«Кто для вас является лучшим гражданином из поэтов нашего времени? Есть ли у вас топ гражданинов-поэтов? Входит ли в их число Васильев из «Сплина»?»
Ну, Васильев для меня проходит все-таки по разряду рок-поэзии, а это особый жанр, как и рэп. Из поэтов-гражданинов? Я не делю так поэтов — вот кто гражданин, а кто поэт. Во всяком случае, из гражданских стихов последнего времени лучшие написал Олег Чухонцев — те, которые есть в «Иерусалимском журнале», небольшая там была подборка. Их нельзя назвать политическими, но они вполне актуальные. И вообще Чухонцев мне представляется одним из крупнейших ныне живущих поэтов.
«Не могли бы вы рассказать про то, что называется магическим реализмом в латиноамериканской литературе? Почему этот сюр так свойственен очень многим латиноамериканским авторам? Почему они так стремятся к созданию мифа, причем не фантастического мира, а своеобразной фантастической реальности? Почему они так разговаривают с читателем?»
Ну, видите ли, генезис этой литературы проследить довольно сложно. Но если исходить из исторических всяких детерминизмов, из того, насколько это предопределено историей континента, то, конечно, вся проблема во внутреннем конфликте. Это как бы дважды захваченная земля. А особенно это видно в Перу. Захвачена она сначала инками, которые вышли из ниоткуда (считается, что из озера) и навязали им очень жесткую, по мнению Шафаревича, очень подобную коммунизму цивилизацию — социалистическую такую. Ну а потом на них пришли великие упрощенцы, а с другой стороны — христианизаторы.
И в фильме «Апокалипсис» это замечательно показано. «Апокалипсис», наверное, при всем моем достаточно проблематичном и не совсем доброжелательном отношении к Мелу Гибсону, ничего не поделаешь, «Апокалипсис» — великий фильм. И у меня есть, кстати, грешным делом, такой стишок, он называется «Пятнадцатая баллада», где есть попытка, что ли, прикинуть на себя этот мир. Я бы, наверное, был изгоем среди инков, но если бы на них пришел Кортес, то я бы сражался против Кортеса плечом к плечу с моими несостоявшимися убийцами. Почему? Ну, потому что Кортес в этот сложнейший условный ритуализированный мир приносит рацею — и он губит эту цивилизацию.
Цивилизация инков, кстати, она была нечеловечески жестокой и нечеловечески прекрасной. Вот для меня, например, Храм Воды инкский, который я в Перу видел столько раз и надеюсь увидеть еще, — это для меня более значимая вещь, чем Версаль, и более сложная. Понимаете, вот эта симфония воды, которую там слышишь, которая течет по разным трубочкам и причудливым образом разным темпом звучит, — это какая-то совершенно небесная гармония. Да еще вот на этой ядовито-зеленой траве под ядовито-серым небом. Там большая очень высота, и от кислородного голодания все краски кажутся как-то ярче, и все видишь как в последний раз. В общем, для меня инкская цивилизация — это какое-то удивительное переживание.
Так вот, на этом конфликте цивилизаций, на этой дважды захваченной почве и функционирует вся латиноамериканская проза, в которой причудливо переплетаются народные мифы, христианские легенды, как бы одна мифология все время пробивается сквозь другую. И это мир, населенный призраками. Ну, как «Педро Парамо» Хуана Рульфо — вероятно, лучшая книга из всего магического реализма. Сколько бы я ее ни перечитывал, меня завораживает эта магия. И вот этот запах океана…
Понимаете, я сейчас буду 24 октября читать в консерватории большую программу испаноязычных авторов, и прежде всего Габриэлу Мистраль. И мне кажется, что вся мифология, вся поэзия Латинской Америки в одной ее песенке: «Чтобы петь, когда ищут спрятанный предмет». Наберите ее в Сети, прочтите — и на вас просто повеет магическим духом этой земли.
А мы услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
Возвращаемся в студию. Еще немножко я все-таки поотвечаю.
«Хочу написать книгу — хорошую, серьезную, полуавтобиографическую. Но не знаю как, с чего начать. Как написать крепко, необязательно блестяще? Есть потребность в писательском творчестве, но нет навыков и уверенности в себе. Может ли помочь литинститут?»
Не думаю. У меня есть четкое совершенно понимание, с чего начать, если вы не знаете как. По-моему, очень важная и простая вещь — прежде всего определить вашу травму. Писатель — это всегда преодоление травмы. Если ее нет, писать не о чем и незачем. «Нарративный импульс», как называл это Эко, возникает либо из желания рассказать о чем-то приятном, либо разобраться с какой-то болезнью. Вы, судя по всему, хотите разобраться с травмой. Вот сформулируйте ее. Пока вы не выйдете на контакт со своей «черной язвой», как это Ахматова называла, не прикоснетесь к самой черной язве (необязательно ее исцелять), пока вы не назовете главный сюжет, главный конфликт вашей биографии, у вас ничего не получится. Как только начнете, то сразу все пойдет.
Понимаете, вот для меня такой характерный пример — это… Если уж брать действительно тексты, которые напрямую работают с внутренними травмами. Почитайте Франкла — он, на мой взгляд, замечательно с этими конфликтами разбирается, тем более что он профессиональный психолог, и ему положено. Надо просто, понимаете, сформулировать, что ли, главное противоречие вашей личности. Тут вам может помочь экзистенциальная психология — Александра Шарова, скажем, замечательный роман «Повесть о десяти ошибках», автобиографический. Надо найти, проследить генеральный сюжет своей жизни. Ну, Трифонов, конечно, вам в помощь.
