»
Это-то как раз понятно. Ранняя зрелость, некоторое упоение пьянством, делириумом. Что ж тут такого?
«Что из современной русской новеллы вам нравится?»
Новелла — трудный жанр. Мне нравятся, например, рассказы Сенчина некоторые, но это не новеллы. Это как раз скорее именно рассказ в классическом русском смысле, «устареллы», как назвал это Успенский не без иронии. Мне кажется, что новелла — это то, что делает Мопассан, а не то, что делает, скажем, Чехов. Хотя у Чехова ощутим опыт Мопассана, отсылки к нему и полемика с ним. Я думаю, что сегодня нет новеллистов.
Пожалуй, Денис Драгунский. Вот его рассказы можно назвать новеллами, там всегда есть pointe, точка кульминации, смысл, сюжет, острота, внезапность. Да, у него эти крошечные новеллы, объединенные в циклы, они блистательны, конечно. А других новеллистов я сейчас, грешным делом, не назову. Все-таки, знаете, новеллу написать — это надо пройти европейскую школу.
Недавно замечательный рассказ новый прислал мне Михаил Сегал. Сегала больше знают как режиссера, как раз постановщика фильмов «Рассказы», «Кино про Алексеева», но я больше всего люблю именно его прозу. И фильмы у него хорошие, но он, конечно, замечательный, вот он замечательный новеллист. Чем скорее этот его рассказ напечатают, тем это будет лучше. Миша, если вы меня сейчас слышите, я вам горячий привет передаю.
«Неожиданно честно про Соловьева, называй вещи своими именами — и будет тебе счастье».
Да понимаете, какое же в этом счастье? Мне кажется, что гораздо приятнее говорить о хорошем. Но спасибо.
«У меня возник вопрос о свободе слова. По идее, Поклонская имеет полное право говорить, что думает, но мы ведь видим, к чему это приводит».
Да если бы она говорила, понимаете, Миша. Она же не просто говорит, она не полемизирует, не критикует, она призывает к действиям, и иногда, как мне кажется, организует эти действия. Хотя я не убежден.
«Тяжело ли вам писать?»
Да, наверное. Ну, не легко, во всяком случае. «Здравствуй, брат! Писать очень трудно».
«Хочу вас спросить о любви между мужчиной и женщиной, — о, это интересная тема, давайте попробуем. — По-вашему, обязательна ли она для полноты бытия и переживаний максимального спектра эмоций, или лучше тоска по такому чувству?»
Ну, наверное, обязательна. Наверное, она зачем-то нужна. Другое дело, понимаете, может быть, это возрастное — я все меньше интересуюсь femme fatale, вот такими роковыми женщинами, роковыми страстями. Вообще все меньше интересуюсь страстями, меня все больше привлекает любовь-эмпатия, любовь-переживание и сопереживание. Мне просто хочется уже не этих безумных жажд и не безумной охоты взаимной, а хочется как-то, понимаете… Я понимаю всю дурновкусность этих страстей, и всю дурновкусность этих патетических женщин.
Вот как раз в новом поколении, о котором я так много говорю (боюсь его уже испортить этими похвалами), меня больше всего привлекает простота и естественность их отношений. Отсутствие вот той дерганности, которая была в нашей больной эпохе, которой так много в «Заложниках». Там, в «Заложниках», один эротический эпизод, где герой будит героиню, проводя по ее голой ноге пяткой… То есть по пятке, пардон, проводя пистолетом, рукояткой этого пистолета. Вот это острый эпизод, очень характерный. Сразу весь садомазохизм выплывает наружу. К сожалению, я не поклонник теперь таких отношений, потому что это все-таки давление больной эпохи. Мне нравится такая любовь, которая была между Александром Грином и Ниной Грин. Кстати, лучшее, что произошло, по-моему, в Крыму за последнее время — это полное издание их переписки.
Ну, вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
«Почему Набоков назвал «Приглашение на казнь» поэмой?»
Не сталкивался с этим определением, но понятно, почему — потому что вещь с большой степенью условностей и очень метафорическая, очень плотно написанная.
«Посоветуйте роман-полилог наподобие «Очереди» Сорокина».
Пьеса Бродского «Мрамор». Ну, самый такой масштабный полилог — это роман Гэддиса «J R», «Джуниор». Я, честно говоря, далеко не всегда там понимаю, кто что говорит. Речь ведут как бы две ипостаси одного мальчика, он такой немножко с раздвоением личности, но не как у Саши Соколова, а просто он сам с собой разговаривает. И масса других персонажей там ведут этот диалог, не всегда понятно, кто. Кстати говоря, и «Сельская готика» тоже, «Carpenter’s Gothic», «Деревянная готика», она тоже выдержана больше всего как полилог, в этой стилистике. Не всегда это удобочитаемо. Но, кстати говоря, такой же полилог отчасти, такой же хор голосов почти всегда есть у Саши Соколова.
«О чем «Сердца четырех»?»
