Я всегда у него любил больше всего традиционные такие вещи, «Вардане», например. «В пятом часу запевают сверчки о теплой и звездной ночи, в колючем лесу и в садах у реки звенят, как по камню, ключи». Но он больше всего ценил собственные верлибры, и действительно он был прекрасным верлибристом. Стихи его были очень сложно и тонко организованные, я всегда с наслаждением его читал.
Мне представляется, что в его позиции было колоссальное мужество, он всегда сознательно назначал себя вторым при Матвеевой. И хотя она-то как раз очень старалась популяризовать его стихи, она очень его любила. И сейчас, когда я смотрю архив, их переписку, ее воспоминания — видно, как она невыносимо мучилась без него. Она пережила его почти на 20 лет, даже больше, на 24 года. И при этом он всегда сознательно себя прятал в тень.
Но и поэт он был замечательный, и замечательный знаток литературы, и разговоры с ним были прекрасны — он все умел. Понимаете, вот он великолепный был, он и переводчик, и читатель, и плотник, замечательный такой умелец всего. Меня это в нем очень привлекало, что он — надо ли было починить крыльцо, надо ли было набрать каких-то целебных трав, которые он знал как настоящий такой знахарь, надо ли было быстро перевести какой-то текст. Столько он мне всего подсказывал по зарубежке, когда мне надо было что-то читать, а я не знал. И притом прекрасно я помню, как он рассказывал о визите Роберта Фроста в литинститут, и о его манере чтения, и о самом Фросте. Янину Дегутите они вместе переводили, Тудора Аргези. Это были блистательные переводы.
Вот мне кажется, что этот человек, которого не очень помнят и который действительно всегда оставался в тени, мне кажется, что сейчас время его перечитать.
«Расскажите о посыле фильма «Фантазии Фарятьева», нравится ли он вам?»
Мне очень нравится эта картина, как и все фильмы Авербаха. Но видите, посыл его сложнее, чем пьеса Соколовой. Мне кажется, что Авербах, как человек более зрелый и в каком-то смысле более циничный или, скажем, более трезвый, он снял замечательную картину о беспомощности этого фантазера. Он выглядит, конечно, трогательным романтиком, но он бессилен. А всегда будут любить Бетхудова, а не его. Царствие небесное силою берется, понимаете? А Фарятьев, мне кажется, все-таки размазня.
«Какие три книги на русском языке необходимо взять с собой в другую страну?»
Откуда я знаю? «А я с собой мою Россию в дорожном увожу мешке».
«Дима, откуда это менторский тон в разговоре про Украину? Ты уже третий после Венедиктова и Альбац».
Саша, это не менторский тон. Ну, вы спросили — я отвечаю. Просто я думаю, что если вам действительно дорого ваше право говорить, читать, писать, получать образование на русском языке, пока еще в ваших силах развернуть эту ситуацию. Развернуть ее, как мне кажется, самое время.
«О молитве — чем ты недостойнее, тем вероятнее тебе ответят, — говорит Егор Чащин. Самый достойный в «Молении о чаше» получил отказ, — примерно так говорит Льюис».
Да ничего подобного, как раз в «Молении о чаше» сказано: «Пусть будет, как хочешь ты, но не как хочу я». А христианская — самый достойный получил отказ — наоборот, ропот Христа, по-человечески такой объяснимый, который делает его таким кровно близким нам, в поту кровавом он молил отца: «Да минует меня сия чаша» — это ропот не о том, чтобы отвели чашу, это ропот о том, эта мольба о том, чтобы вынести чашу. Конечно, никто не хочет, чтобы чаша сия обязательно была испита. Нет, конечно. Но молитва заключается: «Впрочем, пусть будет, как хочешь ты», — вот в этом, мне кажется, главное откровение.
«Смотрели ли вы фильм «Почетный гражданин»?» Уже говорил, что не смотрел. «Там в конце герой, суперизвестный писатель, говорит, что считает тщеславие необходимым условием для творчества».
Много раз цитировал слова Окуджавы: «Пока пишешь, тщеславие тебе необходимо. Нужно, чтобы, как только ты кладешь перо, оно тебя покидало».
«Что вы думаете о фильмах Брессона, почему добрые герои зачастую мученики?»
Ну, так это же совершенно естественно. Мне представляется, что герои Брессона не столько мученики и не столько праведники, сколько они одинокие искатели ответов, если говорить о «Дневнике сельского священника», как главном фильме на эту тему. Они одиноко, экзистенциально, как угодно, противостоят ситуации.
«В романе «Июнь» в Лениной дочери я вижу феллиниевскую девочку, Мартышку-людену. Было ли это задумано?»
Оливер, милый, спасибо вам за добрые слова про роман. Я очень счастлив, что вы его прочли. Но вот ей-богу, мне это не приходило в голову. Потому что параллель, когда Сталкер несет Мартышку на плечах, совсем не про это, и Леня совсем не трикстер. Леня — это мой дед, Наташа — это моя мать. Вот они просто встречают таким образом. 22 июня они поехали действительно в Кратово на дачу, и мать до сих пор вспоминает эти колокольчики. Она была совершенно крошечная, но этот день она запомнила, и я по ее воспоминаниям это написал.
