то не единственная тема Кинга. Есть у него тема более серьезная и более тонкая, и она в очень немногих его вещах явлена, но явлена тем не менее.
Вот рассказ «Morality», который переведен у нас как «Моральные правила» или «Нравственные правила». Это рассказ о том, где героиня… Я не буду спойлерить. В общем, священник, за которым она ухаживает, ставит ей одно чрезвычайно странное условие, условие глубоко аморальное. Странно мы здесь с Кингом совпали, потому что у меня в «Квартале» есть такое же задание. И интересно, что мы это написали одновременно. Привет, конечно. Я лишний раз себя пытаюсь вписать в контекст великих.
Он ставит ей такое условие и за это обещает большие деньги. И вот она выполняет это условие — и с этого момента практика насилия начинает проникать в ее жизнь, реализуясь, кстати, прежде всего в сексе. Кинг когда-то сказал: «В сексе нет ничего особенно страшного». Но на самом деле есть, потому что, ну, как замечательно сказал когда-то Андрей Шемякин, это «субститут обладания», подмена обладания — начинаешь думать, что у тебя есть права на другого человека. Так же и здесь. Видите, в этом рассказе насилие начинает проникать в секс и сначала приносит им массу удовольствия оргиастического такого, оргастического, я бы даже сказал, а потом приводит к полному разрыву отношений, гибели и катастрофе. Вот эта соблазнительность зла, соблазнительность насилия, его физиологическая притягательность — это одна из главных кинговских тем.
Я не буду сводить его творчество только к moralite. Меня больше всего поражает то, как он умеет создавать атмосферу. Лучший триллер, лучший рассказ ужасов, когда-либо и кем-либо написанный, даже с учетом Эдгара По и Гоголя, — это, конечно, «Крауч-Энд». Почему? Потому что вот здесь постепенная подмена одного мира другим, вот этот пограничный район в Лондоне, где постепенно попадаешь в другое измерение… Как это сделано, слушайте! Когда сначала мы видим этого кота с изуродованной мордой, потом — странные надписи на магазинах. А потом появляется девочка с двумя косичками и с крысиными красными глазками и мальчик с культяпкой. Вот то, как они разговаривают, вот их диалог: «Эта американка потерялась». — «Заблудилась». — «Попала во владения Звездного Дудочника». И после этого лопаются рельсы и мир становится невероятно другим! Как это сделано, слушайте! Особенно этот болезненно красный закат, этот автобус, который привозит ее и тут же убегает как бы. Могучий рассказ! Он так здорово сделан! Мы, не сговариваясь с Чертановым, с Машкой Кузнецовой, любим этот рассказ больше всего, потому что он атмосфернее всего, что у Кинга есть.
И конечно, «Плот». Изумительный рассказ, где, помните, вот это зловещее черное пятно на воде, которое поглощает людей на этом плоту. Тут тоже есть своя глубокая мораль о рискованной молодости, которая заигрывается, о молодости, которая ходит со смертью в обнимку. Но это, конечно, прежде всего замечательное видение.
Была такая точка зрения, что Кинг больше всего пишет об опасности, увлечении и чрезмерности. Скажем, как героя «Сияния», писателя, полюбило именно увлечение историей родного края. Это интересная точка зрения. И в «Needful Things» это есть, в «Необходимых вещах». Действительно, Кинг очень любит писать о том, как невинное увлечение легко перерастает в манию. Но гораздо чаще пишет он о том, как человека спасает его приверженность к простейшим вещам: его уважение к матери, его нежное отношение к любви, попытка увидеть в любви именно не похоть, не обладание, а солидарность.
Это особенно сильно, конечно, в «Воспламеняющей». «Firestarter» — вообще это великолепный роман. «Firestarter» — это такая, я бы сказал, наверное, самая нежная история кинговская, потому что девочка эта у него — явно такая новая версия спасительницы мира, которая могла его погубить, но пожалела. Помните, когда она смотрит на солнце, она чувствует, что она может потягаться и с ним (ну, как Илья Муромец, который думает, что будь к небу и земле приделаны кольца, он притянул бы их друг к другу), но у нее нет желания уничтожать мир, она передумала. Вот это, кстати говоря, очень странно корреспондируется с чудовищной девочкой из финала «Бессильных мира сего» Стругацких.
Кинг — невероятно изобретательный человек. Такие его рассказы, как «Текст-процессор», «Баллада о гибкой пуле», такие романы, как, скажем, тот же «Мизери», глубже подводят нас к пониманию писательского мастерства, чем вся остальная современная проза. Но главное — он веселый.
И вот Кинга — неутомимого борца с авторитаризмом, неутомимого защитника фантазирующих книжных детей, неутомимого поэта, мечтателя, романтика, гениального создателя страшных и в то же время радостных историй — я поздравляю от всей души. Этот человек принес в мир больше радости, чем все его современники. Ура, Стивен! Будьте здоровы! И еще 70 лет вам.
Увидимся через неделю.
