Всегда, разумеется, будут находиться люди, которые будут говорить: «Быков пропиарил Мединского». Это неизбежно! Вот вам свидетели на «Дожде» — перед началом дебатов я всем предсказал именно такую реакцию. Ну, что поделать? Я никого не пиарю и вместе с тем никого не размазываю. Мне всегда очень нравились вот эти разговоры: «Мединский размазал Быкова», «Михалков-Кончаловский размазал Быкова», «Губерман размазал Быкова». Простите, ребята, ведь это мои разговоры с ними, ведь это вы от меня и через меня знаете, как и что они говорят. Поэтому, видимо, в мою режиссуру, в мои планы входит именно такой эффект.
Почему он входит? Тут можно говорить о многом. Мне приятно иногда продемонстрировать, до какой степени разные языки, на которых мы говорим. Мне приятно послушать, как человек сам, без понуканий, в дружелюбной обстановке рассказывает о себе то, что он считает важным рассказать. Мне приятен и интересен такой разговор — приятен уже потому, что в каком-то смысле он открывает глаза на ряд вещей, до этого находившихся в тени; а главное — он помогает раскрыться. И я очень многое проговорил из того, что не говорил до этого. И я благодарен Мединскому за то, что он пришел на «Дождь». Очень многие не приходят.
Поэтому у меня есть ощущение, что в ближайшее время этот жанр будет развиваться очень мощно. И особенно меня радует… Вот это, пожалуй, говорит обо мне не очень хорошо, потому что это скорее говорит о каком-то моем, я не знаю, что ли, самолюбовании от противного, о какой-то гордыне от противного. Особенно меня радует, когда полемика или разговор (или вообще это телеэфир) вызывает дружный интерес и столь же дружную ненависть. Вот почему-то мне это приятно. Может быть, как знак… не скажу «удачи», но, по крайней мере, как знак, что я все-таки верен себе. Потому что мне, как вы понимаете, к комплиментам не было времени ни привыкнуть, ни приспособиться. Я не очень люблю, когда меня хвалят. Меня радует, как правило, дружное негодование, которым встречается всякая новая вещь. Почему? Потому что это ново. И раз это ново и раз это будоражит — значит, пока все получается.
Я, кстати, абсолютно уверен, что со временем очень многое из сказанного на этих дебатах аукнется, отзовется и припомнится — хотя бы уже потому, что… Там же прямо я говорю: «Когда мы столкнемся с очередным актом цензуры, мы с радостью пересмотрим утверждение о том, что цензуры у нас нет». Нужно, чтобы люди разговаривали. И чем больше они будут разговаривать, тем, мне кажется, мягче произойдут ожидающие нас перемены.
Что касается романа Пелевина. Некоторые спрашивают, заметил ли я выпады личные против меня. Плохо, наверное, читал — не заметил ни одного. Но мне еще, я помню, говорили и писали, что и Саша Бло — это тоже я в «Generation П». Хотя уж вот, по-моему, ничего общего. Тем более что здесь, мне кажется, я знал нескольких прототипов, даже и внешне похожих. Пока с личными выпадами у писателей получается не очень. Во всяком случае, совершенно личный, какой-то грубый и, в общем, несмешной выпад Сорокина в «Теллурии», конечно, показывает не зажившую обиду от статьи «Владимир Сорокин как Александр Иванов нашего времени». И мне кажется, что это как-то даже по уровню значительно выбивается из самого романа в целом. Всегда приятно попасть на страницы прозы. Я помню, в некоторых текстах я фигурировал просто как Дмитрий Быков. Всегда приятно, когда о тебе пишет писатель, тем более все-таки большой. Но в пелевинском случае — ну что хотите, как угодно я это рассматривал, но себя я там не вижу. Это очень жаль. Может быть, это могло бы сделать эту книгу чуть интереснее.
В остальном… Ну, я не могу сказать, что это разочарование. Тут очаровываться было особо нечем. Пресловутый финальный резкий поворот сюжета (не буду делать спойлеров) абсолютно наглядно просчитывается на двадцатой странице. Ну и вообще чувство, конечно, сильной неловкости. Понимаете, книга может быть сколь угодно футурологичной, наукообразной, может, она отзывается на какие-то тайные запросы критиков, ее похваливших, всякое бывает, но если она неинтересная, то с этим ничего не сделаешь. Она неинтересная. Ее чтение — это тяжелый труд, это заталкивание в себя больших кусков довольно монотонной и в общем, ужасно сказать, довольно суконной прозы. Вообще она производит впечатление какого-то программистского анекдота, пересказанного с матом. В общем, и шутки несмешные, и прогнозы неубедительные, и футурология крайне вторичная.
И есть одна эмоция этой книги, которая, впрочем, у Пелевина ведь была уже, и не один раз, начиная, по-моему, с «Затворника и Шестипалого». Мне кажется, самое эротичное, что написал Пелевин, — это вот эти взаимоотношения крысы с цыпленком. Для Пелевина действительно очень больная тема (ну, как в отношениях, скажем, лисы и волка) — это необходимость секса, необходимость любви, когда этого давно не надо и не хочется. Но это, как сказал довольно точно Чуковский про Санина: «Если не можешь и не хочешь, зачем же лезть?» Вот здесь та ситуация, когда любовь выступает как некая тяжкая обязанность, когда люди испытывают друг к другу глубокое тяготение, симпатию, интерес, но к любви это не имеет никакого отношения. Это как бы любовь механизма, страдание души, заключенной в железную клетку. Вот мне кажется, что это взаимная любовь компьютерных программ. И страсть от невозможности ее воплотить как-то в реальности — это там единственное живое.