Никакого, к сожалению, отношения к Сталкеру это не имеет, потому что Леня — это как раз совсем не Сталкер, и он герой совершенно другого плана, он такой добрый ангел, если угодно. При этом он абсолютный человек толпы, они трое приближают катастрофу, а он за это расплачивается. Ну, такова была моя примитивная авторская мысль. Потом, конечно, в процессе сочинения романа к этому добавились разные другие интересные коннотации.
«Ваши впечатления о книге Александра Гельмана «Мальчик из гетто»».
Я в целом очень высоко оцениваю Александра Гельмана. Я и Марату симпатизирую, но конечно, верлибры Александра Гельмана, которые он стал писать уже будучи знаменитым драматургом и публицистом, стихи его мне нравятся больше всего, им написанного. И мне кажется, что он очень хорошо владеет именно русским верлибром. Это не проза. Вот Киуру тоже все время настаивал, что верлибр должен быть не прозой, он держится на более тонких закономерностях, чем классический силлабо-тонический стих. Он держится на созвучиях, на интонациях, на акцентном стихе. Очень интересные соображения на эту тему были у Елены Невзглядовой. Мне кажется, что Гельман умеет так говорить стихами, чтобы это была не проза.
«Расскажите о Рильке».
Знаете, нет. Я по-немецки не читаю. По-испански хоть как-то читаю, то есть о Леоне Фелипе могу судить. Слепакова меня в свое время заставила. А вот по-немецки не читаю совсем, и даже питаю какую-то врожденную нелюбовь к этому языку. Могу судить только о русских стихах Рильке, талантливых, но совершенно беспомощных, неграмотных. Лучшие переводы из Рильке, на мой взгляд, богатыревские, и конечно, пастернаковские — два. Но я не компетентен об этом говорить.
Вообще говоря, очень любит Рильке Миша Ефремов, он собственно с его текстами и поступал. Неожиданная такая вещь, мне кажется, он совершенно не по темпераменту ему. Однако — вот, по темпераменту. О нем должен говорить только человек, который глубоко его знает. Когда-то Давид Самойлов говорил, что русская поэзия должна скопом навалиться на Рильке и качественно его перевести, но я не уверен, что это возможно, потому что это поэт столь тонкого и сложного мышления, что куда уж там нам.
Хороший вопрос по «Июню», но не очень прилично о себе говорить, я вам отдельно отвечу.
«В «Доме листьев» описывается сон Джонни Труэнта — темнота, из глубины которой постепенно нарастает гул голосов и звуков, и все постепенно начинают кричать. Хорошо помню, что мне в детстве снился именно такой неприятный сон. Может ли это быть воспоминанием о рождении?»
Никогда об этом не думал. Наверное, может. Кошмар рождения, катастрофа рождения, может быть.
«В данный момент у нас вроде как постмодерн, то есть как вы сказали в недавнем эфире, трешак. Вообще, по-моему, каждую эпоху сменяла все более трэшевая, все упрощалось, опошлялось, все большее дозволялось. Какая стилистика придет на смену постмодерну?»
Много раз говорил об этом. Возвращается, совершенно закономерно, сложность. Вернется абортированный, искусственно прерванный модернизм — метамодернизм. Вот в этом будущее.
И вообще я не согласен, что всегда происходит упрощение. Посмотрите на барокко, вот внезапно, нипочему расцвела и развилась эта удивительная, цветущая, развесистая, многоэтажная сложность? Это совершенно не маньеризм, это не иссякание Возрождения, это наоборот, такое превращение, переход на новый уровень сложности.
Барокко — вообще моя слабость. Я люблю барочные романы, барочную композицию, и мне кажется, что это не только не изжито, а это будет возвращаться. Мне кажется, что и характерные для барокко темы — призрачность, вот это знаменитое «жизнь есть сон», все эти дела — это тоже никуда не уходит. Мне кажется, барочность русского символизма, например, его сложность и цветистость, и некоторая такая орнаментальность — это тоже очень, по-моему, здорово.
Я не думаю, мне кажется, наоборот, есть чередование усложнений и упрощений в истории. И как-то усложнение побеждает. Все-таки вектор мира — это усложнение, а не деградация.
«Почему программа, где два взрослых человека прямо и изощренно оскорбляют друг друга, так овладела всеобщим вниманием?»
Ну потому и овладела, что политкорректность и страх зажали всех. Люди перестали воспринимать всерьез политические дискуссии, их занимает полемика двух поэтов, двух рэперов, двух шоуменов. Вообще, может быть, права Оксана Акиньшина, которая сказала, что на роль властителя дум вместо поэта сегодня вышел шоумен. Это старая ее мысль. Она вообще девочка очень интуитивная — сейчас уже не девочка давно, она человек взрослый и умный. И вот мне кажется, что она права: шоумен вытеснен в ту позицию, которая прежде принадлежала поэту. Ему приходится усложняться тоже волей-неволей.
«Согласны ли вы, что перевод «Пьяного корабля» у Самойлова самый талантливый?»
Нет, мне кажется, что у Антокольского самый талантливый.
«Что роднило Самойлова и Рембо?