29 сентября 2017 года(Владимир Войнович)
Добрый вечер, дорогие друзья. Как вы понимаете, сегодня бо́льшая часть вопросов с просьбой сделать лекцию о Войновиче. Сделаем, понятное дело. 85 лет. Поздравляю от души! Не мог, к сожалению, быть на юбилейном вечере, хотя и был там заявлен. Ну, была уважительная причина — были дебаты с Мединским. Ну, не дебаты, точнее, а это была такая полемика, потому что формат дебатов предполагает ведущего. И об этом вторая часть вопросов. Третья — про роман Пелевина. Я попытаюсь на все это ответить, прежде чем переходить к вопросам с форума и из писем.
Что касается Мединского. У меня есть ощущение большой удачи. И это ощущение подогревается таким очень часто в моей жизни случавшимся (это всегда так бывает) коллективным ором. Этот коллективный ор принимает формы не совсем приличные. Особенно когда, скажем, не ведомая мне, но, видимо, молодая, хотя ну явно хорошая девушка Оксана Паскаль (если не молодая, то тем лучше, потому что, значит, это уже зрелый ум), она пишет, какие вопросы надо было обязательно задать. И дальше, ну, помимо всех характерных эпитетов: «провал оглушительный», «провал с треском», «построено бездарно»… Это все я читал о себе, начиная со своего первого печатного выступления. Почему-то я всегда вызываю именно такие ощущения — острые, резкие. Если шедевр — то шедевр. Если провал — то с треском. А вот как-то середина не наблюдается. Это даже довольно приятно, потому что, как мне кажется, эмоциональный диапазон — это все-таки показатель масштаба. И вот она предлагает мне и многие предлагают: «Надо было спросить Мединского про его диссертацию». Хотя мы прекрасно знали все, что скажет Мединский о своей диссертации. «Надо было спросить Мединского про Библиотеку украинской литературы и про находящуюся под домашним арестом руководительницу этой библиотеки». Хотя Мединский будет совершенно в своем праве, ответив: «Суд разберется», — как отвечает он всегда.
Мне кажется, здесь важно было, поскольку я Мединского все-таки знаю многие годы, и знаю, что он совершенно не тот зверь, каким его часто рисуют, — мне важно было показать человека, который во многих отношениях находится в заложниках. Мне надо было показать человека, у которого есть своя концепция культуры. И не забывайте, что у этой полемики была совершенно четкая, заранее заявленная тема: «Может ли художник сотрудничать с государством?» — по крайней мере сейчас, по крайней мере с таким государством. Здесь диссертация Мединского совершенно ни при чем. Балеты Большого театра тоже совершенно ни при чем. Здесь задана конкретная тема.
Я говорю: «С государством в таком формате, каково оно сейчас есть, художники сотрудничать не хотят». — «Хорошо, — говорит он, — пусть не сотрудничают». Я говорю: «Но они и деньги не хотят брать». Он говорит: «Хорошо, пусть не берут». — «А зачем тогда министерство?» — «А вот министерство строит дома культуры в селе». Это прекрасный, интересный разговор, доброжелательный с обеих сторон.
Я еще раз подчеркиваю, что никакого зверства в Мединском я не вижу, и уж тем более… Мне пишут: «Он оказался более сильным полемистом, чем вы». Это не была с моей стороны полемика. Меня интересует раскрыть в данном случае собеседника. И сколько бы девушки шестнадцати лет ни писали «это непрофессиональная журналистика», меня это никак не поколеблет. Понимаете, есть интуитивное чувство удачи, которое меня не обманывает никогда.
Проблема вот в чем. Дебаты — они очень давно на самом деле не проводились. Полемики, публичные споры, тем более в прямом эфире, очень давно ну не то чтобы не разрешались (они даже, в общем, формально не запрещены, действительно у нас цензуры-то нет), они не организовывались, потому что нет особой охоты. Почему я в свое время говорил, что Навальному при всех проблемах с Гиркиным следует дебатировать с Гиркиным? Потому что это приводит к выяснению некоторых понятий, это способствует созданию общего языка.
Я предрекаю, вангую, как говорится, что ближайшее пяти… может быть, трехлетие (ну, пятилетие — это, в общем, худший прогноз), но тем не менее это будет время публичных дебатов, потому что действий еще не будет. Для того чтобы действовать, нужен консенсус хотя бы по базовым правилам. Но эти понятия нужно заново проговаривать. И мы будем в ближайшее время наблюдать (а я надеюсь, что и участвовать в этом буду, потому что «Дождь» не намерен отказываться от этой практики, она привлекает внимание довольно успешно), я думаю, что мы будем свидетелями и участниками еще очень многих полемик.
Я предлагаю вести их в таком мирном, ироническом и мягком ключе. Кто-то, безусловно, захочет вести их в ключе подчеркнуто нахрапистом и агрессивном. Ради бога. «Пусть расцветают все цветы». Возможны разные стилистики. Но мы вступаем сейчас в эпоху разговоров, публичных споров, баттлов, которые становятся форматом самым привлекательным. Надо учиться разговаривать заново.
Все эти разговоры о том, что «говоря с властью, вы неизбежно замараетесь»… Видите ли, говорить с властью и сотрудничать с ней — совершенно разные вещи. Я не сотрудничаю с этой властью ни по каким параметрам. Я не экранизирую их произведений. Я не прошу у них денег, мне для написания книг они совершенно не нужны. И в общем мне главное одно — чтобы они мне по возможности не мешали. Я даже не хочу от них никаких площадок.