».
Да в том-то и дело, Паша, что это вообще был символ мужской интеллектуальной и, если угодно, художественной независимости. Это такой манифест мужской самодостаточности, что как раз с эротикой не очень-то и совмещается. Неслучайно его главредом в России был Троицкий — интеллектуал и при этом нонконформист, такой вызывающе отдельный, вызывающе свободный человек.
Хафнер, конечно, создатель стиля, создатель одного из лучших журналов эпохи. Ну, почему там Набоков печатался и почему давал им лучшие интервью — понятно. Для Набокова это такой элемент эпатажа, очень ему всю жизнь присущ, он любил подхулиганить. Но и сама по себе идея Playboy, ну, по сравнению, например, с Penthouse, который подростки тоже любят, но по другим причинам… Playboy — это не журнал, вообще говоря, эротики. И уж к порнографии он, понятно, не имеет никакого отношения. Между ним и Hustler, например, бездна, пропасть. «Народ против Ларри Флинта» — это совершенно про другое. Playboy — это именно журнал о типе байронита, как называет его Аксенов. И у меня к этому типу всегда было довольно уважительное, дистанцированное, но уважительное отношение.
«Как вы относитесь к Римме Казаковой? Кто из них более истории ценен — Римма или Новелла?»
Ну, слушайте, что вы такие странные вопросы задаете? Зачем? Новелла Матвеева — гениальный поэт и великий нравственный мыслитель. Римма Казакова была, наверное, хорошим поэтом; не знаю, каким человеком, но это поэт совершенно другого уровня, других притязаний, другого как бы поведения, глубоко советский поэт.
И конечно, Новелла Матвеева — это поэт на все времена. И я полагаю, что без нравственных уроков… Про эстетические я не говорю. Про то, как она учила писать, про то, как она мгновенно находила органическую форму для темы, как она развивала сюжет — про это все я не говорю. Но Новелла Матвеева — это поэт, чьи нравственные уроки были для меня колоссально значимыми, не только личные, но полученные из ее текстов.
Все едино? Нет, не все едино:
Ум не глупость. Край не середина.
Столб фонарный веселей простого.
Пушкин одареннее Хвостова.
Ну, что там говорить? Повторяя свои трюизмы, она умудрялась тем не менее, даже если это были трюизмы, она умудрялась делать это так свежо и весело, что как-то веяло кислородом настоящей жизни живой, настоящей чести от ее стихов. Поэтому для меня Новелла Матвеева — это совершенно недосягаемый образец. Римма Казакова — хороший поэт, но поэт другого ряда.
«Последние несколько лет замечаю в себе нарастающее раздражение и стремительно уменьшающееся желание (да и способность) общаться с людьми на любые политические или нравственные темы. Все, что за пределом рабочих отношений, мне кажется камнем на шее. Наверное, это связано с моими наблюдениями над тем, как поразительно и легко манипулировать людьми. Олег».
Олег, ну и слава богу! Это показатель того, что вы до известной степени сформировались, что ли. Правда, вы пишете, что вы меня постарше. Мне кажется, что это как раз очень приятный признак. Я, например, со своей стороны вообще стараюсь уже очень долгое время общаться только с очень близкими людьми, с очень небольшим их кругом (кстати, довольно замкнутым). Меня устраивает, в общем, этот круг. И это способ сосредоточиться, сосредоточиться для чего-то великого.
«Уотерс собрался с гастролями в Россию, с супершоу и с легендарными песнями легендарной группы. Собираетесь ли пойти?»
Не собираюсь. Я люблю слушать студийные записи. Для меня рок-концерт — это совершенно неинтересно.
«Что вы думаете о символике денег в мировой литературе?»
Андрей, на эту тему есть блестящие работы, в частности статья Чуковского о символике денег у Некрасова. У Макеева в последней биографии Некрасова об этом хорошо…
Если говорить более общо, то, видите ли, деньги — это такая «кровь мира». И вот те, к кому она приливает, те, кто умеют это делать — это, конечно… я не могу сказать, что особенные люди (я, в отличие от Фицджеральда, не считаю богатых особенными людьми), но это интересные люди, скажем так, это люди неоднозначные весьма. Для меня, конечно, деньги — это… Ну, вот для меня, если брать. Я как раз об этом только что написал довольно пространное эссе для «Русского пионера» о валюте. Для меня деньги — это зафиксированная жизнь, мое время, то, что я потратил, как бы денежный эквивалент моей жизни. И поэтому я отношусь к ним… не скажу «с жадностью», но с уважением, потому что, тратя их, я заново растрачиваю собственное время и собственные труды.
А мне деньги даются очень трудно. Я никак все не найду какой-нибудь синекуры, которая бы меня кормила, поэтому мне приходится писать во много изданий, выступать с лекциями и так далее, работать в школе до сих пор. Поэтому все люди, которым кажется, что меня многовато, они просто, во-первых, не помнят времен, когда у меня были, скажем, еще и телевизионные какие-то проекты. Эти люди, конечно, адресуют свои упреки напрасно мне, потому что моя бы воля — я бы ограничился уже давно стихами и прозой.
«Поделитесь своим отношением к Олдосу Хаксли и Ивлину Во. Нравятся ли вам их рассказы?»
