Что касается «Защитника Седова». Понимаете, вот как вода окрашивает камни, так эпоха окрашивает поступки. Вы можете добиться правды в 37-м году, но, оправдав одного, вы все равно подведете под монастырь десятеро, потому что задача системы — она не в том, чтобы добиваться правды, и не в том, чтобы добиваться справедливости, а она в том, чтобы схарчить определенное количество людей по разнарядке.
Террор… Вот это великая догадка Зверева. Террор — он не для… то есть он не потому что, он не по причине, а он ради чего-то. А в данном случае цель террора совершенно однозначна — создать невроз, создать ужас, парализовать, то есть создать систему, выходом из которой может быть только апокалиптическая война. А зачем нужна эта обстановка террора? Конечно, чтобы люди не посмели объективно взглянуть на власть, потому что власть эта проиграла все, что могла проиграть, и обращается с ними совершенно бесчеловечным образом. Поэтому, если вы добиваетесь оправдания одного невиновного, вы тем самым подставляете десяток других — полувиновных или совсем невиновных. Это же, помните, как у Солженицына сказано в «Денисовиче»: «Одной головы не досчитаешься — свою туда добавишь». Так что, прости господи, но это действительно такой закон террора. И в этих обстоятельствах добиваться правды и справедливости нельзя. Система такова, что она не может не жрать. Понимаете?
Это как, кстати, после дебатов с Мединским мне все начали писать: «А вот спросите его, пожалуйста, почему столько-то денег получил Кончаловский, а я не получил ничего? А вот у меня идея, проект, у меня прекрасный патриотический или детский, или спортивный фильм, и я нуждаюсь в деньгах».
Пока вы решаете проблемы передела денег, вы с этой системой ничего не сделаете. И не надо спрашивать Мединского, почему он дал одному и не дал другому. Тут надо спрашивать: почему он вообще дает? Почему существует вот эта система приоритетного разделения? Ведь художник уже действительно не может брать деньги у этого государства, сохраняя независимость. На что, конечно, Минкульт отвечает: «А вы тогда не берите». А зачем тогда Минкульт? В общем, я полагаю, что попытки наводить порядок внутри системы — это попытки обреченные. И говорить об этом надо как можно громче и нагляднее.
«Какие для вас три самых сильных стихотворения о Великой Отечественной из написанных фронтовиками?»
Ну, наверное, все-таки Симонов. Причем я тут не знаю, что выбрать — «Жди меня» или «Убей его!». Они оказались одинаково значимые. А может быть, я даже выбрал бы и «По поручению офицеров полка», вот это:
Я вас обязан известить,
Что не дошло до адресата
Письмо, что в ящик опустить
Не постыдились вы когда-то.
Довольно такое стихотворение декларативное, но неплохое. Нет, из военного Симонова я многое бы назвал. И «Словно смотришь в бинокль перевернутый»… Все-таки я знаете что назову? А я назвал бы «Ты говорила мне «люблю». Вот это я назвал бы:
Ты говорила мне «люблю»,
Но это по ночам, сквозь зубы.
А утром горькое «терплю»
Едва удерживали губы.
Помните?
И вот вокзал, и вот перрон,
Где и обняться-то нет места,
И дачный крашеный вагон,
В котором ехать мне до Бреста.
И ты сказала мне «люблю»
Почти недвижными губами.
Вот я люблю это стихотворение — люблю его за сочетание Эроса и Танатоса, за острое чувство обреченной любви, ну и конечно, за поразительную догадку. Понимаете, ведь лирический роман Симонова, лирический сюжет его книги «С тобой и без тебя» очень простой: когда мальчик уходит на войну, девочка его не любит, а когда возвращается с войны — любит, только она ему уже не нужна. Об этом же очень хорошо Луконин сказал еще применительно к Финской войне:
У нас у всех были платки поименные,
Но могли ли мы знать двадцатью зимами,
Что когда на войну уходят безнадежно влюбленными,
Назад приходят любимыми.
Только здесь не добавлено, что уже тогда это не нужно. Вообще у Луконина мало хороших стихов, но вот это очень хорошее.
Вот Симонова я назвал бы одно стихотворение. Потом — что-нибудь из Иона Дегена. Ну, скорее, наверное, «Падеспань», нежели «Валенки». Ну, вы знаете эти стихи, все они напечатаны сейчас. Третье?
Не будет ничего тошнее,
Живи еще хоть сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.
Наровчатова одно из последних стихотворений. А может быть, что-то из Львовского, из малоизвестного великого поэта. А может быть, что-то из Самойлова. А скорее всего, что-то из Слуцкого. И знаете, что из Слуцкого? «Бухарест» («Капитан уехал за женой»). Вот, наверное, это. Самое загадочное его стихотворение, самое страшное! «Слово «нет» и слово «никогда». Непонятно. Я и Горелика Петра Захаровича [Залмановича] спрашивал, любимого его друга. Ему было 93 года, а он наизусть знал почти всего Слуцкого. И он не мог мне объяснить это стихотворение. Что там происходит — непонятно. Хотя сам говорил, что понимает. Вот почитайте, кстати, «Бухарест».
