объяснима, а как-то в прогнозах совершенно непредсказуема.
«Если бы вас в свое время пригласили на ток-шоу «Школа злословия», согласились бы вы участвовать? И как в целом оцениваете проект Толстой и Смирновой?»
Изначально «Школа злословия» — это замечательный проект, но он никакой «Школой злословия» в последние годы не был. Пошел бы я, если бы меня пригласили? Не знаю. Это зависит опять-таки от многих обстоятельств. Но меня бы никогда не пригласили, и это совершенно очевидно. И честно сказать, я бы тоже, наверное, в свои проекты… ну, Авдотью Смирнову, может быть, и позвал бы, а Татьяну Никитичну Толстую — никогда, потому что искусство подавлять оппонента никогда не казалось мне сколько-нибудь увлекательным.
«Поделитесь своими впечатлениями от романа «Грозовой перевал». Как вы оцениваете его место и значение в мировой литературе?»
Света, понимаете, не мне оценивать его значение. Все-таки среди романтических романов XIX века он первенствует, по моим ощущениям. Я могу сказать — почему. Сестры Бронте — они же, понимаете, отличались очень сильно по темпераменту. Энн была из них, я думаю, самой мирной. И она, насколько я понимаю, прожила дольше всех. Самой гармоничной и уравновешенной, наверное, была Шарлотта. Понятное дело, что Шарлотта вообще… ну, она как раз во всех отношениях посередине. И самое интересное, что и по возрасту (она прожила сорок), и по темпераменту (в общем, хотя и сильному, но все-таки все время скованному железной волей) она самая мейнстримная из них. А вот Эмили — это, конечно, ураган и вихрь.
И я помню свое первое впечатление от «Грозового перевала», довольно давнее уже. Я прочел «Грозовой перевал», когда мне было, наверное… Сколько же? О Господи! Мне было лет одиннадцать. И я должен сказать, что «Грозовой перевал» впервые заронил у меня (вот это, кстати, интересно) страшное сомнение в том, что главный герой — положительный, условно говоря, герой или протагонист — должен быть хорошим человеком. Вот это не так. Более того — он может быть достаточно противным, он может до некоторой степени чудовищем. Понимаете? Эмили Бронте, которая прожила 30 лет всего, она умудрилась написать революционную книгу, в которой нет ни одного героя без пятен и в которой главный герой — это носитель именно демонического и в каком-то смысле отвратительного начала.
Я вам скажу, что из сестер Бронте вырос целиком Диккенс. Мне кажется, что его любовь к романам с тайной, его романтические персонажи, его удивительная каша из сказки, социального реализма, фантастики, детектива, удивительное смешение жанров, удивительный романтизм его реалистической прозы — все оттуда. Поэтому сестры Бронте — в каком-то смысле родоначальницы всех главных направлений английской прозы.
Но как раз «Грозовой перевал», вот эти высоты, эти heights, они для меня были в каком-то смысле величайшим уроком, что ни одного героя нельзя рассматривать как цельную, как сколько-нибудь определимую личность; герой должен бродить, мерцать, ускользать. Потом уже, когда я прочел метьюриновского «Мельмота», где уже есть эта черта, я стал понимать, откуда что растет. Но для меня «Грозовой перевал» был первым откровением, что значительная личность — необязательно привлекательная личность, а очень часто отталкивающая, но тем она значительнее, тем она важнее в жизни окружающих, тем больше она приковывает взоры.
«Привет из Петербурга, — и вам привет, Петербург. Мы увидимся с вами уже в понедельник. — Вы говорили, что могли бы на «Дожде» прочесть цикл «Сто лет» о зарубежной литературе. Вопрос о 29-м годе. Какой из трех главных романов «потерянного поколения», вышедших в этом году, вы бы выбрали: «На Западном фронте», «Прощай, оружие!», «Смерть героя»?»
Безусловно, «На Западном фронте». И скажу вам — почему. Это новая концепция войны, новый взгляд на войну. Это роман не пацифистский, безусловно. Это первый роман, который рассмотрел войну как эсхатологическую, мировоззренческую катастрофу, отменяющую всю предыдущую историю человечества — не жизнь поколения, а историю человечества, потому что после этой войны этика резко сдвинулась. И вообще Ремарку присущ был — при всем его интересе к военной теме — был присущ взгляд на войну как на эсхатологическую катастрофу. И в этом смысле его роман «Искра жизни» (не самый известный роман о Второй мировой войне) мне представляется великим.
Да и кстати говоря, знаете, отношение Ремарка к Германии мне кажется очень важным. «Лиссабонская ночь» — его роман, который я люблю больше всего. Помните, когда он там вернулся к жене через границу? Когда он описывает то, что случилось с Германией после прихода Гитлера, — ясно, что он уже хоронит страну, что он говорит о полном вырождении, о необратимом вырождении национального духа.
