовать пользы и дидактики от искусства. Но если вас интересует смысл, который он туда вкладывал… Вероятно, первым его прочел Гершензон в книге «Мудрость Пушкина», расшифровав этот смысл с помощью картинок, висящих на стене у Вырина. Я не буду пересказывать эту работу. Но вы правы отчасти насчет гиперопеки. Это печальная и трагическая история действительно беспомощной, растворяющейся, слепой родительской любви. Ведь дочери Вырина очень хорошо было в браке, а он продолжал оплакивать ее трагическую судьбу. Вот через картинки там все это расшифровано. И Гершензон, я думаю, абсолютно правильно прочитал повесть.
«Разрастается скандал вокруг «Матильды». Это театр абсурда, трагикомедия или грядут серьезные последствия?»
Грядут серьезные последствия.
«О чем, на ваш взгляд, говорит перепалка Урганта и Соловьева?»
Ну, знаете, она говорит только о том, что какие-то серьезные вещи в обществе абсолютно табуированы, поэтому перепалка двух телеведущих — талантливого Урганта и чудовищного, на мой взгляд, Соловьева (но это моя частная оценка), чудовищного по нагнетанию довольно мрачной истерии, хотя тоже, наверное, талантливого в своем роде, только не совсем знаю, в какой области талантливого, — вот эта перепалка становится фактом культуры. Мне кажется, что это — ну, как сказать? — следствие некоторой патологии, перекоса болезни, потому что…