адицией рода и выглядит предателем всегда по отношению к этой традицию. «Будденброки» — это нешуточная книга, она своего «Нобеля» заслужила.
Кстати, очень многие просят прокомментировать «Нобеля» Исигуро. Уже столько раз за сегодня я это комментировал. Меня, кстати, поразило, что даже радиостанция Министерства обороны обратилась ко мне. Я не удержался и сказал, что скорострельность и боевая слаженность в творчестве Исигуро на высоте.
Что касается… Вот возвращаясь к конфликту модерна и архаики. Конечно, у скандинавов он был наиболее острый. На этом сходили люди с ума, как Стриндберг, например, великий швед. А что касается норвежца великого Ибсена, то он (давайте будем называть вещи своими именами) действительно крупнейший драматург своей эпохи. Он повлиял на Горького определяющим образом, а особенно, конечно, на Горького среднего, примерно времен 1907–1917 годов. Он очень радикально повлиял, я думаю, на Чехова… Ну, вернее, у Чехова есть просто элементы отталкивания, элементы прямой пародии. Гораздо больше на Чехова влиял Метерлинк, но Ибсен у него в «Трех сестрах», по-моему, присутствует.
И конечно, огромно было влияние «Пер Гюнта» на всю мировую литературу, потому что, во-первых, гениальная поэма, драматическая поэма из лучших вообще в XIX веке. Во-вторых, вот Ибсен несколько обманывался — он считал, что это вещь, которая будет интересна и нужна только норвежцам, а весь мир рыдал над «Пер Гюнтом», потому что вот где трикстер классический, и вся схема трикстерная там совершенно налицо, включая смерть и воскресение, ну, во всяком случае старение и возрождение. Я думаю, что Ибсен повлиял и на Гамсуна в колоссальной степени, а уже Гамсун опосредованно влиял на русскую прозу. Я думаю, кстати говоря, Ибсен очень сильно повлиял на Андрея Платонова — повлиял, мне кажется, интонационно. И пронзительная тема матери, которая у Платонова всегда так решается мучительно… Сравните финал «Разноцветной бабочки» и финал «Пер Гюнта». Мне кажется, интонационно это очень близко.
А уж как он повлиял на Блока, на «Песни Сольвейг», на его собственные лирические циклы, на его безумное увлечение вот этим женским типом, женщиной, которая воплощает чистоту, простоту, здоровье и всю жизнь ждет возлюбленного, такая мечта его. Сольвейг — это идеал всей русской поэзии. «Сольвейг! Ты прибежала на лыжах ко мне», — я думаю, что одно из пронзительнейших его стихотворений.
Ибсен повлиял потому именно, что все главные драмы модернизма, все главные драмы модерна воплотились в нем. Я уже не говорю о таких пьесах, как «Строитель Сольнес», политических, современных, «Гедда Габлер». Ну и конечно, для России всегда была актуальна «Нора» («Кукольный дом»). Почему? Потому что конфликт слабого мужчины и сильной женщины просто зашит в русскую матрицу.
«Перечитывал прекрасный роман Уоррена «Вся королевская рать»,— действительно великий роман, хотя Уоррена-поэта ценю гораздо выше. — Вилли Старк пытался использовать нравственные методы для достижения нравственных целей и проиграл, а потом — безнравственные для достижения нравственных целей («делать добро из зла»), и тоже проиграл. Первая история со школой, вторая — история с больницей. Стентон — противоположность Старка, «твердый» идеалист, его использовали люди с целями далекими от добра. Но ведь также использовали и раннего Старка. Гибнет Вилли — «человек факта», и Стентон — «человек идеи». В романе есть «теория моральной нейтральности истории»: «Процесс не бывает ни нравственным, ни безнравственным. Безнравственный фактор может привести к нравственному результату. Но «история слепа, а человек — нет». Ваше мнение о романе. И что еще можно почитать похожего? Рекомендуют «Зима тревоги нашей» Стейнбека».
Политический роман — это очень популярный американский жанр, жанр один из самых древних, кстати говоря. Я думаю, что вещей подобных «Всей королевской рати» немного, и именно потому, что это все-таки не политический, а моральный роман. Вот роман «Рафферти» Лайонела Уайта, больше известный у нас по замечательной экранизации Арановича. И экранизация, и история, сама книжка (она тогда была еще популярна) — да, наверное, это в общем-то нужно. Гарднера я посоветовал бы — «Никелевую гору» и «Октябрьский свет», «Осенний свет». А так в общем политических напрямую романов я сейчас не вспомню просто потому, что я не очень хорошо их знаю. Ну, Драйзера надо читать, конечно, «Трилогию желания». Там, правда, не столько политика, сколько экономика, но политика там присутствует. Правда, это начало века.
Что касается моего отношения к роману. Понимаете, почему он велик и почему он так популярен? Именно потому, что это не политический роман, а экзистенциальный. Вот слепота истории там явлена. И между прочим, очень многие думали, что можно сделать добро из зла. Но Стругацкие всем пафосом «Пикника», куда они взяли этот эпиграф, доказывают: нет, нельзя сделать добро из зла, это не получается. А разговоры о том, что больше его сделать не из чего… Извините, есть из чего. Извините, из зла, кроме зла, ничего сделать невозможно. Это такая довольно горькая истина, которая, мне кажется, в этом романе есть. Мне кажется, раз вам так понравилась «Рать», я думаю, вам небезынтересно будет почитать «Потоп» — другой его роман, который здесь достаточно был популярен долго. А потом, если он вам нравится, Уоррен, я думаю, вам понравится и Стайрон с той же нейтральной и печальной интонацией.
