́чь»), такая рухлядь (от слова «рушить»). Поэтому мне представляется… Хотя она на самом деле означает совсем иное, означает она «мех». Поэтому мне кажется, что главная догадка Войновича — это вторичный продукт. Ну а вторичный продукт всегда, как мы знаем, довольно хрупок.
Поздравляю вас, Владимир Николаевич!
А мы услышимся через неделю. Пока!
06 октября 2017 года(Марина Цветаева)
Добрый вечер, дорогие друзья, доброй ночи. В эфире с вами Дмитрий Быков.
Ну, заявок на лекцию столько и они такие разные, что, в принципе, хватило бы надолго, даже просто веерообразных вот этих просьб к одной передаче. Но я выбрал пока две, и пусть они конкурируют. Четыре человека хотят лекцию о Цветаевой — вероятно, вскоре после лекции об Эфроне и Цветаевой в цикле «Истории великих пар», так что это объяснимо. Я подумаю над этим. Давайте, в принципе.
Но второй вариант мне очень понравился. Это люди, которые ведут мое сообщество ru-bykov. Они хотят, чтобы я поговорил об образе котика в мировой литературе — не котика как морского млекопитающего, а котика как инстаграмного котика, кота как героя, рассказчика, тотема, злодея, благотворителя и прочее. Давайте. Это меня тоже привлекает. Я не люблю котов. В принципе, я привязан к собакам гораздо больше. У меня часто жили собаки и живут, но никогда не жили коты. Поэтому если есть у вас желание послушать про котиков, давайте проведем такой печальный объективный разбор фелинофилии, котолюбия повышенного. Ну и кроме того, почему кот, вообще говоря, стал таким инстаграмным героем — это мы с удовольствием можем обсудить.
На вопрос, где мы в ближайшее время можем увидаться… Я всех вас жду 8 октября в «Гнезде глухаря». Это славный такой бардовский клуб. И там я в 8 часов вечера буду читать исключительно сатиру. Лирика мне за последнее время (я много с ней выступал) не то чтобы надоела, но мне хочется, что называется… Как выражался в свое время Марциал: «Мне смокву хийскую дай — в ней есть укол языку». Хочется вот этот укол языку. Мне самому приятно читать веселые стихи, сколько бы я ни настаивал, что я прежде всего лирик. Лирик-то лирик, но если на твоих глазах как-то ведут себя уж совсем непристойно, ты должен на это реагировать всеми доступными тебе жанрами. И вот я достаточно едкие всякие стихи, включая, кстати, несколько свежереанимированных стихов из «Гражданина поэта», я почитаю. Приходите — 8 октября, Цветной бульвар, 20, насколько я помню. Если паче чаяния не будет билетов (ну, это, конечно, редкий вариант, но надежда умирает последней), то волшебное слово вам в помощь.
Пятницу и субботу проведу я в Екатеринбурге, по многочисленным заявкам (спасибо!) встречусь с Владиславом Петровичем Крапивиным. Не знаю, удастся ли Нике Куцылло, которая собиралась и у которой, видите, случился обыск, удастся ли ей поехать туда и в этом разговоре принять участие. Мне бы очень хотелось. Но если не получится — значит, у нас с ней будет еще одна интересная тема для разговора. Там я завтра читаю лекцию про «Собачье сердце». Встречаюсь еще частным порядком с фанатами Бажова, которым я довольно много писал, и нам есть что с ними обсудить. И кроме того, там в субботу лекция о Карлсоне для маленьких, ну и частично для больших. После чего мы возвращаемся сюда и увидимся, стало быть, 8 октября.
Потом вы сможете меня, если захотите, послушать в Вене 18-го. Не думаю, что кто-то поедет туда случайно. У меня там встреча с венскими моими читателями. Я, в принципе-то, еду туда собирать материал для книжки. Не буду говорить для какой, чтобы лишний раз меня не упрекали в выбалтывании всех моих тайн. Ну, это связано непосредственно с «Океаном». А помимо этого, там я выступлю и встречусь с теми людьми, которым вдруг почему-то нравится меня читать.
18-го — в Вене. С 26-го по 28-е — в Нью-Йорке и в любимом Принстоне. 29-го — в Сан-Диего, если кому-то хочется. 30-го — я надеюсь, что в Лос-Анджелесе. 1-го и 2-го — в Сан-Хосе. То есть по традиционным местам с такой, что ли, юбилейной поездкой, потому что все-таки к 50 годам надо как-то готовиться. А единственный способ не заморачиваться этой датой — это встречаться с любимыми людьми. Некоторое количество любимых людей живет как раз в штате Калифорния.
Попробую поотвечать на вопросы, пока форумные.
«Вы говорите о трикстерах как о героях плутовского романа. В одной из передач Радзиховский назвал авторитарную систему России «ванькой-встанькой», имея в виду, что, кто бы ни правил и как бы это ни называлось, период демократии быстро сменяется узурпаторством, затем система саморазрушается — и цикл повторяется. Может ли трикстер победить «ваньку-встаньку»?»
Он обычно и побеждает, понимаете. Он же, собственно как Христос, рожден именно для того, чтобы ценой своей жизни эту систему разрушить. Так Гамлет, безусловно, рушит систему, построенную его отцом и перехваченную Клавдием. Так Гарри Поттер рушит систему, созданную Волдемортом. И так далее. То есть я боюсь, что это неизбежно такая цена жизни. Трикстер Румата в фильме Германа тоже, видимо, ценой жизни может разрушить Арканар, потому что другой нет никакой жертвы, нельзя пожертвовать другим — что доказали те же Стругацкие в «Пикнике», только собой.