«В повести Токаревой прочитала про гениальность Нагибина. Что посоветуете прочитать в первую очередь? Настя, Миша и маленькая Лида».
Дорогие Настя, Миша и маленькая Лида, я не уверен, что гений, но мне кажется, что, конечно, Нагибин — один из крупнейших и серьезнейших писателей своего времени. Прежде всего его лучшая вещь — «Дафнис и Хлоя». Это великий роман. Это история о его браке с Машей Асмус, которая там названа Дашей. Жестокая, ко всем несправедливая книга, но кровью написанная просто! «Моя золотая теща». Рассказы шестидесятых годов прекрасные. Конечно, «Дневник», но «Дневник» — это же как бы не роман. «Дневник» — это все-таки довольно субъективное произведение. Я не знаю, стоит ли вам уж так прямо его рекомендовать. Тем более что «Дневник» Нагибин, я думаю, сильно приукрасил для публикации, что-то убрал. Интересно было бы почитать его в оригинале. Но, конечно, гениальное чтение. Ну и «Чистые пруды». Понятное дело, почему я люблю «Чистые пруды» — потому что я вообще люблю очень эту эпоху. «В те далекие годы» — замечательная повесть про Осипа Розкина и его отца Владимира, соратника Маяковского. Интересный человек.
«Вы в одной из прошлых передач упомянули о том, что Алан Кубатиев переводит «Поминки по Финнегану», ссылаясь при этом на его «Джойса». Но ведь «Джойс» — плохой и сокращенный перевод книги Ричарда Эллманна».
Нет, у Кубатиева, конечно, есть упоминания общеизвестных фактов, и есть, наверное, отсылки к книге Эллманна, но назвать его плагиатом я не могу — просто потому, что там очень много от самого Кубатиева. Я читал разбор Немцова, но читал, простите, и кубатиевскую книгу, и его стиль с другим не перепутаю. Его книга о Джойсе, над которой он все-таки пять лет работал, мне представляется довольно глубокой. И многие мысли там симпатичны мне. Я думаю, что он может перевести «Поминки по Финнегану». Хотя уже существующая версия перевода тоже крайне любопытна. В общем, это вам надо выяснить с самим Аланом Кубатиевым — человеком, насколько я знаю, открытым к любым контактам с читателем.
«Хотелось бы услышать ваше мнение о Ю Несбе. Если можно, без спойлеров. Я как раз читаю».
Знаете, да я спойлеров и не намерен как-то рассказывать. У меня к скандинавскому детективу свое отношение. Мне кажется, что это продолжение скандинавской готики, заложенной творчеством Лагерлеф, отчасти — Ибсена, отчасти — Стриндберга. Вот для скандинавов и для японцев, пожалуй… Они очень схожи в главных интенциях, поскольку это островная культура, действительно жизнь, со всех сторон окруженная мраком, как остров или полуостров, со всех сторон окружен морем, а связь его с материком весьма иллюзорна. Мне кажется, что это настоящая готика, во-первых, и в скандинавской литературе, и в японской, поэтому, кстати, в Японии так много классных детективов. И Кобо Абэ, кстати, нами упоминаемый, тоже работал в этой технике.
Ну и, во-вторых, помимо мира, лежащего во зле и окружающего крошечный островок света, еще там очень важна тема борьбы с традицией, тяжелых отношений с ней. Дело в том, что Скандинавия — это вообще довольно архаическая культура, довольно древняя, и поэтому модернист, возникающий в ней, испытывает сложнейший эдипов комплекс относительно этой отеческой культуры. Главное чувство модерниста — это всегда чувство вины, тревога (ну, то, что есть у Кафки). Вообще чем традиционнее культура (ну, возьмите, как в России, например), тем острее, тем мучительнее ее противостояние с модерном. Это ведет к самоубийствам, к депрессиям, как у Акутагавы, как у Кафки — его в общем очень депрессивная жизнь и смерть от туберкулеза, больше похожая тоже на самоубийство. Обратите внимание, как они с Акутагавой невероятно похожи биографически и стилистически.
И вот у скандинавов — у Ибсена и больше всего у Стриндберга, наверное, лучшего драматурга этой эпохи постибсеновской, — у них невероятно сильное вот это ощущение трагизма, депрессивности. У Бергмана потом это с колоссальной силой — такой даже несколько монотонный трагизм некоторых поздних фильмов, хотя он очень разнообразен (Бергман), даже комедии у него есть прелестные.
Я думаю, что Несбе из этой же традиции. Ну, как и Стиг Ларссон. Как и, кстати, Май Шевалль и Пер Вале, хотя они очень разные. В скандинавском детективе всегда есть ощущение изначального трагизма человеческой природы, какой-то роковой обреченности бытия. Поэтому Несбе… Я не могу это рассматривать как детектив, потому что меня детективы никогда не интересовали, но мрачная готическая обстановка, такая вечная непогода, царящая в скандинавском детективе, она меня привлекает. Тревога там есть, понимаете, есть жестокость, которой вообще в европейском детективе с