Мне кажется, что один Ремарк, хотя он и беллетрист в общем, он понял масштаб германской катастрофы. Томас Манн еще на что-то надеялся, а Ремарк — ни на что. Ну, Томас Манн, он же сам… Понимаете, почему он не так решительно приговорил германский дух, вот этот Zeitgeist, Дух эпохи? Потому что он сам прошел через эти искушения, ну, в «Рассуждениях аполитичного» — в книге гораздо более нацистской по духу, чем многие писания лояльных нацистов в тридцатые. Он там до такого дописался, до чего и Геббельс не всегда додумывался. Так что, я думаю, многие из его заблуждений были ему ностальгически милы как этапы большого писательского пути. К своему писательскому пути он относился с крайним уважением. Он писал автокомментарии, все дела. Вот мне кажется, что Ремарк, который не знал этих заблуждений, который был, ну прямо скажем, гораздо примитивнее Томаса Манна, чего уж там, а понял лучше.
Поэтому я бы выбрал Ремарка. Хотя я очень любил когда-то «Смерть героя». И вообще Олдингтон интересный. Что касается «Прощай, оружие!» — не знаю, здесь какая-то… Ну, грубо говоря, это все-таки роман во многих отношениях юношеский. Настоящий Хемингуэй начинается с «Иметь и не иметь». И дальше идет, по-моему, падение таланта. Мне кажется, что все-таки сильно преувеличено значение «По ком звонит колокол» — романа, полного кокетства и самолюбования. И настоящий Хемингуэй — это «Иметь и не иметь» и «Старик и море», вот две такие ослепительные вспышки. Плюс, конечно, 30 первоклассных рассказов.
«Вы москвич, а я живу далеко. Скажите, что такое парк «Зарядье»? Панама? Распил? Низкопоклонство? Новые ноги к старой заднице? Выглядит он, как брошенная лесосека: балансы вывезли, подлесок остался. Впечатление такое от многих сотен просмотренных фотографий. Может быть, это постный модерн?»
Ну, видите ли, это хорошее определение, но по-прежнему я скорее солидарен с позицией Ревзина, потому что Ревзин — профессионал. И тоже, кстати, он так часто подставляется и любит подставляться. Мне многое в его позициях городских применительно к собянинской Москве — к скамейкам, к плитке, к бульварам — многое не нравится, но про «Зарядье» он написал интересно и убедительно. Мне нравится, кроме того, эта идея моста как смотровой площадки. О парке я высказываться не берусь — именно потому, что он не закончен. Мы увидим его в законченном варианте.
Дальше повторяется петербургский вопрос.
«Кто на ваш взгляд является лучшим исполнителем роли Базарова?»
Маяковский должен был играть, как вы знаете, но Мейерхольд потом отказался от этой мысли, сказав: «Володя всегда играет только себя». Лучший Базаров на иллюстрациях Рудакова, насколько я помню: ну, такой вот, действительно с густыми бакенбардами песочного цвета, с огромными красными руками, с длинным костистым лицом. Я люблю Базарова, но кто мог бы быть лучшим исполнителем роли, честно говоря, я не знаю.
Из сегодняшних артистов, ну, кроме Колтакова, который может сыграть все, хотя фактура его не базаровская… Я даже вот не знаю. Может быть, когда-то Дюжев, но Дюжев по типу своему не похож: Базаров же очень насмешливый, а Дюжев очень серьезный. Трудно мне судить. Я недостаточно знаю русский театр. Майкл Шэннон мог бы его прекрасно сыграть. Он Маяковского мог бы хорошо сыграть. Наверное, Колокольников был бы очень интересным Базаровым, но, к сожалению, у Колокольникова как-то руки не дошли. Но зато Маяковского в фильме Шейна он сыграл так, что местами просто веришь, что в него в эту секунду вселился дух.
Насчет Лимонова я не знаю, реально ли он воевал в Югославии. Я верю Лимонову, который во всяком случае говорит, что он никого не расстреливал.
«Насколько пророческим оказался роман Войновича «Москва 2042»?»
Поговорим о нем сегодня в лекции о Войновиче. Пророческий роман, безусловно.
«Какие чувства испытываете вы, если ваши прогнозы сбываются?»
У меня из сбывшихся прогнозов — главным образом «ЖД». Я испытываю глубочайшее удовлетворение. Тем более глубокое, что поначалу роман был встречен в штыки, и это тоже было для меня еще одним показателем большой удачи. Его похвалил тогда только Михаил Успенский, потому что он как-то чувствовал русский миф, его природу.
«Памятник Калашникову — это символ насилия или безопасности? «Хочешь мира — готовься к войне»?» — спрашивает Илья.
Илюша, не знаю. Пока этот памятник — символ дурного вкуса, поэтому я уже написал, что я умоляю его в дальнейшем не сносить. Это идеальный памятник эпохе — человек, который держится за автомат как за единственную духовную скрепу, а без нее гляди рассыплется. Мне кажется, что это очень важный памятник. Памятник — он же для того ставится, чтобы была память. Понимаете?
«Почему в фильме Цымбала «Защитник Седов» такой парадоксальный и страшный финал? В какую ловушку попал герой?»
Андрюша, ну так вы же прекрасно понимаете. Господи, ну все вам понятно! Я думаю, что… я думаю, что… Во-первых, надо говорить, конечно, о повести Зверева «Защитник Седов», потому что без нее не было бы замечательного, чего там говорить, фильма Жени Цымбала — моего друга старшего и одного из лучших учеников Тарковского. Кстати, он второй режиссер на «Сталкере», если кто не помнит. Для меня Цымбал — очень важное имя в современном кино. И я все жду, когда он вернется к кинематографу художественному. Да и кстати, «Повесть непогашенной луны» — блестящая картина.