Но здесь, к сожалению, сегодняшняя ситуация не предполагает такого трикстера, понимаете. Хотя время самое оно, чтобы он возник, но сама ситуация жертвы сегодня смешна, она скорее подвергается осмеянию. Сегодня таков контекст, что жертва начинает выглядеть как-то очень претенциозно. Поэтому не знаю, может ли трикстер возникнуть полноценный сегодня. А так трикстер для того и существует, чтобы систему ломать.
«Просматривая социальные сети…»
Привет, Гена! Кстати, я просто не успел вам отписать. Это один из постоянных слушателей. Я прозу вашу прочел с большим вниманием и интересом. Одно должен я сказать: почти каждый текст надо сокращать вдвое. Многословие страшное! Вот кто прорвется через это многословие (а лишние слова, просто ненужные), тот, видимо, получит большое эстетическое удовольствие. Я бы взялся редактировать, но, во-первых, времени нет, а во-вторых, кто я такой, чтобы вам давать теоретические советы.
«Просматривая социальные сети, поразился изобилию котиков. Непропорционально большое место занимают эти мелкие хищники. Вопрос: кот в мировой литературе. Примеры или тема для лекции. А если нет, то — гарики Губермана».
Ну, выбирая между котами и Губерманом, я бы выбрал котов, потому что просто больше материала.
«Как решиться бросить офисную работу, на которой прозябаю уже 16 лет и в которой нравятся только коллектив и зарплата?»
Слава, если нравится зарплата, не бросайте. Мы сейчас вступаем в эпоху такой чудовищной турбулентности (и экономической, и политической, и психологической — какой хотите), что бросать работу сейчас — это не метод. И потом, понимаете, когда время придет, работа сама бросит вас. Андрей Синявский меня учил когда-то ждать, пока судьба тебе шепнет, и не вторгаться в нее самому. Вот такт художника заключается в том, чтобы принимать судьбу, а не ломать судьбу. Подождите, все произойдет само.
А теперь смотрите, какая важная еще вещь, важная подсказка. Обычно, когда человек уже больше не может сидеть в офисе, он все-таки принимает решение, может быть, даже не отрефлексировав его. Вот любимый эпизод Веллера из жизни нашего с ним любимого писателя Шервуда Андерсона. Он работал в страховой компании, ходил туда постоянно двадцать, что ли, лет. Уже он написал свой первый роман «В ногу!», уже он дебютировал в литературе. Вот он почувствовал, что он больше не может ходить на эту работу. Он вошел в свою контору, снял шляпу, сел в кресло, встал, надел шляпу, ушел — и больше не приходил туда никогда, и посвятил себя литературе. Там есть легенда, что он три дня где-то шлялся, в каких-то болотах, а потом вернулся домой. Вот про то, что шлялся — не верю. А про то, что встал, взял шляпу и ушел — верю. И вот вам могу сказать точно: когда вам надо будет сменить работу, работа сменит вас.
«Каково ваше отношение к творчеству Юрия Полякова? Всегда ли оно было одинаковым или трансформировалось во времени?»
Ну, во всяком случае «Сто дней до приказа», особенно когда был напечатан еще первый фрагмент (целиком повесть лежала два года), мне это даже нравилось, там была какая-то точность. В принципе же, Юрий Поляков — это поразительный пример того, как талант (не знаю, большой ли, но талант безусловный) себя погубил. У него была вещь, которая мне нравится до сих пор — «Апофегей». И нравится не только из-за тогдашней моей подростковой сексуальности, а нравится она мне из-за того, что Надя там была прелестный образ, один из самых удачных образов в позднесоветской литературе. А вот дальше, когда он написал «Парижскую любовь Кости Гуманкова», следующую вещь, я уже понял, что это никуда, то есть это самоповтор, тупик. Дальше пошло все больше опошления. Ну и какой-то такой, понимаете, азарт, типа «не доставайся же ты никому!». «Вот раз у меня не получилось, так я и климат в литературе сделаю невыносимым». Какой-то азарт самопогубления.
Что произошло? В какой момент? Ну, тут надо, наверное, спрашивать покойного Климонтовича, который так сильно, так выразительно изобразил его в «Последней газете» под именем Сандро Куликова — один из самых безжалостных портретов в литературе. Ну, может быть, это и не его портрет. Может быть, это образ такой собирательный. Я могу сказать одно. Сейчас, мне кажется, это человек, для которого уже нет путей спасения. И надо просто с таким, ну, сознанием божьего величия смотреть на то, как Господь разделывается с человеком, предавшим себя.
«Почему драматургия Ибсена сильно повлияла на русских символистов?»
Ну а как ей было не повлиять? Вообще скандинавская проза и драматургия, наверное, во времена модерна наряду с немецкой была самой влиятельной (и с русской, кстати говоря, потому что русский модерн тоже влиял колоссально). Это довольно очевидная вещь, я много об этом говорил: чем архаичнее общество, тем драматичнее в нем конфликт с модерном. Потому что модернистское чувство вины (чаще всего — вины перед отцом), оно особенно остро ощущалось в Австро-Венгрии в случае Кафки, в Германии отчасти в случае Шницлера (хотя Шницлер, по-моему, не совсем даже и модернист, уж если на то пошло), у Томаса Манна, чей модернизм, безусловно, выстрадан многими конфликтами. И «Будденброки» как раз об этом и рассказывают — о том, как в эпоху упадка трудно модернисту, потому что он вынужден взаимодействовать с тр