В остальном все-таки бо́льшая часть этого текста — это какой-то совершенно неудобочитаемый и неудобоваримый массив, к сожалению, очень скучных вещей, не имеющих все-таки отношения к человеческой душе. Так мне показалось. Знаете, я не из этих теплых почвенников, которые от всего ждут добра, раздумчивости, неторопкости, как уже было сказано, и такой теплой какой-то сострадательности. Я совершенно этому чужд. Мне бы хотелось все-таки, чтобы в тексте была или трагедия, или живая сильная эмоция — ну, что-то, хоть как-то соотносимое со мной.
Ведь, понимаете, что такое интересно? Феномен интересного, который мы так много раз обсуждали, — это прежде всего или резкая смена событий, то есть динамичная фабула, или возможность для читателя соотносить текст с собой и своим будущим, как когда читаешь пергаменты Мелькиадеса в «Ста годах одиночествах», то есть что-то, что рассказывает о тебе. Здесь, по-моему, возможностей зацепиться хоть как-то за этот текст, по крайней мере у современного читателя, я не вижу. А читатель будущего вообще, я думаю, посмеется над этими экстраполяциями.
А что касается интересного… Ну, понимаете, когда идут подряд десятки страниц, посвященные описанию новейших компьютерных программ, в которых вдобавок автор (имеется в виду Маруха Чо) сама разбирается не до конца, — мне кажется, что это просто какое-то нагнетание… не могу сказать «фальшивого», а какого-то больного объема. То есть в целом все это свидетельствует об очень глубокой личной трагедии автора. Мне кажется, это трагедия постепенного расчеловечивания, холода, страшных пространств, которые сдавливают душу.
И об этом я, конечно, говорю с глубоким состраданием, потому что для меня Пелевин был и остается очень крупным писателем. Он всегда им будет, потому что он уже написал достаточно. На фоне его последних двух романов уже и лиса — «Священная книга оборотня» — начинает казаться бесспорным шедевром. То есть в любом случае Пелевина надо читать и надо смотреть на то, что с ним происходит — и, исходя из этого, понимать, как ужасен мир, в который мы ввалились.
Конечно, я все это говорю из зависти. Разумеется, такие комментарии тоже будут. Тут уже по поводу моей статьи о Бродском замечательная malgorzata на форуме написала: «Вы все время завидуете Бродскому. Вы весь не стоите и одной строчки Бродского!» Конечно, malgorzata, не стою! Именно поэтому вы читаете меня и слушаете.
Что касается зависти к Бродскому, то, видите ли, у меня случаются к нему процитированные вами референции и отсылки, но это вполне сознательные вещи, а вовсе не постмодернистские заимствования. Иногда цитируешь автора, чтобы передать ему привет или поставить ссылку своего рода, а вовсе не потому, что ты не можешь придумать иначе. Кстати говоря, я действительно многое делал для того, чтобы от поэтики Бродского — чрезвычайно влиятельной, почти гипнотической — не зависеть. И думаю, что какие-то успехи на этой ниве у меня все-таки есть. Завидовать мертвым вообще нельзя, потому что им гораздо хуже, чем нам. Поверьте мне.
Но если кому-то захочется объяснить это завистью — давайте объяснять завистью. Потому что, понимаете, ведь ваши мотивировки, ваши приписываемые мне интенции — они же говорят не обо мне, в конце концов, а они достаточно много говорят о вас. Наверняка найдутся люди, которым очень понравится роман Пелевина, потому что он им польстит. Они, принадлежа к числу читателей этого романа, повышают таким образом свою самооценку. Не очень понятно, за счет чего. Наверное, за счет презрения к человечеству, которое там сочится из каждой поры. Но оно как-то все более неорганично (вот так бы я сказал), все более неестественно.
У меня какое есть ощущение? Что мы находимся сейчас на пороге великих трагических событий. Эти великие трагические события требуют осмысления. В этом смысле книга Пелевина — прекрасная сказка, уводящая от этой реальности (правда, уводящая непонятно куда). Но мне представляется, что действительно время сейчас очень тревожное. Ни одна утопия и ни одна антиутопия никогда не сбывается, потому что все экстраполяции логичны, а жизнь алогична в общем. И это главное отличие конспирологических версий от реальности; конспирология, футурология — они всегда очень логичные, а жизнь всегда немножечко непредсказуемая, немножечко непредсказуемая. Как сказано в том же романе Пелевина: «Жить ой. Но да».
Так что мне представляется, что сегодня такой эскепизм — это тоже очень хорошая позиция, конечно, но все-таки гораздо интереснее смотреть на то, что происходит сегодня с людьми. С людьми во всем мире происходит сегодня масса интересных вещей, гораздо более интересных, чем любые фантастические выверты.