Я думаю, что… Понимаете, хотя я, как и Горелик, кстати, для себя в последние годы выше ставлю Самойлова с его гармонией, многозначительностью, с его умом (при этом лирическим умом, а не только политическим), но, наверное, все-таки я бы назвал военные стихи Слуцкого — причем не самые страшные, наверное, не «Яму», которая его так прославила, и наверное, не «Как убивали мою бабку», и наверное, даже не «Балладу о догматике», которую я ставлю очень высоко, а все-таки «Бухарест».
А тут сразу же мне пишут: «Прочтите». Я его помню наизусть. Я вам его, наверное, сейчас прочту, хотя… Все равно мне надо его, понимаете, открыть, прежде чем читать его, потому что я могу вставить какие-то свои поправки, как говорил Катаев, «свои кирпичи взамен выпавших из кладки». Но я прочту «Бухарест», потому что я вообще Слуцкого люблю необычайно.
А вот другие два? Ну, знаете, тут же такой выбор мощный! А как вот не включить, например, Кульчицкого («Война — совсем не фейерверк»)? А как не включить Сергея Орлова («Его зарыли в шар земной»)? А как не включить Окуджаву?
В будни нашего отряда,
в нашу окопную семью
девочка по имени Отрада
принесла улыбку свою.
Поэтому будем считать, что у меня одна позиция совершенно точная вот эта — Слуцкий. А две других заполняйте как хотите.
Капитан уехал за женой
В тихий городок освобожденный,
В маленький, запущенный, ржаной,
В деревянный, а теперь сожженный.
На прощанье допоздна сидели,
Карточки глядели.
Пели. Рассказывали сны.
Раньше месяца на три недели
Капитан вернулся — без жены.
Пироги, что повара пекли,
Выбросить велит он поскорее
И меняет мятые рубли
На хрустящие, как сахар, леи.
Белый снег валит над Бухарестом.
Проститутки мерзнут по подъездам.
Черноватых девушек расспрашивая,
Ищет он, шатаясь день-деньской,
Русую или, скорее, крашеную.
Но глаза чтоб серые, с тоской.
Русая или, скорее, крашеная
Понимает: служба будет страшная.
Денег много, и дают — вперед.
Вздрагивая, девушка берет.
На спине гостиничной кровати
Голый, словно банщик, купидон.
— Раздевайтесь. Глаз не закрывайте, —
Говорит понуро капитан.
— Так ложитесь. Руки — так сложите.
Голову на руки положите.
— Русский понимаешь? — Плохо очень.
— Очень плохо — вот как говорят.
Черные испуганные очи
Из-под черной челки не глядят.
— Мы сейчас обсудим все толково
Если не поймете — не беда.
Ваше дело — повторять два слова:
Слово «нет» и слово «никогда».
Что я ни спрошу у вас, в ответ
Говорите: «никогда» и «нет».
Белый снег всю ночь валом валит
Только на рассвете затихает.
Слышно, как газеты выкликает
Под окном горластый инвалид.
Слишком любопытный половой,
Приникая к щелке головой.
Снова,
Снова,
Снова
слышит ворох
Всяких звуков, шарканье и шорох
Возгласы, названия газет
И слова, не разберешь которых, —
Слово «никогда» и слово «нет».
НОВОСТИ
Продолжаем разговор. Я все-таки перехожу, наверное, к письмам, потому что на форуме, хотя здесь и довольно много забавного, но письма более, что ли, глубоки, как всегда и бывает. Но на несколько форумных еще попробую ответить.
«Ваше отношение к роману Житинского «Потерянный дом, или Разговоры с милордом»?»
Слушайте, я два года рассказываю о том, что Житинский — мой литературный учитель. И его роман — для меня идеал романа, как бы та матрица, из которой вышла вся литература девяностых и нулевых, и все мои романы уж точно. Для меня Житинский — это абсолютный духовный учитель и близкий старший друг, и любимый человек. Он был один из немногих святых, кого я знал лично.
Я полюбил Житинского, начиная с «Лестницы». Вот если у вас вызвал некоторые сомнения и вопросы роман «Потерянный дом, или Разговоры с милордом», прочтите «Лестницу». Житинского надо начинать читать даже не с его иронических рассказов, не с «Верлухина», не с «Седьмого измерения», а вот с двух повестей, которые меня просто ошпарили в свое время, ну просто поразили, что так можно. «Снюсь» — великолепная вещь, очень такая строфичная, написанная почти стихотворениями в прозе. И великолепная, конечно, «Лестница», которая была первым его текстом, широко ходила в