«Можно ли назвать Ким Ки Дука современным гением ? Какое ваше мнение о «Весне, лете, осени, зиме…», о «Вздохе», о его метафорах и о том, что он в качестве метафоры берет секс и отношения полов?»
Понимаете, Ким Ки Дук… Я, кроме-то «Острова», ничего по большому счету и не пересматриваю. «Остров» периодически пересматриваю, стараясь перематывать наиболее жестокие вещи. А в принципе Ким Ки Дук — герой совершенно не моего романа. Более или менее, мне так показалось, черничное это настроение… Или как оно там называется? Я сейчас уже так сразу и не вспомню. Если это он. Я сейчас проверю, потому что у меня все-таки «Яндекс» под рукой. Но как-то, понимаете, ощущения гения у меня не вызывали его работы. Конечно, что мне нравится — он очень плодовит. Это прекрасно, это я уважаю. «Плохого парня» я не видел. «Вздох» не видел. Есть моя мечта посмотреть «Несмонтированный фильм». Вот это действительно интересно, судя по замыслу. «Мебиус»? То, что я слышал, у меня… А, «Пьету» я видел. Вот «Пьета» — это, на мой взгляд, очень сильное кино.
Понимаете, я никак не могу понять: а собственно Ким Ки Дук — вот он про что? Если вам кажется, что там все про секс — может быть, ради бога. Для меня секс никогда не был таким трагическим делом. Но, может быть, действительно с этим ключом можно попробовать его открыть. А так мне не понятно, про что Ким Ки Дук. Мне кажется, что это действительно жестокое кино, намеренно жестокое, провокативное. Ну, если Ханеке жесток, потому что он сам мучается, то здесь, по-моему, это все-таки такой эпатёр в огромной степени… Во всяком случае «Остров» — божественно красивая картина, чудовищно жестокая и умная. А насчет остального не могу… Да, действительно черничное — это не он. Вот видите, я всегда чувствую.
Спасибо. Герой Ять… Это про «Орфографию» вопрос.
«Неужели только встреча с иррациональным заставляет человека выйти из зоны комфорта? Ять не самурай, но на поступок он способен».
Видите, конечно, Ять не самурай, хотя он движется в этом направлении, к такому полному самоотречению. Но его не встреча с иррациональным меняет, не встреча с чудом. Его меняет ситуация упразднения — ситуация, в которой упразднен он, в которой упразднена сложность. И вот сталкиваясь с этой жестокой ситуацией, из которой он как бы вычтен, он привыкает жить так, как будто его в мире уже нет. Это интересная школа. Ять — вообще мой любимый герой. Он еще раз появляется в «Остромове». Если у вас дойдут руки, почитайте. Для меня он как раз человек, который привыкает жить в ситуации вычитания себя из мира. А это и есть первый подход к самурайскому кодексу.
«Почему такая разница между школой российского детектива, американского и европейского? Харлан Кобен,— кстати, один из моих любимых авторов, — Эллрой, Тами Хонг дают фору в подавляющем количестве примеров, в построении нарратива и задумки сюжета. Европа тоже не отстает. У нас же «пришел, убил и победил», за исключением десятка писателей. В чем причина? Неужели прохудилась выдумка?»
Ну, видите, дело в том, что хороший детектив, как мы с вами знаем, — это детектив метафизический: не там, где автор ищет преступника, а там, где автор ищет Бога, потому что, кто преступник, он знает, ему неинтересно. Кстати, из европейцев мне интереснее всего Тилье по колориту. Есть, конечно, Гранже, есть Несбе, но мне нравится Тилье именно потому, что у него мысль работает. Во-первых, там есть какая-то метафизическая подкладка. И во-вторых, он интонирует хорошо. Я начал его читать еще по-английски, тогда не было русских переводов, а английские уже были. По-французски не читал никогда. Но я чувствую, что он писатель настоящий.
Дело в том, что сила русского детектива не в хитро закрученном сюжете (нам возиться с сюжетом лень), сила русского детектива в метафизической подкладке. Вот гениальный детектив — работы Достоевского, например. Я, кстати, считаю, что в «Братьях Карамазовых» не ясно, кто убил. У меня нет уверенности, что это сделал Павел Федорович Смердяков. Мне кажется, были другие варианты.
«Прочитал переписку Лотмана и Успенского. Изначально относился к подобному нарративу скептически, но дальше понял, что читать чужие письма, если авторы не против, очень интересно. Как вы относитесь к подобному стилю изложения? Нравится ли вам переписка?»
Знаете, у меня есть некоторое предупреждение против публикации писем. Но все равно в тех случаях, как письма Рильке, Цветаевой, Пастернака, Ницше или Кафки, например, когда это художественное произведение, тут письма необходимо печатать, это императивная вещь. Думаю, что Лотман и Успенский переписывались не в последнюю очередь в расчете на публикацию. Особенно, думаю, важно здесь, что они соблюдали прекрасный стиль легкого, иронического, при этом умного, уважительного, делового общения. Это в некотором смысле эталон. И это такой кладезь мыслей замечательн