Вот я считаю эту книгу, с одной стороны, самым удачным романом Сорокина, а с другой стороны, он, по-моему, несколько испорчен тем, что изящество приема там, что ли, подавлено, закрыто количеством кровавых и омерзительных деталей, которые, конечно, мешают наслаждаться чистотой жанра. Она вся про девяностые, пожалуй, это самая точная книга о девяностых, потому что прием, невероятно изящный и привлекательный — это показать этот хаос непредсказуемых действий, не поясняя их цели. Какой-то смысл в том, что они делают, есть, и даже пытались много раз люди ради хохмы восстановить этот смысл, восстановить связи, цепочки — что, ради чего изготовляется личинка клеща, и так далее.
Но на самом деле это все нарочито абсурдно, и вот девяностые годы были таким хаосом чудовищно жестоких и бессмысленных действий, в которых все пытались уловить смысл. А смысла не было, смысл в том, чтобы сердца четырех остановились в виде кубиков на этих непостижимых, ненужных, бессмысленных цифрах. Там много смыслов можно найти, но самый очевидный, по-моему, вот этот.
«В эпилоге «Июня» есть посыл, согласно теории Коростышевского, я перечитал шесть раз, но не могу его найти».
Миша, наверное, там есть этот посыл, но это знаете, как отец сказал сыновьям, что в саду зарыт клад, но там ему было важно не то, чтобы они нашли клад, а чтобы они вскопали сад. Я, может, хотел, чтобы вы несколько раз перечитали, ища этот посыл. Сам посыл для меня не столь важен, хотя он там, конечно, есть.
«Любовь — удивительная вещь, я только сейчас заметил цикличность. В детстве, лет до пятнадцати, мне хотелось взгляда, держаться за руки, потом все больше и больше. А сейчас опять хочется держаться взглядов и рук, когда мне 41».
Да, правильно, вот такая циклическая вещь. Мне кажется, что в этом есть очень важная прелесть жизни, что в детстве мы понимаем больше и лучше всего. Потом нас борют всякие страсти, а потом мы постепенно возвращаемся к этой детской мудрости и ясности. Хотя в ней есть своя прелестная и дикость, своя такая молодая хищность, обостренное хищническое чутье.
«Был ли Юлий Цезарь неким предтечей христианства, как вам «Записки о Галльской войне?»
Ну, «Записки о Галльской войне» как раз, мне кажется, самое неинтересное из того, что от него осталось. Мне кажется, что он не этим нам дорог. Ну, а видеть в нем предтечу христианства — по большому счету, конечно, предтеча стоицизма, вот так бы я сказал. Стоицизм — это все-таки не совсем христианство. Цезарь — очень римское явление, а христианство — явление антиримское, понимаете, это важно всегда помнить. И конечно, вот уж скорее Нерон цезарианец, с точки зрения Цезаря, я уверен, христианство было бы опасной блажью. Хотя, как говорил Пастернак, все, кто отрицает христианство, имеют шанс всего лишь подойти к нему с другой стороны. Вот это как с Ницше. Уж если искать предтечу Христа, то конечно, Сократ.
«Кайл Маклахлен отшутился на вопрос интервьюера, о чем «Твин Пикс», сказав, что «если бы я сказал вам, мне пришлось бы вас убить». По всей вероятности, каждый в этом хаосе должен выстроить свою конструкцию».
Да, наверное, это такой жанр, где нет императивного решения. Ну, рамочка, как у Окуджавы — нет смысла единого, но есть рамочная конструкция, в которую вы можете поместить себя. В данном случае не рамочная, на мой взгляд, а зеркальная, потому что мне представляется, что в «Твин Пиксе» каждый обнаруживает себя. Я вижу свой страх старости, кто-то видит страх ядерного апокалипсиса, кто-то видит сложный сюжетный ход, который, как у Сорокина, можно восстановить. Интересен процесс размещения себя в этих прихотливых и точно угаданных координатах. Во всяком случае, линчевские лейтмотивы, которые на этот раз — ядерная война, хаос, насилие, кстати говоря, маленький человек с перчаткой, внезапно оказывающийся сильнее мирового зла — эти лейтмотивы указаны точно. А отыскивать смысл — не наше дело.
Да, как соотносятся «Июнь» и «Дом на набережной». Саша, да никак они в общем не соотносятся. Там ничего общего. Я думаю, скорее есть общее с «Детьми Арбата», потому что более или менее сходная среда. Видите, Трифонов исследовал другую проблему. Я себя с ним не равняю ни в коей степени, мне кажется, что он гениальный писатель. Я себя с ним не равняю именно потому, что Трифонов ставит себе задачу показать, как можно времени противостоять.
Меня как-то привлекает показать, каким образом время уродует обычные простые вещи, каким образом журналист, приученный лгать на работе, начинает лгать в жизни; каким образом мальчик, приученный к всеобщему садизму, скатывается в этот садизм в личных отношениях. Ну, я не хотел бы этот роман комментировать никак, потому что там есть хор, и зачем к этому хору голосов добавлять какое-то толкование авторское? Это будет плоско всегда.
«Дом на набережной» про то, как страшное время отковывает людей, как в эпоху химически чистой мерзости возникают химически чистые сверхчеловеки, такие как Леня Карась. А для меня это история как раз о том, как люди пытаются свои внутренние грехи преодолеть за счет внешней катастрофы, это немного другая тема, хотя творческий метод Трифонова, трифоновские подтексты, плотность фразы, ритм ее — это не может не завораживать и не влиять. Но мне хотелось все-таки максимально от этого влияния уйти, хотя оно в подтексте все равно есть.