Честно говоря, выше обоих ставлю Моэма.
«Почему Пастернаку были интересны беседы с Афиногеновым?»
Это как раз очень просто. Понимаете, возвращаясь еще раз к Пелевину, к одной из любимых моих повестей «Затворник и Шестипалый» — изгоями становятся по двум причинам: либо ты затворник, то есть у тебя есть мысли, идеи, ты не любишь социума, ты интеллектуал и так далее; либо ты шестипалый, то есть ты обыватель, но у тебя случайно шесть пальцев.
Вот беседы Пастернака с Афиногеновым — это беседы затворника с шестипалым. Пастернак — принципиальный затворник уже в это время, абсолютный изгой, живет на даче и читает Маколея, изучает историю Англии и переводит Гамлета. А вот Афиногенов — он честный советский драматург, он рапповец. И хотя его пьесы — например, «Страх» — были довольно качественными (ну, уж получше, чем Киршон), но тем не менее он в общем идейный человек. И вот он попал под каток борьбы с РАППом, он исключен отовсюду, он ожидает ареста со дня на день, живет в Переделкине на даче. И пока он там мечется в страхе, в этом ледяном доме, каждое утро к нему приходит Пастернак и своим — бу-бу-бу! — басом ведет душеспасительные беседы. И Афиногенов постепенно забывает о своем страхе, и пишет в дневнике, что «Пастернак — вот масштаб!». Он сидит один на даче, и на этой даче он делает большее и значительнейшее, чем весь Союз писателей. И постепенно он перерастает свой масштаб. И его не тронули тогда. Может быть, действительно Бог ведает. Может быть, действительно тот же ангел-хранитель, который хранил Пастернака, простер над ним свое крыло.
Но дальше случился страшный закон, страшный парадокс, который случается всегда: человек, который перерос свою нишу, обречен на гибель. И Афиногенов гибнет от случайного осколка бомбы, единственного осколка, попавшего в здание ТАСС, когда накануне эвакуации из Москвы он один забежал в это здание какие-то документы забрать — и в этот момент его убило одного в здании этим единственным осколком, туда попавшим. Потом уже, возвращаясь из Америки, где она собирала деньги для воюющей России, на корабле погибла во время пожара его супруга, американка Джейн. Царствие им небесное. Это была удивительная пара. Но удивительно то, что человек, переросший свою нишу, обречен вот так… Афиногенов действительно стал другим человеком. И Пастернак, по сути, спас его от безумия, от деградации, от распада, но дальше спасти его от этого он уже не мог.
«Есть ли в современной драматургии что-нибудь похожее на Вампилова?»
Есть, наверное, но, видите ли, только это надо искать не в социальной драматургии. Вампилов — он же поэт, он очень поэтичен. И в этом смысле, наверное, Ксения Драгунская, последние две ее пьесы… Но тут еще в чем дело? Хотя Драгунская сейчас больше прозу пишет, конечно. Ну, вот такие ее пьесы более ранние, как «Яблочный вор», например, ну, такие. А так мне трудно найти драматурга, который мог бы сравниться с Вампиловым хоть отдаленно. По крайней мере, ну не читал. Вампилов же действительно очень сложное явление. И у него очень живые, очень органичные диалоги. А сейчас драматурги, как ни странно, не умеют писать диалоги — в этом-то и главная проблема. Монологи — еще туда-сюда.
«Может быть, я только у Смирнова чувствовал что-то близкое ему, «Родненькие мои», но ведь это восьмидесятые».
Я даже думаю, что это конец семидесятых — «Родненькие мои». Надо пересмотреть. Смирнов — блистательный сценарист. Он вообще очень крупный писатель. И «Родненькие мои», которые он называл своим высшим литературным достижением (и я здесь с ним совершенно солидарен, кстати), — это прекрасная пьеса. Вот мать моя прочла ее, кстати, только что в книжке «Лопухи и лебеда» и сказала, что все-таки точность языка там такова, что начинаешь чувствовать физически духоту времени и отвращение к героям. Там и любовь, конечно, но отвращение жуткое. Чувствуешь клаустрофобию этой вещи. Андрей Сергеевич, если вы сейчас меня слышите, то мы вам передаем привет горячий!
«Каковы отношения трикстера и политического режима? Может ли он быть частью системы?»
Ну нет конечно! Что вы? Слушайте, трикстер — всегда носитель прогресса, всегда в оппозиции к режиму. И я вам больше скажу: трикстер всегда появляется в темные эпохи, в бездне между двух вершин, как Гамлет — между Возрождением и Просвещением. Гамлет — человек Просвещения, носитель идей Возрождения, а живет он в страшное темное время, во время реакции, реванша. Поэтому о каких же тут говорить, простите, сотрудничествах с режимом? Трикстер — всегда враг системы.
«Мне посоветовали почитать Жозе Сарамаго. Часто слушаю ваши программы, ни разу не слышала вашего мнения об этом писателе. Знакомы ли вы с его творчеством?»
Я знаком с его творчеством довольно поверхностно. Мой вам совет — почитайте лучше Казандзакиса. Мне кажется, они чем-то похожи. И по-моему, Казандзакис интереснее. Хотя я могу быть, конечно, и в этом смысле неправ.